Георгий ГУРЕВИЧ
ОПРЯТНОСТЬ УМА
Юленька, приезжай проститься! Торопись. Можешь опоздать.
Папа.
Она получила эту телеграмму на турбазе в торжественный час возвращения,
когда они стояли на пристани, сложив у ног потрепанные рюкзаки, и
подавальщица из столовой обносила героев похода традиционным компотом.
Поход-то был замечательный, такие на всю жизнь запоминаются. Семь дней они
плыли по извилистой речке, скребли веслами по дну на перекатах, собирали в
заводях охапки белых лилий с длинными стеблями, похожими на кабель; так и
гребли - в купальниках и с венками из лилий на волосах. Купались,
пришлепывая слепней, словно булавками коловших мокрое тело; жгли костры на
опушках; в черных от сажи ведрах варили какао и задымленную кашу, потом за
полночь пели туристские песни, вороша догорающие угли, сидели и пели, потому
что никому не хотелось лезть в палатки, отдаваться на съедение ненасытным,
не боящимся никаких метилфталатов комарам.
Главное, группа подобралась дружная, всё молодежь, в большинстве
студенты, народ выносливый, прожорливый, развеселый и занимательный, каждый
в своем роде. Один был студент-историк, черный, тощенький и в очках,
неистощимый источник анекдотов о греках, римлянах, хеттах, ассирийцах и о
таких народах, о которых Юля и не слыхала вовсе. Другой - из театрального
училища, ломака немножко, но превосходно читал стихи... Еще был один из
Института журналистики; этот все видел, везде побывал; где не был -
придумывал. Его так и прозвали: "Когда я был в гостях у английской
королевы..." И еще человек восемь - всех не перечислишь. А девушек было
всего три, потому что в недельный поход на веслах мало кто решался идти.
Старшая, Лидия Ивановна, - бывший мастер спорта, седоватая, но жилистая и
выносливая; Муська - краснолицая и толстопятая, неуклюжая, но сильная, как
лошадь, и она, Юлька, не тренированная, не жилистая, не могучая, но самая
азартная - "рисковая", как говорили ребята. И была она самая изящная, и
самая подвижная, и самая звонкоголосая, и песен знала больше всех: модных и
забытых, русских народных, мексиканских и неаполитанских, туристских,
студенческих, шоферских и девичьих сентиментальных - о нем, ее покинувшем, о
ней, его ожидающей, о них, которые встретятся обязательно. Хорошо звучали
эти песни у догорающего костра в ночной тишине, когда вся природа тебя
слушает, над краснеющими, трепетно вспыхивающими, пепельной пленкой
подернутыми угольками.
Конечно, все ребята были немножко влюблены в Юлю, все распускали перед
ней павлиний хвост: для нее историк треножил память хеттов, а артист
перевоплощался в Пастернака и Матвееву, а журналист вспоминал и придумывал
свои встречи с королевами. И даже инструктор, молчаливый Борис, студент
географического, тоже обращался к ней, показывая достопримечательные
красоты. Явно на нее глядел в упор и не замечал, как вертится возле него
Муська на привалах, как старается, накладывая миску с верхом, наливая третью
кружку какао.
Все взгляды скрещивались на Юле, все острые словечки летели к ней. Она
чувствовала себя как на сцене, в фокусе взглядов, взволнованная,
напряженная, радостная. И от общего внимания становилась подтянутой, еще
живее, еще острее, еще красивее даже. Так было всю неделю, вплоть до финиша,
когда они выстроились над пристанью, сложив у ног опустевшие рюкзаки, сырые
от брызг, росы и пота. Борис отдал рапорт начальнику турбазы, подавальщица
пошла вдоль шеренги с подносом компота, и тут какая-то маленькая туристка
принесла Юле телеграмму, еще потребовала станцевать. Юля, подбоченясь,
притопнула три раза, отклеила присохшую ленточку и прочла: "Торопись. Можешь
опоздать..."
У ребят тоже было испорчено настроение из-за того, что Юля их покидала.
Все пошли провожать ее на рейсовый автобус за четыре километра. Все были
грустные. Все записали ее адрес, обещали навещать в Москве, и журналист
занял ей место в автобусе, историк сказал что-то возвышенно-латинское,
артист обещал пропуск в Художественный. А Муська расцеловала ее в обе щеки
раз десять...
Потом стояли и махали долго, пока автобус не выехал на лесную дорогу,
пыля и переваливаясь на ухабах. Еще некоторое время на прямом булыжном шоссе
и даже на станции возле кассы Юля еще была с ребятами если не мыслями, то
настроением. Как-то не сразу тревожная телеграмма вытеснила бодрость из ее
души. Но в поезде в перестуке колес она уже слышала только одно: "Торопись,
торопись, торопись..."
Пожалуй, нельзя так уж винить ее, что она не сразу перестроилась. Отец
был для нее чужим человеком. Он ушел из семьи, когда девочке было четыре
года, с тех пор Юля видела его раз или два в году. Свидания эти были всегда
натянуты и скучны. Отец неумело расспрашивал девочку об отметках и подругах,
она отвечала односложно, нехотя, не желая откровенничать с малознакомым,
"посторонним" отцом. Ни подарков, ни конфет отец не приносил никогда. Много
позже Юля узнала, что так они условились с мамой. Юлина мать не хотела,
чтобы отец превратился для девочки в праздничного деда-мороза, источник
удовольствий, в отличие от будничной мамы. И до свиданий, и после мать
неустанно твердила Юле, что папа избрал себе в жизни легкую долю, посиживает
себе в лаборатории, после пяти вечера свободен, гуляет сколько вздумается,
раз в месяц присылает денежки - вот и вся его забота. И когда в жизни
что-нибудь не ладилось, мама всегда говорила: "Если бы папа твой был
человеком, заботился бы о нас как муж и отец..." Даже когда отчимы обижали
маму (первый пьянствовал, второй был хитроват и скуп), она твердила,
всхлипывая: "Если бы твой папа был настоящим человеком..."
Так что Юля не была расположена к отцу, и ничего не изменило последнее
их свидание в Александровском саду под стенами Кремля.
Юля чувствовала себя на вершине славы тогда. Школу она окончила в
Новокузнецке, где жил и работал ее второй отчим; одна приехала в Москву,
сняла койку у какой-то старушки, зубрила, сидя на бульварных скамейках,
сдала экзамены на два балла выше проходного, была зачислена в студентки
педагогического и даже общежитие получила, добилась, хотя иногородних
принимали неохотно в этот институт. Сама, без поддержки, без помощи,
устроила свою жизнь... и лишь после этого получила записку от отца с
предложением встретиться. Он, видите ли, был в Сухуми в командировке, не
знал, что Юля в Москве, только что прочел мамино письмо.
Папа выглядел плохо, хотя и провел все лето в Сухуми. Постарел, щеки
ввалились, седая щетина торчала над висками, как свалявшиеся перья, под
глазами набрякли мешки. Юля даже пожалела бы его, если бы он не принес
зачем-то пышный букет астр. Она не любила эти цветы, крикливо-яркие, вялые и
непахучие. Букет был неумеренно велик, и няньки, которые пасли бутузов,
копавшихся в песочке, глядели на Юлю неодобрительно: вот, мол, бездельница,
пришла среди бела дня на свидание к денежному старику.
Отец начал рассказывать о своей работе. Он занимался нейрофизикой,
любил свое дело и на прежних встречах старался заинтересовать Юлю. Сейчас он
сказал прямо, что раскрываются перспективы. Видимо, в ближайшем будущем
тайны мозговой деятельности станут понятны. Но работы невпроворот, он уже
стареет, хотелось бы оставить помощников, продолжателей... и как приятно
было бы, если бы одним из продолжателей стала собственная дочь.
Но Юля ответила решительно, что она свою специальность выбрала не
случайно, не куда попало подавала, лишь бы конкурс поменьше. Ее интересует
не мозг, не нервы, а люди как целое: чувствующие, думающие, растущие. Дети
занимают ее, а не клеточки их мозга под микроскопом.
Тогда отец заговорил о другом - о личных Юлиных удобствах. Он живет на
даче один, три комнаты на одного. Чистый воздух, лес рядом, а до метро всего
сорок минут. Выдался свободный час - встала на лыжи, от самой калитки лыжня.
В доме Юля будет полной хозяйкой, и вместе с тем отец рядом. Не
одна-одинешенька, в трудную минуту поддержка.
Юля молчала, прислушиваясь к шушуканью нянек. Скорее бы кончился этот
томительный разговор, все равно не хочет она к отцу на дачу. И букет жег ей
руки: она положила цветы на скамейку, на самый край. Подумала даже: "Хорошо
бы столкнуть в урну незаметно".
Отец тяжко вздохнул и сказал, ковыряя палкой в песке:
- Если не лгать самому себе, мне просто хочется, чтобы ты жила рядом.
Пока молод был, мог работать по восемнадцать часов в сутки, работа заполняла
жизнь целиком. Сейчас посижу шесть - восемь часов и ложусь с мигренью, лежу
один на пустой даче. Так хотелось бы, чтобы молодые голоса звучали рядом,
хотя бы за перегородкой.
"А ты заслужил? - подумала Юля жестоко. - Когда сильным был, бросил
меня на маму, а теперь тебе молодые голоса нужны".
Вслух она сказала другие слова, вежливые, необидные. Сказала, что в
общежитии ей удобнее заниматься, рядом другие готовятся, проконсультируют. И
к институту близко. А на дачу ехать поездом два часа ежедневно в прокуренном
вагоне. На собрании не задержись, в театре не останься. Чуть застрянешь -
иди в темноте лесом...
- А я такая трусиха, папа!
Но, честно говоря, не в трусости дело было и даже не в обиде за маму.
Юля в первый раз в жизни жила одна, она так упивалась самостоятельностью.
Так замечательно было жить по-своему, никого не спрашивая, тасовать часы
суток вопреки разуму: ночью танцевать, утром отсыпаться, вечером зубрить.
Если понравилась кофточка, потратить на нее всю стипендию, две недели
питаться только хлебом с горчицей да чаем. И в театр ходить когда
вздумается, и знакомых выбирать по собственному вкусу, не согласуя с
родителями. Зачем же, выскользнув только что из-под крылышка мамы, тут же
соглашаться на опеку отца?
- А я такая трусиха, папа, я даже темной комнаты боюсь.
Отец не стал ее уговаривать. Поднялся сгорбившись, тяжело оперся на
палку. Сказал грустно:
- Ничего не поделаешь: если бросил на маму, не рассчитывай на молодые
голоса за перегородкой.
Такими словами сказал, как Юля подумала. И букет столкнул в урну.
Как будто мысли ее подслушал.
Впрочем, на Юлю он не обиделся. Раз в месяц звонил в общежитие,
справлялся о здоровье и затруднениях. И деньги переводил по почте аккуратно,
хотя не обязан был: Юля уже достигла восемнадцатилетия. Она даже хотела
отказаться от денег во имя принципов самостоятельности, но не получилось.
Папа подгадывал очень удачно, как раз дней за пять до стипендии, как раз
когда студенты подтягивают кушаки, начинают рассуждать, что "обед - не
гигиена, а роскошь". И друзья наведывались к Юле ежечасно, справлялись: "Не
подкинул ли ей предок "тугрики"?" Просили: "Выдели трешку до стипендии, если
не хочешь безвременной кончины..."
Целый год папа играл роль доброй феи и целый год подобно фее не
появлялся на глаза. Юля ждала записки, начала даже подумывать, что из
вежливости хоть раз надо навестить его на даче. Но зимой откладывала поездку
до тепла, а потом шла сессия, потом надо было съездить в Новокузнецк, тут же
"набежала" туристская путевка. И вот: "...приезжай проститься. Торопись.
Можешь опоздать!"
Уже в поезде, услышав в перестуке колес "торопись, торопись", Юля
заторопилась душевно. Ей стало стыдно, что она такая здоровая, так весело
проводила время у костра, когда папа чувствовал себя плохо, посылал
отчаянную телеграмму. И совесть начала ей твердить, что она виновата тоже:
ради безалаберной вольности своей оставила в одиночестве больного отца,
никто за ним не ухаживает, никто не помогает. Может, он и выздоровел бы
давно, если бы дочь была рядом. И Юля не могла усидеть на своей полке, все
стояла у окна, высматривала километровые столбы: сколько осталось там до
Москвы? У проводницы выспрашивала, не опаздывает ли поезд. В Москве даже не
заехала в общежитие, оставила вещи в камере хранения, с вокзала побежала на
другой вокзал. Охваченная тревогой, в электричке в тамбуре простояла всю
дорогу; от станции через перелесок бежала бегом, обгоняя прохожих;
справлялась, где тут дача Викентьева, пока какой-то парнишка с корзиной
грибов, прикрытых для свежести кленовыми листьями, не переспросил ее:
- Это который Викентьев? Кого хоронили позавчера?
В душной, непроветренной комнатке пахло цветами и лекарствами. Склянки
стояли на тумбочке у кровати и на письменном столе, на полках и на шкафу.
Всю комнату заполонили лекарства, которые не помогли человеку... и пережили
его. Под смятой кроватью валялись куски ваты и вафельное полотенце с бурыми
пятнами крови. Казалось, больной недавно встал с кровати, перешел в соседнюю
комнату. И только зеркало, занавешенное простыней, напоминало о том, что
больной ушел навсегда.
Терзаясь запоздалыми угрызениями, Юля сидела на стуле, всхлипывая,
держалась пальцами за виски. Теперь она корила себя за черствость и
бессердечие, со стыдом вспоминала хор у костра. Может быть, папа умирал в
тот самый час, когда она веселилась и хохотала. Может быть, думал о ней. А
она ничего не чувствовала, ничегошеньки. А еще говорят, что сердце вещун,
будто бы извещает о горе за сотни километров.
- Он ничего мне не передавал? - спрашивала она снова и снова.
У дверей, скрестив руки под передником на животе, стояла хозяйка
соседней дачи, дородная, неряшливая женщина с усатыми бородавками. Сердитым
голосом, многословно, с подробностями рассказывала она, как тяжко умирал
отец и как трудно было ухаживать за ним ей, детной матери, отрываться от
хозяйства и сада без надежды на благодарность, зная, что родственники к
больному равнодушны, палец о палец не ударили, копейки не заплатят...
- А мне он ничего не передавал? - допытывалась Юля, готовясь услышать
самые горькие упреки.
Хозяйка все уклонялась от ответа, подробно рассказывала о своих
заслугах, которые, конечно же, останутся без благодарности. Только после
четвертого раза ответила, поняв вопрос по-своему:
- Что он мог передать? Безрасчетный был человек, все деньги на
стеклянные банки просаживал. Вся соседняя комната его рукодельем завалена:
проволочки и стекляшки. Видимо, одна вещичка была ценная, велел дочери в
руки передать. Мне поручил передать. Знал мою честность.
И, нехотя выпростав руки из-под передника, она протянула Юле плоскую
картонную коробку. На ней круглым детским почерком (видимо, отец диктовал
какому-нибудь школьнику) было написано:
"Девочка моя, передаю тебе мою последнюю работу. Носи на здоровье,
вспоминай обо мне. Хотелось бы помочь тебе лучше понимать людей, чтобы не
было у тебя в жизни роковых недоразумений, как у нас с мамой".
Юля открыла коробку - цветное сверкание ударило в глаза. Внутри
лежала... диадема, повязка, кокошник (Юля не сразу подобрала слово),
затейливо сделанная из цветных камешков и бисера. "Какой драгоценный
подарок!" - подумала Юля в первую минуту. Потом разглядела, что диадема
сделана из тонюсеньких проволочек, медных и серебристых завиточков, к
которым были припаяны разноцветные кристаллики и разной формы радиодетальки.
Все это было подобрано со вкусом, с узорами - своеобразное радиокружево,
электротехническая корона. Видно, не один месяц отец трудился по вечерам,
готовя это оригинальное украшение для дочери.
- На лоб одевается, - проворчала соседка обычным своим недовольным
голосом. - А на затылке застежки. Мне-то она мала, на девичью головку
делалось.
Юля приложила ко лбу, нащупала колючие застежки сзади, невольно бросила
взгляд в зеркало. Очень шло это цветное сверкание к ее черным волосам.
И тут же услышала за спиной ворчание:
"Девка - она и есть девка, никакого понятия. Забыла, что комната
покойника, сразу к зеркалу, занавеску - дёрг! Хорошо, что я ей этот пустой
убор отдала, им, девкам, ничего, кроме нарядов, не нужно. А вещички все в
подполе, в подпол она не заглянет. Как уедет, я вытащу ужо шубу и что
получше".
Юля вздрогнула. Так вот какова эта "самоотверженная" сиделка. Можно
представить себе, сколько горьких минут доставила умирающему отцу эта жадная
хищница...
- А где тут подполье? - спросила Юля.
- Нет никакого, не знаю, - ответила соседка. И тут же добавила зачем-то
(странная женщина!) глуховатым шепотом: "Лаз я сундуком в коридоре
задвинула. Не найдет она сама".
- Покажите, где вы задвинули лаз сундуком.
Юля потребовала показать сундук, отодвинула, заглянула в подвал. Не
вещи ей были нужны. Не хотелось уступать этой жадине.
- И что вы успели к себе унести? - спросила она строго.
Какую-то удивительную власть приобрела Юля над этой пожилой женщиной.
Та ничего не могла удержать при себе, тут же выбалтывала:
"Дура я, что ли, мебель тащить. Соседи мебель знают - увидят. Книжку
унесла на предъявителя. Кто докажет, что не моя книжка?"
- Сберегательную книжку на предъявителя верните! - потребовала Юля.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг