голода, не помнил о холоде. Очень утешительное занятие - воображать.
Рассказывают - сам я не видел этого, - что йоги могут вообразить себе
тропики на морозе, отдуваться и потеть, сидя на снегу. Охотно верю. Даже
думаю, что они счастливые люди: очень приятно ощущать жару, замерзая, не
чувствовать боли, когда должно быть больно. Но полагаю, что для организма
полезнее обращать внимание на боль и на холод, принимать меры для
избавления. И голод можно игнорировать, воображая себя сытым до отвала, но
несуществующая пища не насыщает тело. Тело мое настоятельно запросило еды,
как только воображение утомилось.
Когда занялся рассвет, я выглянул из своего убежища. На что я надеялся?
Думал хотя бы устриц набрать, хотя я терпеть не могу устриц - скользкие,
холодные. Но мне повезло опять. Неподалеку на белесой глади чернели палки с
флажками. Сети были поставлены на ночь. Я подплыл к ним под водой и не
торопясь выбрал десятка два рыб покрупнее из числа застрявших в ячейках.
Тогда же я подумал, что руки мне надо будет оставить при дельфиньем теле.
Очень полезное приспособление - руки, не стоит от них отказываться ради
скорости и обтекаемости.
Рыбы было достаточно, чтобы насытиться, но есть пришлось сырую. Варить
и жарить мне было негде и не на чем. "Пора привыкать к дельфиньему
рациону", - сказал я себе. Впрочем, Ален Бомбар, переплывший на плоту
Атлантику, всю дорогу питался только сырой рыбой. И даже сок выжимал из
сырой рыбы. Бомбар утверждает, что в рыбе достаточно питательных веществ и
пресной воды. Холодная рыба согрела меня. Я улегся на камни, почти довольный
жизнью. И снова начал: "Я дельфин, я настоящий дельфин, у меня плавники -
два грудных, и спинной, и еще хвостовой, самый могучий, плоский и
горизонтальный, как полагается китообразному, не вертикальный, не рыбий. У
меня обтекаемое тело с плотной кожей, смазанной слизью для скольжения, и
белый пластичный жир под кожей. И этот жир затыкает царапины словно пробка,
чтобы кровь не вытекала в воду. И жир укутывает меня как одеяло. Мне тепло,
тепло, тепло!"
Так три недели. Не буду описывать, как постепенно усыхали мои руки,
превращаясь в маленькие поджатые лапки, словно у динозавра; как срастались
ноги, а из ступней получился хвостовой плавник; как губы вытягивались,
образуя клюв, глаза переезжали по щекам вниз, а ноздри двигались на темя,
чтобы стать там дыхалом. Не буду описывать. Это скучно и... неэстетично.
Человек красив, может быть красивым, во всяком случае. И дельфин красив
по-своему - живая торпеда моря. Но получеловек-полудельфин с
полухвостом-полуногами, с глазами на щеках и ноздрей на лбу откровенно
противен. Не только дуракам, и умным не рекомендуется показывать поддела.
Сам процесс метаморфоза - наиболее трудный и опасный период в жизни. Бабочка
летает, гусеница хотя бы ползает, но куколка, в которой гусеница
превращается в бабочку, беспомощна, неподвижна и беззащитна. Куколка - это
эмбрион, брошенный на произвол судьбы. В теле ее автоматически тасуются
молекулы, а она ничего не чувствует и ничего не может предпринять.
В процессе метаморфоза я был куколкой, которая все понимает и не может
ничего. Я даже не видел и не слышал несколько суток, дня два не мог глотать.
Если бы пришли люди, я бы не сказал им ничего; если бы напали акулы и
спруты, я бы не мог убежать по-человечьи или уплыть по-дельфиньи. И так я
боялся, что в пещеру мою заглянет какой-нибудь чудак, поразится, стукнет по
голове веслом, и заспиртуют монстра на радость зевакам, или же спрут
какой-нибудь протянет щупальце и сочтет это неопределенное существо
пригодным для завтрака.
Но пронесло. И стал я подлинным дельфином, темным со спины и
белобрюхим, клюворылым, китохвостым. И скрыл человеческий свой мозг за
вдумчивыми на вид выпуклостями сонара.
Одну только вольность позволил я себе, одно рационализаторское
добавление к телу дельфина: оставил человеческие руки, маленькие, усохшие,
но с пятью пальцами, сложил их под грудными плавниками. В дальнейшем они
доставляли мне немало хлопот: мерзли, мокли, болели в пути и плыть мешали.
Но без рук я чувствовал себя... как без рук. И в конце концов они выручали
меня не раз.
Итак, через три недели я родился как дельфин. Теперь мне предстояло еще
научиться быть дельфином.
Плавать я начал с первого же раза. Это мое тело делало почти
инстинктивно - рулило грудными плавниками, загребало хвостовым. Плавать-то я
плавал. Вот ориентироваться не умел. Тут мне пришлось учиться почти заново.
Человек - существо зрительное. Глаза - основной наш компас в солнечном,
насыщенном лучами мире. Собака, живущая в том же мире, - существо
обонятельное, нос ее - компас в воздухе, напоенном запахами. Однако,
"присобачив" собачий нос, я не стал существом обонятельным, потому что
сохранил глаза и остался в мире, освещенном солнцем. Только информации о
запахах больше получал через новый нос.
Дельфин же существо звуковое, точнее, ультразвуковое. В мутном
подводном мире его ведут не глаза и не нос - запаха дельфин вообще не
чувствует. Дельфина ведет сонар - та самая подушка на лбу, которая придает
ему такой осмысленный, вдумчивый вид.
Как только я стал дельфином, я услышал свист, постоянное посвистывание,
иногда прерывистое. Любое препятствие этот посвист модулирует, обычно
усиливает. Если препятствие удаляется, свист глохнет, если приближается -
становится выше и пронзительнее. Можете представить себе эти изменения,
приближая ладонь к свистящим губам. Слегка поворачивая голову, дельфин может
понять форму препятствия, как бы обвести свистом силуэт. В дельфиньем мире
проносятся свистящие пятна, приходящие и удаляющиеся; монотонно свистят
неподвижные камни, басит убегающая добыча, пищит догоняемая. Дельфин живет в
мире свистящих эхо. Глаза же, загнанные в уголки рта, выполняют
вспомогательную роль - это боковые стражи. Они следят за флангами, куда не
направлены ощупывающие волны свиста. Дельфин подобен судну в тумане - он
движется вслепую, ультразвуковыми гудками обследуя мглу.
И добычу ловит, ориентируясь по свисту. Вот это было труднее всего для
меня: по свисту узнавать и ловить рыбу.
Пришлось научиться. А то бы с голоду умер.
И еще одна трудность выяснилась, почти неожиданная.
Дельфиньи секунды длиннее наших. Я подразумеваю: в секунду дельфин
получает больше информации, чем человек.
В секунду человек может сказать примерно пять слов, пробежать от силы
пять-шесть шагов, увидеть около пятнадцати картинок. (На том и основано
кино. 24 кадра в секунду кажутся нам единым слитным движением.) Но дельфин
хватает свою добычу, догоняя ее на скорости около пяти - десяти километров в
секунду, на скорости дачного поезда примерно. Представьте себе, что, стоя на
паровозе, вы ловите ртом воробья. У человека для такого подвига не хватит
впечатлений. Глаза дают нам слишком мало сообщений, в данном случае одно
сообщение на метр пути; тут повернуться не успеешь, промахнешься неминуемо.
Дельфин получает примерно сто сообщений в секунду, на максимальной
скорости - одно сообщение на пятнадцать сантиметров. Конечно, он успевает и
прицелиться, и корректировать направление.
Можно представить себе, как растянуты секунды у ласточки, ловящей
мошек. В секунду она пролетает метров двадцать-двадцать пять, прицелиться
должна с сантиметровой точностью, чтобы мошка оказалась в клюве. Тут и сто
рапортов в секунду маловато. А еще интереснее, как воспринимают секунды эти
самые мошки. Муха взмахивает крыльями пятьсот раз в секунду, а комар -
примерно двадцать тысяч раз. Воспринимает ли комар каждый взмах крыла в
отдельности?
Вот где живая лупа времени.
Моему человеческому уму труднее всего было освоить быстрые модуляции
свистов. Но все же я освоил - голод заставил. И преисполнился гордости,
когда впервые поймал по свисту превкусную макрель. Сумел перестроиться
мысленно, войти в дельфиний темп жизни.
Мир стал для меня до смешного ленивым, как в замедленном кино. Волны
вздымались задумчиво, гребни их как бы нехотя изгибались вопросительным
знаком и столь же неохотно опадали в море, разбиваясь на неторопливые
брызги. Как бы раздумывали: разбиться или не стоит? А люди... какие же это
оказались ленивые существа! Вставали как полусонные, разгибались,
размахивались. О каждом намерении человека можно было узнать заранее по его
приготовлениям.
Примерно с неделю я усваивал дельфиний образ жизни, а когда усвоил
настолько, что мог прокормиться самостоятельной охотой, не зависеть от
человеческих неводов, пришла пора пуститься в дальний путь.
Куда? Конечно, домой, в Крым, в единственный бассейн, куда я мог
приплыть в образе дельфина и получить время и спокойное место для обратного
метаморфоза. Не было смысла плыть в чужие, хотя бы и близкие, страны. Куда я
мог попасть там в дельфиньем облике? В цирк в лучшем случае. Искать на
материке грот для превращения в человека? Найду ли? А если найду, что потом?
В чужой стране доказывать, что я - это я и что убийца полицейского не я.
Нет, только домой, только к своим!
И однажды, когда восточный горизонт начал сереть, приготовляясь к
восходу, взял я курс на этот сереющий горизонт.
Дельфин плывет через Атлантику один!
Десять тысяч километров под водой и на воде!
Примерно двадцать тысяч вдохов.
Наполняю воздухом легкие. Нырок, скольжу под водой. Шипят, проплывая,
скалы, с тоненьким свистом проносится мелкая рыбешка. Но я сыт, наелся на
дорогу, мне охотиться сейчас ни к чему. Работаю хвостом, разгоняюсь, языком
пробую воду, какова на вкус. Так плыву минут пять, по ощущениям - полчаса.
Постепенно начинаю ощущать усталость, муть в голове, стеснение в груди,
томление в дыхале. Поднимаюсь на поверхность, отфыркиваюсь, прочищая дыхало
фонтаном, вдыхаю соленый морской воздух, дышу методично, добросовестно и со
вкусом. Исчезает муть, стеснение и томление. Чувствую, словно отдохнул и
выспался. Нырок. Скольжение в глубине.
Это надо повторить десять тысяч раз, чтобы перед глазами оказался
родной берег.
Ох, и страшен был этот "крестный путь" в десять тысяч вдохов! Страшен в
прямом смысле. Страхов много было на пути. Всего я боялся,
дельфин-самозванец: боялся людей - прежних собратьев, боялся дельфинов -
новых родственников, боялся океанских чудовищ, известных и неведомых.
Не все страхи оказались основательными. Людей в Атлантике можно было не
опасаться, как выяснилось. Может быть, странно будет прочесть об этом
горожанам, привыкшим к тесноте дома, в метро и на улицах, квадратными
метрами измеряющим жизненное пространство, но на нашей же планете, пересекая
океан, я ни разу - ни единого разу! - не встретил ни одного судна. Следы от
судоходства были... но об этом позже.
Дельфины встречались чаще, и не безопасны были эти встречи. Народ они
общительный, мои собратья по телу: встретив одинокого путника, они
обязательно сворачивали с пути, чтобы вступить со мной в контакт; возможно,
хотели узнать последние известия с американского побережья. Но я не знал
по-дельфиньи, не мог вымолвить (вероятно, просвистеть?) ни единого слова.
Среди них я был иностранцем, хуже того: неким чуждым существом, немым и
неумелым, как младенец. Возможно, по невежеству я делал что-либо
неприличное, нарушал дельфинью этику. Так или иначе, но всякий раз после
короткого знакомства грубые самцы и даже нежные самочки набрасывались на
меня, разинув пасти. А в пастях у них в каждой челюсти было до 80 зубов, и
все очень острые. После двух-трех схваток, наученный горьким опытом, я
старался обходить дельфинью стаю стороной.
Но страшнее всего - дрожь пробирает, как вспомню! - оказались дикие
обитатели океана.
Нет, не акулы. Акул я не боялся теперь нисколечко. Отлично помнил, еще
в бытность человеком в книгах вычитал, что дельфины шутя справляются с
акулами, даже людей от акул спасают. И, повстречав тупоносую рыбину с
пастью, открывающейся вниз, я немедленно ринулся в атаку, хотя была эта
рыбина раза в два длиннее меня, раз в восемь тяжелее. И атаковал удачно.
Быстрота решила. Пока акула разворачивалась, разевая страшную пасть, я,
фехтуя рылом, проткнул ее жабры справа я слева. До чего же приятно было
чувствовать себя ловким и смелым, этаким подводным молодцом! Я ткнул гадину
еще раза три, добивая, и отплыл, потому что к месту битвы спешили ее
подружки. Не на помощь, не из солидарности, как выяснилось. Товарки акулы
почуяли запах крови и кинулись рвать куски мяса из тела раненой.
Акулы - ерунда. Но есть в океане подлинный ужас!
Нет, не спруты. И не морские змеи. Морского змея с лошадиной гривой не
встретил я на своем пути. Ужас был обыкновеннее.
Я наткнулся на него на Большой банке, юго-восточнее Ньюфаундленда,
одном из самых рыбных мест Атлантики, где полно планктона и китов,
интересующихся планктоном, и кишмя кишат треска и дельфины, приплывающие
полакомиться треской. Я тоже уминал эту сырую треску, запасая жир для
дальней дороги поперек океана. Хватал, глотал, подремывал, набив живот,
опять хватал и глотал... И вот почувствовал я на языке что-то пугающее.
Вода, страшная на вкус! Это только дельфин может понять, поскольку дельфин
все время пробует языком воду: для него есть моря сладкие, аппетитные,
невкусные, пресные, ароматные, привлекательные... Тревожная вода была на
этот раз. Паника охватила меня; еще не понимая, в чем дело, я пустился
наутек, не представляя, что мне грозит, какая опасность позади. Надо
сказать, что дельфин, как и человек, по самой конституции охотник, а не
добыча. Заяц, тот видит, как лиса догоняет его, а человек смотрит вперед,
погоню только слышит, не очень отчетливо представляет, поскольку слух дает
нам куда меньше информации, чем зрение. И у дельфина то же самое:
насыщенная, отчетливая информация о каждой рыбешке впереди, доставленная
сонаром, а глаза и уши, подстраховывающие сбоку и сзади, сообщают кое-что,
не слишком подробно и не слишком определенно.
Только через полминуты вступил мой человеческий разум. И разум заставил
меня выпрыгнуть, чтобы осмотреться. Я увидел, что море пенится от дельфинов,
скачущих, словно блохи, во всех направлениях, причем поблизости от меня
мечутся дельфины обычного размера, такие, как я, а сзади и по бокам тяжело
плюхаются в воду громадины метров шести или восьми в длину, черноспинные, с
белыми пятнами позади глаз и острым, кривым, как сабля, спинным плавником.
Косатки! Киты-убийцы! Волки океана, ужас морей! Как их еще величают?
Нет хищников страшнее в соленых водах, косатки могучи, умны и отважны.
Даже на громадных китов они нападают стаями, цепляются за губы, рвут язык,
лезут в пасть. Говорят, что, завидев косаток, кит от ужаса переворачивается
пузом кверху, косатки их загоняют в бухты, сторожат при выходе в открытое
море. Даже для быстрых дельфинов косатка опасна. Хитрые хищники
подкрадываются к дельфиньему стаду, обкладывают полукругом и прижимают к
берегу. Дельфины мечутся, теряя всякое соображение от ужаса (если есть у них
соображение), и попадают в зубы страшилищам.
Вот и на этот раз косатки гнали дельфинов к скалам Ньюфаундленда. И
меня гнали - человека в дельфиньей шкуре.
Сердце сжималось, от холодной истомы немело тело. Я работал хвостом как
сумасшедший, даже ручками подгребал, наверное, мешал сам себе. Замирая от
страха, несся, не думая, не глядя, не прислушиваясь к свистам. А когда
подумал, стало еще страшнее. Вспомнил собственный студенческий реферат:
"Хищники - санитары природы". Суть в том, что всякие хищники, сухопутные и
водные, догоняют легче всего неполноценных животных - больных, старых,
слабых, тем самым очищают вид от худших представителей, выполняют
естественный отбор. Но кто среди дельфинов самый слабый? Я, конечно,
дельфин-самозванец. Я уже сейчас отстаю. Меня поймают раньше всех.
Единственное спасение - пустить в ход человеческий разум.
Что подскажет мне разум?
Надо отбиться от стаи.
Косатки заходят полумесяцем, справа и слева, действуя по всем правилам
загонщиков. Косатки пугают дельфинов, сбивают стаю в кучу, а там начнут
хватать, когда убегать будет некуда. Значит, нужно вырываться из окружения
сейчас, кинуться наперерез. Авось проскочу. В учебниках пишется, что косатки
медлительнее средних дельфинов.
Ох, как страшно было! Словно через рельсы перебегаешь перед паровозом.
С той только разницей, что рельсы с добрый километр шириной. Ворочая голову
влево, сонаром слышал я приближение тех косаток, которые могли бы схватить
меня, слышал нарастающее верещание возрастающей громкости. Еще не очень
точно определял я расстояние сонаром, но так получалось, что две ближайшие
могут меня догнать. Скорей, скорей, скорей! Мутится в голове, давно пора
вынырнуть, чтобы набрать кислорода. Но можно ли время тратить на фонтаны,
прочистку дыхала, когда уже раскрыла пасть твоя зубастая смерть? Скорей!
Скорей! Косатки совсем близко. Голова трещит от оглушительного свиста.
Сейчас схватят. И погибну я, перекушенный пополам, кончу жизнь в брюхе
прожорливого зверя. Ох, какая противная смерть!
Но вот оглушительная, разламывающая череп сирена приобрела рокочущие,
басовые ноты. Косатки стали отставать. Даже отвернули. Решили, видимо, что
не стоит гнаться за одиночкой, разрывая цепь. Выскочил я из кольца.
Расчет спас меня, выручил человеческий разум, но разум и мучил после.
Звери - существа легкомысленные. Антилопы пасутся рядом со спящим львом.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг