Он хочет убежать. Не слышать и не видеть. Пусть все случится без него.
Но он не убегает, а прибегает. Слушает и смотрит. Ему не нравятся краски.
- Много белой, - говорит он.
Сегодня ему не нравится. Ничего. Кисти не нравятся, руки не нравятся,
даже он сам не нравится себе.
И он убегает, чтобы не видеть кисти, чтобы не видеть краски, чтобы не
видеть себя самого.
Вот он вышел, он во дворе, он на улице, он в поле, он в лесу. Он у
высокой сосны. И вдруг он остановился.
"Какой же я избач? - подумал он. - Разве избач может быть таким? Избач
должен быть другим".
И он возвращается другим. Вот он вышел, вот он в поле, он на улице, он
во дворе, он в читальне. И везде - другой. Теперь ему все нравится. Краски
нравятся, кисти нравятся, даже он сам нравится себе. Он смотрит на стены, и
что же он видит - фрески. Они возникают под рукой, из-под кисти, еще не
законченные, но уже живущие. И он удивлен, они ему нравятся. Не может быть,
ведь он их не понимает, но все же они ему нравятся.
Вот стена кулака. Из-под нескольких кистей появляется кулак, вот он еще
не кулак, но вот он уже кулак, вот он эксплуатирует. Вот история кулацкого
дома Петуховых на стене. Его начало и его конец. Начало борется с концом, и
конец в конце концов побеждает. Здесь настоящее сочетается с будущим,
будущее с прошедшим. Кулак еще не ликвидирован. Он ликвидирован. Он
ликвидируется. И ребята изображают на стене начало конца и конец начала.
И вот кулака нет. На его месте пустое место. Вместо кулака - ничего.
Вся работа двигается соревнованием. Соревнуются кисти, умение и навык,
но, главное, соревнуется воображение. Воображение против воображения. Один
на один. И воображение многих на воображение многих. И, конечно, здесь, как
везде, обнаруживаются перегибы, плоды увлечения и натиска, ошибки и издержки
всякой работы. И Чашкин рисует, как рассказывает ему воображение, человека с
тремя глазами. Это враг. Следовательно, он урод. А что может быть уродливее
человека с тремя глазами? Но воображение Конькова перегоняет воображение
Чашкина, и он рисует кулаков, едущих на базар, заменив головы кулаков
головами лошадей, а головы лошадей головами кулаков. Сдвиг, излюбленный
прием всех левых течений искусства, кубизма и футуризма, экспрессионизма и
веризма, дадаизма и сюрреализма, оказывается вдруг излюбленным приемом
деревенских ребятишек, не видевших, за исключением икон и лубков, никаких
картин, ни левых, ни правых.
Но Молодцев недоволен или притворяется, по крайней мере, он говорит,
что недоволен.
- Я недоволен, - говорит он. - Художник вовсе не обязан изображать
предмет так, как он его видит в данный момент. Он вправе его изменить,
упростить или усложнить в зависимости от той цели, которую он преследует.
И вдруг он замечает, что он сказал не в упрек, а в поддержку. Он сказал
не то, что хотел сказать, а то, что думал.
И он говорит тихим голосом, голосом не упрека, а похвалы:
- Не так смело, ребята. А то скажут, что я вас научил футуризму. Я,
кажется, говорил вам, что такое футуризм. Не так смело. Это уже чересчур.
Кулак с тремя глазами. Тут уже обидится не только кулак, но и колхозник. Где
же вы видели человека с тремя глазами?
Они идут на поля, огороды, луга - косить, полоть, пахать. Они косят,
полют, пашут, но им кажется, что они рисуют. Это влияет на работу, но только
в лучшую сторону. Сегодня они пашут лучше, чем пахали вчера, косят лучше,
чем косили вчера, полют лучше, чем пололи вчера. А главное, красивее.
Эстетическое чувство проникает везде, а красота где-то граничит с
аккуратностью, переходит в аккуратность. Они делают свое дело аккуратно. А
раз аккуратно, значит, хорошо.
Поля, вспаханные ими, напоминают чертеж или рисунок поля. А изображение
предмета всегда бывает идеальнее самого предмета, аккуратнее его.
На бумаге человек бывает аккуратнее, чем в поле, в канцелярии
аккуратнее, чем в огороде. Перенести аккуратность канцелярий (аккуратность -
это еще не значит педантизм, а бюрократизм, прикрываясь аккуратностью, на
деле всегда противопоставляет себя аккуратности) на поля - это ли не задача
сегодня? Но не только аккуратность, но и трудовой труд фабрики (да, масло
бывает масленое), коллективный труд - то, о чем мы говорим. Этим отличается
колхоз от индивидуального хозяйства, колхозник от единоличника.
Но важнее всего вдохновение! Вдохновения, спутника всякого искусства,
вот чего не хватало работникам полей и огородов. И они приносят вдохновение
сюда, на поля и на огороды. И вот вдохновение, спутник таланта, омывает поля
и людей, как дождь. Работа блестит, поет, цветет.
Они делают талантливо. Талантливо пашут, талантливо косят, талантливо
полют. И вдохновение людей передается лошадям, они идут, как танцуют,
кажется, что они не работают, а летают, так быстро они работают.
Вдохновение передается всем. Теперь все работают талантливо. Бездарных
нет, так же, как нет ленивых. Все желают хорошо работать. Все умеют хорошо
работать. А раз желают и умеют - значит хорошо работают.
Они закончили и при свете заходящего солнца любуются на свою работу.
Они смотрят на нее, как я перечитываю эту главу. И возвращаются в читальню.
Но прежде нужно выкупаться! Вода снимает усталость вместе с грязью. Они
плавают и ныряют, ни на минуту не забывая о той работе, которая им предстоит
сегодня и завтра, столько работы, сколько стен. Они набираются фантазии в
воде и, ныряя, как бы ищут ее на дне реки.
И река приходит к ним на помощь. Она наполняет их тело бодростью и
энергией, голову фантазией, причудливой, как дно реки. Они одеваются и идут,
кажется, что сама река поднимается и идет с ними - расписывать стены. Они
действуют, как действовали только что на полях, лугах и огородах. Здесь мы
видим взаимное влияние искусства на полевую работу и полевой работы на
искусство. Они работают с таким же упорством и с такой же выдержкой, с какой
они работали на полях. И результаты их работы начинают уже сказываться.
Стены преображаются. Сама живопись, живопись в лучшем смысле этого слова,
возникает постепенно, как возникала сама жизнь. Четыре стены, еще недавно
похожие друг на друга, как четыре стены, теперь отличаются, как четыре
картины, написанные разными мастерами на разные темы.
Вот стена пафоса, стена нового, пафос коллективного труда и быта! Вот
стена, высмеивающая и разоблачающая религию, вот стена, высмеивающая кулака,
и вот стена, агитирующая за новые формы жизни, стена, изобретающая и
показывающая, как нужно и как не нужно жить. Они расписывают стены - борьба
с религией, - и кажется, что великие мастера Эль Греко, Питер Брейгель и сам
Иеронимус Босх в сутане средневекового монаха приходят к ним на помощь. Дают
им свои кисти, разводят краски, открывают секреты своего мастерства, делятся
своей фантазией, показывают, направляют их кисти и украдкой расписывают
вместо них. Но между ними и ребятами существует большая разница. Они
мистики, а ребята враги всякой мистики, они высмеивают мистику и кулаков. Но
чтобы лучше высмеять врага, нужно его передразнить. Это каждый знает еще с
детства. И они передразнивают иконы и Евангелие, они расписывают стены, как
я пишу свой роман, высмеивают кулаков и попов, передразнивают их, показывают
им свой язык.
Поп придет сюда и узнает себя, но поп не придет сюда. Кулаки придут
сюда и узнают себя, но они сюда не придут. Сюда придут колхозники,
единоличники - бедняки и середняки и узнают тех, кого им нужно узнать.
Ребята закончили работу, и вот они смотрят на нее и хохочут. Над этими
святыми, над этим богом, над этими кулаками. Сегодня смеются они, завтра
будут смеяться все.
Но смеются не все, а только кулаки. Толпа кулацких парней ночью
врывается в клуб.
Они ломают двери и окна, рубят стены топором, строгают рубанком и то,
что не успели соскоблить, замазывают смолой.
Они пишут смолой слово на стене во всю стену. Слово из трех букв.
И вот они смотрят на свою работу и хохочут.
Глава десятая
- Это не слух, - говорят одни. - Это правда.
- Нет, это не правда, - возражают другие. - Это слух.
- А что это за слух? - спрашивают третьи. - Что это за правда?
- Это не правда, - возражают одни. - Это слух.
- Нет, это не слух, - возражают другие. - Это правда.
- Это факт, - подтверждают четвертые. - Мы знаем.
- А что это за факт? - спрашивают пятые. - Что вы знаете?
- Нет, не мы, - говорят четвертые, - мы не знаем. А знают они. Знают
другие.
- Нет, не другие, - говорят другие, - другие не знают. А знают третьи.
Вот третьи - те знают.
- А где же третьи? - говорят третьи. - Мы не знаем.
- Мы не третьи, - говорят третьи. - Мы не знаем.
- А где же кулак? - спрашивают четвертые. - Кулак знает.
- Я не кулак, - говорит подкулачник. - А я знаю.
И достает слух из-под полы. Все приближаются и осматривают слух.
Некоторые ощупывают, другие, недоверчивые, пробуют слух на язык.
- Но это не может быть, - возражают одни, - у нас земля!
- Это не может быть, - возражают другие, - у нас машины!
- А плевать им на землю, - возражает подкулачник. - Плевать на машины.
Земля - не принцип, - говорит подкулачник. - Плевать на машины. Земля не
принцип, - говорит подкулачник. - Принцип не машины. Они организуют свой. Им
дороже принцип. Организуют свой. Возможно, уже организовали.
Приближается Молодцев.
- А вы не слышали, - обращаются к нему одни. - Вы не слыхали?
- Открылся новый колхоз, - говорят другие. - Поп во главе колхоза.
- И все классы, - прерывают третьи. - Кулаки, бедняки, середняки.
- Все классы, - подтверждают четвертые. - Даже батраки. Все классы.
- Вот так колхоз! - говорит товарищ Молодцев. - Что это за колхоз? - и
смеется.
- Вы смеетесь, - говорят одни. - А нужно плакать. Поп во главе колхоза,
а вы смеетесь.
- Это факт, - говорят другие. - Вы не смейтесь.
- Где же факт? - говорит товарищ Молодцев. - Покажите мне этот кулацкий
колхоз. Его поля? Его огороды?
- И в самом деле, - соглашаются все. - Его не видать.
- Что такое конспиративный? - говорит подкулачник. - Я не знаю. Он
конспиративный, - говорит подкулачник. - Я знаю.
- Колхоз в подполье, - смеется Молодцев. - Это остроумно. Что же они, и
пшеницу сеют в подполье? - спрашивает он.
- Сеют, - отвечают подкулачники.
Но организаторы "конспиративного колхоза" еще ничего не знают. Они
находятся еще в первоначальной стадии, стадии размышления.
Вот кулак Лука. Он сидит у окна, положив голову на руки, и мечтает. И
вот его мечта - мечта деревенского мистика, и он видит колхоз таким, каким
бы он хотел его видеть.
Пятнадцать членов его колхоза встают рано утром и замечают, что они
встали с левой ноги.
- Мы встали с левой ноги, - говорят они.
- С левой? - спрашивает заведующий. - А у вас есть какие-нибудь
доказательства?
- Есть, - отвечают пятнадцать человек, членов его колхоза. - Видите,
пятнадцать ног стоят на полу, а пятнадцать лежит на кровати.
- Раз, два, четыре, восемь, одиннадцать, пятнадцать, - считает
заведующий. - Пусть пятнадцать пойдут на работу, а пятнадцать останутся на
кровати.
- Нас всего пятнадцать, - говорят пятнадцать человек.
- Как же пятнадцать, - говорит заведующий, - я насчитал тридцать.
- Это ног тридцать, - сказали пятнадцать членов, - а нас пятнадцать
человек. У каждого человека по две ноги.
- По две ноги? - спросил заведующий и посмотрел на свои ноги. - Да, по
две ноги. Я упустил из виду. Хорошо, пусть пятнадцать человек и тридцать ног
останутся дома. Тем, кто встал с левой ноги, нельзя ходить на работу. Плохая
примета.
Приходит на другой день заведующий со звонком, и колхозники, услыша
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг