задери его!". Дед, который не успел позавтракать, сидел со своей миской
скромно и достойно, равнодушно принимая все славословия, и деланно сердился,
когда кто-нибудь чересчур настырничал. Бережной стоял в дверях. Никто его не
замечал или не хотел замечать. Вслушиваясь в оживленный гомон, Николай
Дмитриевич с удовлетворением подумал: "Народ все-таки правильно понял...
Теперь "Молнией" закрепим - и порядок..."
После завтрака Юрка Зыбин курил на кормовой палубе, когда подошел дед
Резник и, оглядевшись как-то воровато, тихо спросил:
- Ты сам-то слушал? Ну, как там... а?
- Орел,- сказал Юрка коротко. Говорить ему с дедом не хотелось.
- Ну, да я ведь так спросил...- Дед словно извинялся.
Юрке стало стыдно, что он обижает старика, и он сказал уже совсем
другим тоном, тронув деда за плечо:
.- Дед, ты хорошо сказал. Сразу надо было только бумажку бросить, не
рассказывать, сколько рыбы ловили в тринадцатом году. Шут с ней, с той
рыбой.
Съели ее давно. На торжествах в честь трехсотлетия дома Романовых...
Дед сглотнул и убежденно кивнул, будто сам разделял гастрономические
утехи их императорского величества, самодержца всероссийского, великого
князя Финляндского и прочая, и прочая, и прочая...
Разговор с Лазаревым был для Бережного делом простым и коротким.
Фофочке поручалось написать "Молнию", посвященную почину деда Резника, и
вывесить ее в столовой. "Молния" должна быть "видной", то есть большой по
размеру и яркой по исполнению. Кроме того, Фофочке отныне вменялось в
обязанность ("Считайте, что это ваше комсомольское поручение") и впредь
писать "Молнии", которые должны "оперативно освещать ход соревнования".
"Молнии" требовалось обязательно нумеровать, а после вывешивания -
досматривать за ними, следить, чтобы их ненароком не сорвали, не употребили
на какую-нибудь завертку или другую нужду. При замене старой "Молнии" на
новую ни в коем случае эту старую нельзя было выбрасывать, ее следовало
непременно сдавать лично Николаю Дмитриевичу. (Бережной собирал
овеществленные свидетельства своей политико-воспитательной работы. Еще
совсем недавно он работал в обкоме, был там освобожден по причинам, о
которых не любил вспоминать, Словом, не сошлись они характерами с новым
секретарем, как туманно говорил он. Так вот, на прежней работе где-то в
шкафу остался у него большой архив: альбомы с газетными вырезками, пачки
копий протоколов различных собраний и конференций, целая поленница рулонов
стенных газет и "Молний". В любую минуту можно было положить всю
документацию на стол, а там давайте разберемся: есть работа или нет работы.
И здесь, на траулере, изменять старым привычкам Николай Дмитриевич не
хотел.)
- Все ясно? - спросил Бережной Фофочку и припечатал ладонью стол.
- Ясно,- ответил Фофочка.
- Действуйте!
"Молния" была такая большая,' что уместить ее на столе в каюте было
невозможно, и Фофочка работал в столовой. Навалившись на стол животом и
высовывая в особо ответственные мгновения кончик языка, он сначала тонко и
медленно, с оттяжкой выводил контуры буквы, а затем небрежно и быстро
заливал их акварелью, отчего буквы словно тучнели, становились солидными и
тяжелыми. Увидев Фофочку за необычным занятием, подошла с камбуза Анюта,
стала смотреть и, разумеется, сглазила. Вместо "Боритесь за звание" Фофочка
вывел "Боритесь за завание". Фофочка принялся обвинять Анюту, хотя не Анюта
была тут вовсе виновата. По обыкновению в последнее время Фофочка делал
одно, а думал о другом. Дела были разные, мысли одинаковые.
Было Фофочке двадцать два года от роду, и был он влюблен так, как
только и можно влюбиться в двадцать два года. И как все влюбленные, Фофочка
мог иногда совершенно выключаться из действительности, все окружающее
становилось бесцветным, звуки слышались словно издалека. В эти мгновения с
трудом удавалось ему сохранить хотя бы зыбкие связи с окружающим миром.
За штурвалом во время своей вахты он не делал ошибок лишь потому, что
простота его обязанностей привела за несколько недель к полному автоматизму
движений. Мозг совершенно не участвовал в его труде: он вел корабль по
заданному курсу. Штурвальным мог быть даже совершенно неграмотный человек, а
Фофочка окончил мореходку, Фофочка как-никак штурман. Правда, в этом первом
своем рейсе он числился матросом, ну, да что же поделаешь! Почти все так
начинают.
Не только эти вахты, но все трудности далекого плавания: печали с
харчем, прокисшее вино, экономия пресной воды в умывальнике, несвежее белье,
бессмысленность бесконечных перекладываний с места на место грузов в трюмах,
два дня качки в Эгейском море, равно как и радости - новая дружба, баня,
кино, большая охота на тунцов, ласковость океана,- все, что составляло жизнь
людей на "Державине", не задевало Фофочку. Как ангел, летел он над бедами и
радостями, без гордыни приемля и прощая всех. Сказать по правде, все, что
творилось на траулере, представлялось Фофочке каким-то несерьезным, дела -
мелкими и разговоры - глупыми...
После обеда уже, когда "Молния" с двумя синими подтеками - результатом
не столько небрежности Фофочки, сколько нетерпения Николая
Дмитриевича-весела в столовой и Фофочка лежал на своей койке, тщетно
стараясь заинтересовать себя "Королевой Марго", зашел у него с Юркой Зыбиным
интересный разговор.
- Юрка! А тебе домой очень хочется? - спросил вдруг Фофочка;
- Хочется.- Зыбин задумался.- Вот пошла бы сардина, как в прошлом году:
трал - 25 тонн! И через месяц дома...
Зыбин опять заговорил о рыбе, и от этого Фофочкe стало невыразимо
скучно. Завыть просто захотелось.
-.Да причем тут сардина?! - с досадой воскликнул Фофочка.- С рыбой, без
рыбы, какое это имеет значение?! Дом... Люди ждут нас, понимаешь? Люди! А
ты - "сардина".
- Без рыбы я не согласен. Что я без денег на берегу делать буду?
Соображай: пацан, жена. Меня и не ждут без рыбы.- Юрка засмеялся.
- А меня ждут,- тихо сказал Фофочка и добавил еще доверительнее:- И без
рыбы очень ждут.
Зыбин понял, что Фофочка снова, как говорил Хват, "запел Лазаря". (Хват
не знал точно, что означает это выражение, но полагал, что оно точно
определяет смысл Фофочкиных разговоров о любви. Был тут и каламбур, которым
Хват гордился: Лазарев пел Лазаря.)
- Меня ждут, потому что любят,- продолжал Фофочка тихо и
проникновенно.- Раньше я не понимал этого...- Он смотрел сквозь Зыбина и
сквозь переборку.- Вот королева Марго...
- При чем тут королева? - мягко перебил Юрка.
- А при том, что любовь во все времена и у всех народов одинакова! - с
жаром возразил Фофочка.
- Ничего подобного. Даже Маяковский писал: "битвы революций посерьезнее
"Полтавы", а любовь пограндиознее онегинской любви".
- Это глупо! - закричал Фофочка.-И Маяковскому твоему ответил Мопассан!
Знаешь, что ответил Мопассан? Он говорил, что любовь всегда одинакова, если
она настоящая! Понял?
- Мопассан не мог ответить Маяковскому по причине безвременной кончины
после продолжительной и тяжелой болезни,- заметил Юрка.
Он начинал злиться. Он не любил таких разговоров, считал их не мужским
занятием. Фофочка раздражал его своей нескрываемой заинтересованностью в
этом глупом споре, тем жаром, с которым: он возражал ему, и тем откровенным
удовольствием, с которым произносил слово "любовь". Юрка всегда считал, что
слово это надо произносить очень редко, идет ли речь о женщине, море или
Родине. Ему захотелось вдруг побольше обидеть Фофочку, вломить ему, чтобы он
разом подавился своей сопливой воркотней: "Я не знал, что такое любовь",
"Теперь я узнал, что такое любовь", "У нас большая любовь", "Я чувствую, что
наша любовь - настоящая любовь"...
- Вот в старину в Бирме или в Сиаме, точно не помню,- прищурившись,
сказал Зыбин,- за измену баб слонами затаптывали, а у нас просто по морде
бьют. Вот тебе и одинаково!
- То есть как слонами? - оторопело спросил Фофочка.
- А вот так! - злорадствовал Юрка.- Бешеный элефант топчет прекрасное
тело! А ты что забеспокоился? У нас это не привьется. У нас каждый слон на
счету, за них валютой плачено! Да и не потянут у нас слоны, умаются! - Он
захохотал горловым резким смехом.
- Ты что хочешь сказать? - строго спросил Фофочка.
- Да я так, шутю!
- Люда - честная девушка,- тихо сказал Фофочка.
- Что ты понимаешь под словом "честная"? Не воровка, да? - быстро
спросил Зыбин.
- Ну, невинная,- конфузливо потупясь, пояснил Фофочка.
- А для тебя, разумеется, это имеет большое значение?
- А для тебя нет?
- Нет.
- Врешь! Врешь! - Фофочка сел на койке.- Ты в мечтах о своей любви...
- Да при чем здесь мечты?-опять нехорошо захохотал Юрка.- "Мечты"! - Он
длинно, замысловато выругался.
- И тебе все равно, любила твоя жена другого мужчину или нет? - кипел
Фофочка.
Зыбин не ответил. Он сидел на своей койке, упираясь спиной в переборку
и широко расставив руки. Одеяло Хвата нависало над его головой, и Фофочка не
видел лица Зыбина. Не видел, как зажмурился Юрка, как разом пропало его
недоброе, резкое веселье. Некоторое время он сидел молча, потом заговорил
глухо и спокойно:
- Ты, Фофочка, не обижайся, только нам с тобой друг друга не понять...
Когда я женился, жена моя не была невинной девушкой... Да и я не мальчик
был. Но она для меня честнее всех честных. И нет мне дела, кто там был у
нее... И если не то что упрекну, а в мыслях только... подумаю только об
этом, какой же я Валерке отец тогда? Пойми ты, если любишь,- так ее же
любишь, а не себя...
Фофочка молчал, пораженный не столько словами Зыбина, сколько
совершенно незнакомым ему голосом Юрки. Не было в этом голосе обычной для
него едкой иронии или равнодушной усталости. Он говорил как-то рассеянно,
словно спрашивая о чем-то, словно бы и сомневаясь где-то, но вместе с тем с
такой верой в свою правоту, так далеко пуская к себе в сердце, что Фофочка
понял: не часто может говорить Зыбин такое.
И за это уже Фофочка был благодарен ему и тронут до щекотки в горле.
Ему захотелось как-то показать Зыбину, что он все это понял и оценил.
Захотелось обнять, Юрку или пожать ему руку. Сильно. По-мужски. Молча. Он
спрыгнул с койки, но Зыбин вдруг резко поднялся, шагнул к двери. Фофочка
схватил Юрку за плечо, развернул к себе, глянул прямо в глаза.
- Ты что? - уже обычным своим голосом спросил Зыбин.
- Вернемся домой,- прерывистым от волнения голосом сказал Фофочка,- и
все будет хорошо. Я верю: все будет хорошо...
- Ага,- отозвался Юрка.- Полный будет ажур. А слона в зоопарке нанять
можно. С деньгами ведь приедем! Хватит на слона! - Он захохотал и шагнул в
коридор.
Девятнадцатый день рейса
Это все сказки, что в тропиках жарко: в тропиках мокро, в этом вся
штука. Ребята ходили в одних трусах, но пот все разно бесконечными струйками
бежал по животу, щекотал спину, и трусы липли к ляжкам.
Стоять на вахте у штурвала в трусах было не положено, и Фофочка жестоко
мучился, закисая в рубашке и полотняных брюках. Черный шарик на рукояти
штурвала был скользким и гладким на ощупь.
Фофочка первый заметил на непривычно четкой сегодня линии горизонта
белую точку какого-то корабля и доложил вахтенному старпому Басову,
Басов взял бинокль и. сразу узнал "Есенина". "Есенин" был немецкой
постройки и чуть отличался от других больших морозильных траулеров контуром
стрел и мостика над слипом. Минут через двадцать показался и "Вяземский".
Капитан Арбузов в радиорубке беседовал по радиотелефону с другими
капитанами, договаривался о .встрече и в предвкушении этой встречи и выпивки
нетерпеливо крутился на винтовом стуле.
Каждый из трех капитанов втайне не хотел принимать гостей, а хотел быть
гостем сам. Нет, не жалко ни столичной водки московского розлива, ни
созвездий армянского коньяка, "и икры астраханской и прочих яств
капитанского резерва, а просто каждому из них хотелось глянуть в новые
человеческие лица, побывать в другом, пусть очень похожем мире, но все-таки
другом. Наконец договорились съехаться в 13.00 на "Вяземский" к Кисловскому.
К полудню суда подошли совсем близко друг к другу, так что уже можно
было различить на носу и верхней палубе отдельные фигурки. Все, даже ребята
из машины, высыпали на палубу, махали руками, просто глазели, критиковали
облезлую краску на носу "Есенина", грязные подтеки на корме "Вяземского",
искали, к чему бы еще придраться, и, не находя, посмеивались над собой и
своим "пароходом", тоже уже далеко не парадного вида. За долгие дни плавания
они повидали немало разных посудин: турецкие буксиры под Стамбулом, заросшие
жирной грязью под самый клотик, длинные гладкие танкеры фирмы "Шелл" с
эмблемой-ракушкой на трубе, новенькие американские лесовозы, нахально
плавающие под флагом Либерии, серые, юркие, как мыши, тунцеловы японцев и
даже сияющий, белый итальянский лайнер, похожий на самолет своими изысканно
современными линиями.
Но тут были свои. Свои. С серпом и молотом на трубе. Это большое дело -
в Гвинейском заливе, в 200 милях от экватора, встретить своих. Это - очень
большое дело...
За разговорами на палубе никто и не заметил, как быстро надвинулись с
юга и повисли низко над мачтами плотные, крутые тучи. Вернее, была одна
туча, лишь условно делимая страшными переливами сиреневых тонов. Мертвый
штиль пал на море, вода сразу стала непрозрачной и казалась на вид липкой,
как нефть. Ливень без разгона ударил сразу в полную силу. Океан вскипел
миллиардами белых воронок, зашипел, но в следующее мгновение грохот воды,
бьющей в траулер, уже заглушил и это шипение, и радиоголос четвертого
штурмана, приказывающий задраить иллюминаторы, и все другие звуки.
Над океаном почти во всю его ширь бились молнии. Стена воды в несколько
километров толщиной едва пробивалась их светом, ветвистые стволы молний
размывались, лохматились и прыгали, преломляясь в неразделимых струях ливня.
Гром был где-то далеко. Он глухо бродил по горизонту, казалось, там, на
границе неба и океана, по бесконечной чугунной плите, катают огромный
чугунный шар.
Капитан Арбузов не успел еще разозлиться на ливень, который задерживал
его отъезд, как все разом кончилось: тучи передвинулись с невероятной
скоростью, разом пропали, в тот же миг распогодилось. В нашей северной жизни
так не бывает никогда.
Выглянуло солнце. Было видно, как над заблестевшими после ливня
траулерами потянулись с мокрых потемневших палуб легкие и нежные, как дымок
костра, струйки пара.
Отдали команду спускать шлюпку по правому борту, палубная команда
засуетилась, забегала. Шлюпка идти не хотела, припадала на корму; блоки,
тронутые солью, визжали на разные голоса. Потом шлюпка все-таки пошла, но
пошла рывками и опять как-то наперекосяк. Вахтенный штурман кричал и
матерился с мостика.
Капитан Арбузов побрился, принял душ, набрав в ладонь одеколона,
яростно похлопал себя по шее и щекам, начал одеваться, косясь в зеркало. В
зеркале смотрел на него курносый молодой мужик, с курчавой, изрядно, правда,
заросшей головой, в свежей белой рубашке апаш и светло-серых, хорошо
отутюженных брюках. Он подмигнул ему, взял со столика заботливо завернутый и
перевязанный кладовщиком Казаевым пакет с "гостинцем" - две бутылки
"Юбилейного", банка черной икры, замороженный лангуст (для такого случая и
припасал капитан лангуста) - и вышел из каюты.
Вахтенный дал команду гребцам занять свои места. Потом спустили в
шлюпку жестянки с кинофильмами "на обмен". Тут подошел и капитан, такой
светленький и чистенький, что казалось, он попал сюда случайно. Капитан
окликнул боцмана, сидящего в шлюпке на корме за рулевого, показал ему пакет,
потом погрозил кулаком, поясняя меру ответственности за его сохранность.
Боцман понимающе закивал, преданно заулыбался и даже путано перекрестился,
заверяя, что меру эту он осознал. Арбузов аккуратно бросил пакет прямо на
протянутые руки боцмана, спустился сам, осторожно, стараясь не испачкаться о
деготь уключин, влез в шлюпку, и только тут обнаружилось, что одного гребца
не хватает.
- Хороши у тебя порядки,- не без иронии заметил капитан боцману.
- Кого нет?! - гаркнул боцман, уже сообразив, что нет Зыбина.- Зыбина
нет!-Он взглянул наверх, увидел торчащую над фальшбортом голову Сережки
Голубя и скомандовал: - Голубь, в шлюпку!
Сережка спустился мигом, и они отчалили. Пару раз ударили веслами
невпопад, а Сережка, который и не помнил, когда в последний раз держал в
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг