Ярослав Голованов
"Заводная обезьяна"
Журнальный вариант (Журнал "Юность" © 9 1967). Полностью повесть под
названием "Сувенир из Гибралтара" выходила в издательстве "Молодая гвардия"
в 1968г.
"Гибралтар - единственное место в Европе, где на воле живут обезьяны".
Зоологическая справка.
Шестнадцатый день рейса
Ночью было так холодно, что даже здесь, на траверзе маяка
Кинг-Грейс-Таун, спали под шерстяными одеялами. Траловая команда собиралась
утром на корме в ватниках, а ребята из машины ходили веселые: все одесские
рассказики о шестидесяти пяти градусах у главного дизеля оказались дешевой
травлей.
Такие погоды были неожиданны и удивительны: шел уже май, а маяк
Кинг-Грейс-Таун - это как-никак уже Либерия...
Фофочка ежился во сне от холода и сырости, поджимал ноги, но не
просыпался. Каюта © 64 с левого борта была самой первой по ходу траулера, и,
когда задувало с берега, четверым в этой каюте доставалось больше всех. Нос
"Державина" отворачивал на сторону синие пласты воды, ветер подхватывал их
белые шипящие верхушки и швырял о борт. Очень редко ему удавалось попасть в
открытые иллюминаторы каюты © 64. Но все-таки удавалось, черт побери!
Фофочка спал на верхней койке, Фофочке было хорошо. Юрка - внизу. Когда
начинался потоп, первым просыпался Юрка.
На этот раз садануло прилично: не меньше ведра. Еще во сне Юрка облизал
губы и, почувствовав горечь океанской воды, проснулся. По полу каюты, обегая
три пары самодельных сандалий на толстом пенопласте, взад-вперед ходила
маленькая волна. "Качает, зараза", - тоскливо подумал Юрка.
Наверху засопел Фофочка. Юрка не видит его, но знает, как спит Фофочка:
свернувшись калачиком и чуть приоткрыв рот. Дитя. Он и бреется через три дня
на четвертый. Да и то брить нечего, повозит, повозит "Харьковом" - вот и все
бритье. И бритву не вытряхивает; нечего вытряхивать... А провожали его! Юрка
помнил, как Фофочку провожали, как на пирсе целовала его мама в габардиновом
плаще, и папа в габардиновом плаще, и какая-то тонконогая дева тыкалась
носом в букет. Мама кричала:
- Вовочка! Ничего не ешь немытого, там это очень опасно!
Ребята прямо падали со смеху, он сам стоял красный-красный, а она
опять:
- Вовочка!..
Так сразу его и прозвали "Фофочкой"... А букет от тонконожки все-таки
взял, заявился с ним в каюту. Все эти цветочки-лепесточки завяли на другой
день, но выбрасывать их Фофочка не давал. Потом уж Айболит отправил этот
букет в иллюминатор... Но это уж за Сицилией...
Сон совсем убежал. Но вставать не хотелось. Да и рано вставать: в
иллюминаторах только-только начинало голубеть. Юрка лежал, по горло
закутавшись в одеяло, прислушивался к знакомым звукам траулера. Машину он не
слышал. Машина и шипение океана за бортом составляли ровный, привычный и уже
незаметный для уха фон, который не мешал всем другим звукам. Слышал он
сопение Фофочки, ласковое журчание воды на полу, тонкий, едва различимый
писк радиорубки, где работал Сашка. Иногда он ловил приглушенные шумы
камбуза: голоса, позвякивание кухонного железа, - там готовили завтрак.
Юрка лежал еще долго и, кажется, начал уже дремать, когда вдруг все
корабельные звуки разом изменились. Даже у Фофочки смешался ровный строй
вдохов и выдохов: "Державин" сбавил ход до малого. "Значит, будут сыпать
трал,- подумал Юрка. - Неужели ж опять ничего? Ну хоть бы тонн пять, для
затравки". Он услышал, как далеко на корме глухо загрохотали по палубе
бобинцы (*): трал уходил в воду.
_________
(*) Бобинцы - металлические пустотелые шары, прикрепляемые к нижней
подборе трала, которые при его движении под водой идут по дну.
Юрка спустил ноги с койки, но, почувствовав пальцами лужу, отдернул их,
словно на полу был кипяток. "Витя, идиот, открыл иллюминатор... Дежурный,
называется, пускай сам и убирает теперь". Пододвинул ногой свои колодки,
встал, оглянулся на Фофочку. Все, как по нотам: свернулся калачиком и открыл
рот. Одеяло сползло, оголив чуть полноватые, в гусиной коже ноги Фофочки,
Юрка поправил одеяло, Фофочка благодарно почмокал губами.
Вода на полу раздражала: в каюте Юрка любил порядок. Он достал большой
жестяной совок и начал подбирать воду. Опрокидывая совок в иллюминатор,
шепотом матерился. Потом обтер Витиной майкой мокрые уши вентилятора на
столе, отряхнул капли с обложки "Королевы Марго" ("Королеву" читал Фофочка),
вывалил в бумажку консервную банку, полную окурков, и отправил кулечек в
иллюминатор.
Потом Юрка застелил стол сухой белой бумагой, рулон которой хранился у
него в шкафчике, взял мыло, зубную щетку, грязное вафельное полотенце,
заскорузлое от горькой океанской воды, и пошел умываться. Возвратясь, он
обнаружил, что одеяло опять сползло с Фофочки, укрыл его, надел штаны, робу
и, стуча колодками, отправился смотреть трал.
"Державину" не везло. В первое траление, еще под Марокко, они разодрали
на кораллах всю мотню (*), залатали, а через два дня снова зацепились и
вовсе потеряли трал. Капитан психовал, его понимали и прощали. Первый
помощник кричал, что траловая команда проявила политическую близорукость.
Никто не понял, при чем тут эта близорукость, но все были здорово
расстроены. И дело, конечно, не в трале. Главное - не было рыбы. Поднимали
что хочешь, только не сардину, ради которой пришли сюда "под самую Африку".
Радировали в Москву, в институт, специалистам. Специалисты запросили сводку
погоды, температуру воды, рельеф дна, глубины - ну, просто целую научную
работу надо было проводить. Однако им все сделали, послали. Специалисты
молчали два дня, потом пришел ответ, что сардину следует искать на
прибрежных банках с температурой воды 28-30 градусов. А под Дакаром, где
утопили трал, было 24. У "Есенина" и "Вяземского" в Гвинейском заливе дела
шли очень неровно: случалось, поднимали по двадцать тонн чистой, без
примесей сардины, а случалось, что день-два ходили совсем пустые. Но
все-таки кругом тонн по восемь у них набиралось. И температура воды была
такая, какую придумали в Москве: плюс 29.
____________
(*)1 Мотня - часть трала.
Капитан-директор "Державина" Павел Сергеевич Арбузов после небольшого
совещания приказал идти в Гвинейский залив и тралить вместе с "Есениным" и
"Вяземским".
"Державин" взял курс на юг. Они должны были встретиться с "Вяземским" и
"Есениным" под Такоради. Но сегодня рано утром гидроакустик Валя Кадюков
прибежал к капитану и сказал, что эхограф пишет рыбу. И хотя Арбузов не
любил путать переходы с ловом, он все-таки решил попробовать и дал команду
сыпать трал.
____________
(*) Эхограф-здесь прибор для определения местонахождения рыбы в открытом
море.
Ночь стремительно превращалась в день. Умирал какой-то совсем не
тропический, городской малокровный месяц. Только рожки у него кверху, в
России так не бывает... На востоке широко и быстро разливалась лимонная
заря. Берег Африки был милях в пяти, и Юрка хорошо видел темный лес,
отделенный белой ниткой прибоя от темной воды. Кое-где над стеной леса
поднимались верхушки каких-то исполинских деревьев, они уже увидели солнце и
ярко горели в его лучах. Ветер, пахнущий мокрой землей, тянул с берега, гнал
легкую зыбь. В темно-синей воде, у самого борта траулера, Юрка снова заметил
маленькие косые плавники двух акул, акулы шли с ними второй день. Когда
Анюта выливала за борт помои, они, как собаки, бросались на хлебные корки. А
может, это уже другие акулы...
На корме, несмотря на ранний час, помимо траловой команды, собралось
довольно много народа: капитан Арбузов, старпом Басов, стармех Мокиевский,
мастер рыбного цеха Калина и другое начальство, большое и помельче, и
несколько зевак вроде Зыбина. Не было здесь первого помощника капитана
Куприна, заболевшего как раз перед началом рейса и угодившего в госпиталь.
Вместо него здесь был временно назначенный сюда из резерва исполняющий
обязанности первого помощника Бережной. Все ждали трал и одинаково смотрели
на два стальных троса-ваера, бегущих с барабанов лебедки за корму в воду.
Ваеры держали трал, и все смотрели на них, словно стараясь угадать в их
неслышном звоне, каким будет улов. Ребята из траловой сидели пока, курили.
Юрка подсел к Вите Хвату (хотел отругать за потоп), но успел затянуться
только один раз, как услышал за спиной голос Бережного:
- Между прочим, Зыбин, есть инструкция, которую вы должны знать: во
время траления тут находиться запрещается.
- Так я ж никому не мешаю,- примирительно сказал Юрка,- поглядеть
охота...
- Инструкции пишутся не для того, чтобы их нарушали,- ответил Бережной
громко, глядя прямо в глаза Юрке.- Идите на верхний мостик и смотрите
оттуда, сколько хотите...
Прав Бережной. Кругом прав. Есть такая инструкция. И лишние люди на
корме не нужны, это точно. Всякое может случиться. Может "убиться" ваер. А
если рвется туго натянутый стальной трос, он может в один миг человека
пополам перерубить: страшная в нем сила. Зацепиться можно за что-нибудь,
руку сунуть под вытяжной конец на турачке (*),- это значит нет руки, и мало
ли что еще придумать можно. Правильные, деваться некуда, какие правильные
речи всегда у Бережного, а тоска от них... Вот ведь грубости не сказал, а
вроде отругал, называл на вы, а кажется, что оскорбил. Оттого, что слова у
него, как морские голыши,- круглые, холодные. Он их не говорит, а кидает в
человека. И от каждого - синячок...
____________
(*)Турачки - боковые барабаны на траловых лебедках.
Юрка не пошел на мостик. Побрел обратно в каюту: досыпать. "Черт с ним,
с Бережным,- успокаивал он себя.- Что, мне больше других надо? Пожалуйста,
могу спать. Очень даже прекрасно. Согласно инструкции. Травой порасти эта
корма. Ноги моей там не будет. Пускай начальство волнуется. Им за это деньги
платят. Все. Финиш!"
Он успокаивал себя, как только умел, а чувство тоскливого одиночества
не уходило. В каюте Юрка повалился, не раздеваясь, на койку, закрыл глаза. И
в ту же секунду, словно там, в рубке, дожидались, когда он ляжет, из
репродуктора внутренней трансляции раздался знакомый голос четвертого
штурмана Козырева:
- С добрым утром, товарищи! Сегодня у нас понедельник, 11 мая 1959
года. Всем вставать!
Юрку почему-то раздражало, что Козырев никогда не забывал называть год.
"Та-ак, значит, Зыбин на мостик не пошел",- отметил про себя Бережной.
И тралмейстер Губарев, и Кавуненко, и вот эти матросы, забыл фамилии,
короче, все, кто сидел рядом и слышал их разговор, тоже видели, что Зыбин не
подчинился, не пошел на мостик. Если каждый матрос будет такие демонстрации
выделывать, это будет уже не советский траулер, а шаланда или, как там ее...
галера пиратская какая-нибудь. Я ему так, а он мне этак. Как это называется?
Бунт. Маленький, но бунт. Зря, выходит, одернул? Нет, не зря. Хотя теперь
вреда от этого, пожалуй, больше, чем пользы. А как надо было поступить?
Вернуть Зыбина и отправить на мостик в приказном порядке? Но не может же он
приказывать матросам смотреть или не смотреть, как вытаскивают этот чертов
трал... Не вытаскивают, а поднимают. Надо все время помнить об этом жаргоне.
Его уже поправляли. Мокиевский, стармех, объяснял, что корабль- это "единица
военно-морского флота", а у них - судно. А когда он спросил однажды в
кают-компании: "Когда мы доплывем до Гибралтара?" -все заулыбались, а
Мокиевский опять поправил: "Не доплывем, а дойдем". Ужасно глупо, но ничего
не поделаешь: надо осваивать. Одно дело улыбочки в кают-компании, там свои,
там правильно поймут, другое - на палубе. Если на палубе начнут улыбаться,-
пиши пропало...
Бережному вдруг очень захотелось показать всем вот этим, с цигарками в
зубах, что он свой, рыбак. Да ведь он же и правда рыбацких кровей: отец ведь
рыбачил... Он подошел к Губареву, спросил у него папироску, закурил из
ладоней, помолчал некоторое время, потом вроде как бы в задумчивости
поковырял ногтем краску на люке и спросил громко, чтобы слышали все:
- Надо бы шаровой покрыть, а?
Именно покрыть шаровой, а не покрасить серой краской.
- Да надо бы,- нехотя отозвался Губарев,- только его дня два рашкать
придется, потом засуричить, а иначе слезет.
"Засуричить - это ясно,- быстро думал Бережной.- А рашкать? Зачищать,
наверное..." И он сказал с легким вздохом:
- Эх, Владимир Степанович, дорогой, раз надо,- значит, надо. Кто же
будет беречь наше судно, если не мы сами?
И сразу почувствовал: не то. Опять получилось как-то неловко, казенно,
назидательно, совсем не так, как он хотел.
Губарев улыбнулся, встал, жадно затянулся напоследок, щелчком отправил
за борт окурок, но обратно к люку не пошел, сделал вид, будто его что-то
интересует в лебедке. Кавуненко наклонился к Хвату, зашептал ему на ухо.
Хват глупо осклабился. Все как-то словно отвернулись от Николая Дмитриевича,
не хотели замечать, казалось, все только и ждут, когда он уйдет.
"Вот бывает так,- подумал Бережной,- хочешь ведь как лучше, а оно
наоборот... Ну, не раскисать! Не раскисать!.. Ерунда все это..." Он медленно
сполз
с люка, подошел к трапу, где стояли Арбузов, Басов, Мокиевский,
рыбмастер Калина, акустик Кадюков.
- Ну что же, будем поднимать, а? - спросил он нарочито весело, широко
улыбаясь и показывая этой улыбкой, что он доволен всем происходящим: чётко и
быстро спущенным тралом, коротким и деловым разговором с Губаревым, всей
этой созданной и его усилиями здоровой, так сказать, атмосферой
коллективного труда. Сейчас все тоже должны были улыбнуться. Он отлично знал
этот свой тон, многократно
выверенный, оптимистический тон, безотказно высекающий улыбки из самых
каменных лиц. И он нравился сам себе, когда разговаривал вот так, бодрым,
молодым голосом. Он уже готовился улыбнуться еще приветливее, отвечая на их
улыбки, но с удивлением увидел, что напряжение в фигурах и выражение
сосредоточенного ожидания в лицах этих людей не исчезли после его слов.
- Пора, пожалуй? - спросил он уже деловито, без удали, на ходу
подстраиваясь к общему серьезному настроению.
- Рано еще,- не оборачиваясь, тихо бросил капитан.
И Бережной почувствовал по его тону, что опять сделал что-то невпопад.
"Все сегодня как-то не клеится,- подумал он.- А началось с этого Зыбина..."
Николай Дмитриевич за свои пятьдесят шесть лет повидал людей немало, с
первого взгляда умел распознать, что за человек перед ним, чем дышит и куда
смотрит. Юрка Зыбин не понравился ему сразу, а он очень доверял именно
первому впечатлению. Юрка был щуплый, узкий в плечах, подстрижен "под ноль",
но голова у него была не круглая, а шишковатая какая-то, плохо выбритая шея
казалась издали грязной. У него торчали уши, и нос тоже как-то торчал.
Первый раз Бережной увидел его еще в Черном море. Было довольно
холодно. Зыбин бежал по палубе пританцовывая, цокая колодками, весь
съежившись, втянув руки в рукава ватника. Ветер облеплял штанами его худые
ноги. Уши были голубые и очень торчали. Он был похож на продрогшего
беспризорника. При этом Зыбин еще пел на какой-то дергающийся мотивчик:
Африка ужасна, да, да, да,
Африка опасна, да, да, да,
Не ходите, дети, в Африку гулять...
"Этот под блатного работает,- сразу определил тогда Бережной.- Видали
мы таких братишек в тельняшках". (Юрка был без тельняшки. Тельняшки у него
никогда не было.)
Потом Бережной видел Зыбина на уборке в рыбцехе, на корме, когда
перетаскивали тару, как-то вечером в столовой, где крутили кино, и всякий
раз этот матрос вызывал у Николая Дмитриевича какое-то неприятное, даже
чуть-чуть брезгливое чувство своей неопрятностью, шишковатой головой,
кургузым ватником, из которого красные худые руки торчали, точно обсосанные
клешни, всем своим убогим, бедным видом. Он ловил себя на мысли, что ему
хочется остановить Зыбина, сделать какое-нибудь замечание, сказать, чтоб он
не ежился, не шмыгал носом, не пританцовывал, а ходил бы, как все ходят.
Бережной понимал, что делать так не следует, и подавлял в себе это желание.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг