что беспорядочные слова и мысли ворочались около одной и той же шинели.
Наконец бедный Акакий Акакиевич испустил дух. Ни комнаты, ни вещей его не
опечатывали, потому что, во-первых, не было наследников, а во-вторых,
оставалось очень немного наследства, именно: пучок гусиных перьев, десть
белой казенной бумаги, три пары носков, две-три пуговицы, оторвавшиеся от
панталон, и уже известный читателю капот. Кому все это досталось, бог знает:
об этом, признаюсь, даже не интересовался рассказывающий сию повесть. Акакия
Акакиевича свезли и похоронили. И Петербург остался без Акакия Акакиевича,
как будто бы в нем его и никогда не было. Исчезло и скрылось существо, никем
не защищенное, никому не дорогое, ни для кого не интересное, даже не
обратившее на себя внимания и естествонаблюдателя, не пропускающего посадить
на булавку обыкновенную муху и рассмотреть ее в микроскоп; существо,
переносившее покорно канцелярские насмешки и без всякого чрезвычайного дела
сошедшее в могилу, но для которого все же таки, хотя перед самым концом
жизни, мелькнул светлый гость в виде шинели, ожививший на миг бедную жизнь,
и на которое так же потом нестерпимо обрушилось несчастие, как обрушивалось
на царей и повелителей мира... Несколько дней после его смерти послан был к
нему на квартиру из департамента сторож, с приказанием немедленно явиться:
начальник-де требует; но сторож должен был возвратиться ни с чем, давши
отчет, что не может больше прийти, и на запрос "почему?" выразился словами:
"Да так, уж он умер, четвертого дня похоронили". Таким образом узнали в
департаменте о смерти Акакия Акакиевича, и на другой день уже на его месте
сидел новый чиновник, гораздо выше ростом и выставлявший буквы уже не таким
прямым почерком, а гораздо наклоннее и косее.
Но кто бы мог вообразить, что здесь еще не все об Акакии Акакиевиче,
что суждено ему на несколько дней прожить шумно после своей смерти, как бы в
награду за не примеченную никем жизнь. Но так случилось, и бедная история
наша неожиданно принимает фантастическое окончание. По Петербургу пронеслись
вдруг слухи, что у Калинкина моста и далеко подальше стал показываться по
ночам мертвец в виде чиновника, ищущего какой-то утащенной шинели и под
видом стащенной шинели сдирающий со всех плеч, не разбирая чина и звания,
всякие шинели: на кошках, на бобрах, на вате, енотовые, лисьи, медвежьи
шубы - словом, всякого рода меха и кожи, какие только придумали люди для
прикрытия собственной. Один из департаментских чиновников видел своими
глазами мертвеца и узнал в нем тотчас Акакия Акакиевича; но это внушило ему,
однако же, такой страх, что он бросился бежать со всех ног и оттого не мог
хорошенько рассмотреть, а видел только, как тот издали погрозил ему пальцем.
Со всех сторон поступали беспрестанно жалобы, что спины и плечи, пускай бы
еще только титулярных, а то даже самих тайных советников, подвержены
совершенной простуде по причине ночного сдергивания шинелей. В полиции
сделано было распоряжение поймать мертвеца во что бы то ни стало, живого или
мертвого, и наказать его, в пример другим, жесточайшим образом, и в том едва
было даже не успели. Именно булочник какого-то квартала в Кирюшкином
переулке схватил было уже совершенно мертвеца за ворот на самом месте
злодеяния, на покушении сдернуть фризовую шинель с какого-то отставного
музыканта, свиставшего в свое время на флейте. Схвативши его за ворот, он
вызвал своим криком двух других товарищей, которым поручил держать его, а
сам полез только на одну минуту за сапог, чтобы вытащить оттуда тавлинку с
табаком, освежить на время шесть раз на веку примороженный нос свой; но
табак, верно, был такого рода, которого не мог вынести даже и мертвец. Не
успел булочник, закрывши пальцем свою правую ноздрю, потянуть левою
полгорсти, как мертвец чихнул так сильно, что совершенно забрызгал им всем
троим глаза. Покамест они поднесли кулаки протереть их, мертвеца и след
пропал, так что они не знали даже, был ли он, точно, в их руках. С этих пор
будочники получили такой страх к мертвецам, что даже опасались хватать и
живых, и только издали покрикивали: "Эй, ты, ступай своею дорогою!" - и
мертвец-чиновник стал показываться даже за Калинкиным мостом, наводя немалый
страх на всех робких людей. Но мы, однако же, совершенно оставили одно
значительное лицо, который, по-настоящему, едва ли не был причиною
фантастического направления, впрочем, совершенно истинной истории. Прежде
всего долг справедливости требует сказать, что одно значительное лицо скоро
по уходе бедного, распеченного в пух Акакия Акакиевича почувствовал что-то
вроде сожаления. Сострадание было ему не чуждо; его сердцу были доступны
многие добрые движения, несмотря на то что чин весьма часто мешал им
обнаруживаться. Как только вышел из его кабинета приезжий приятель, он даже
задумался о бедном Акакии Акакиевиче. И с этих пор почти всякий день
представлялся ему бледный Акакий Акакиевич, не выдержавший должностного
распеканья. Мысль о нем до такой степени тревожила его, что неделю спустя он
решился даже послать к нему чиновника узнать, что он и как и нельзя ли в
самом деле чем помочь ему; и когда донесли ему, что Акакий Акакиевич умер
скоропостижно в горячке, он остался даже пораженным, слышал упреки совести и
весь день был не в духе. Желая сколько-нибудь развлечься и позабыть
неприятное впечатление, он отправился на вечер к одному из приятелей своих,
у которого нашел порядочное общество, а что всего лучше - все там были почти
одного и того же чина, так что он совершенно ничем не мог быть связан. Это
имело удивительное действие на душевное его расположение. Он развернулся,
сделался приятен в разговоре, любезен - словом, провел вечер очень приятно.
За ужином выпил он стакана два шампанского - средство, как известно, недурно
действующее в рассуждении веселости. Шампанское сообщило ему расположение к
разным экстренностям, а именно: он решил не ехать еще домой, а заехать к
одной знакомой даме, Каролине Ивановне, даме, кажется, немецкого
происхождения, к которой он чувствовал совершенно приятельские отношения.
Надобно сказать, что значительное лицо был уже человек немолодой, хороший
супруг, почтенный отец семейства. Два сына, из которых один служил уже в
канцелярии, и миловидная шестнадцатилетняя дочь с несколько выгнутым, но
хорошеньким носиком приходили всякий день целовать его руку, приговаривая:
"bonjour, papa". Супруга его, еще женщина свежая и даже ничуть не дурная,
давала ему прежде поцеловать свою руку и потом, переворотивши ее на другую
сторону, целовала его руку. Но значительное лицо, совершенно, впрочем,
довольный домашними семейными нежностями, нашел приличным иметь для
дружеских отношений приятельницу в другой части города. Эта приятельница
была ничуть не лучше и не моложе жены его; но такие уж задачи бывают на
свете, и судить об них не наше дело. Итак, значительное лицо сошел с
лестницы, сел в сани и сказал кучеру: "К Каролине Ивановне", - а сам,
закутавшись весьма роскошно в теплую шинель, оставался в том приятном
положении, лучше которого и не выдумаешь для русского человека, то есть
когда сам ни о чем не думаешь, а между тем мысли сами лезут в голову, одна
другой приятнее, не давая даже труда гоняться за ними и искать их. Полный
удовольствия, он слегка припоминал все веселые места проведенного вечера,
все слова, заставившие хохотать небольшой круг; многие из них он даже
повторял вполголоса и нашел, что они всь так же смешны, как и прежде, а
потому не мудрено, что и сам посмеивался от души. Изредка мешал ему, однако
же, порывистый ветер, который, выхватившись вдруг бог знает откуда и невесть
от какой причины, так и резал в лицо, подбрасывая ему туда клочки снега,
хлобуча, как парус, шинельный воротник или вдруг с неестественною силою
набрасывая ему его на голову и доставляя, таким образом, вечные хлопоты из
него выкарабкиваться. Вдруг почувствовал значительное лицо, что его ухватил
кто-то весьма крепко за воротник. Обернувшись, он заметил человека
небольшого роста, в старом поношенном вицмундире, и не без ужаса узнал в нем
Акакия Акакиевича. Лицо чиновника было бледно, как снег, и глядело
совершенным мертвецом. Но ужас значительного лица превзошел все границы,
когда он увидел, что рот мертвеца покривился и, пахнувши на него страшно
могилою, произнес такие речи: "А! так вот ты наконец! наконец я тебя того,
поймал за воротник! твоей-то шинели мне и нужно! не похлопотал об моей, да
еще и распек, - отдавай же теперь свою!" Бедное значительное лицо чуть не
умер. Как ни был он характерен в канцелярии и вообще перед низшими, и хотя,
взглянувши на один мужественный вид его и фигуру, всякий говорил: "У, какой
характер!" - но здесь он, подобно весьма многим, имеющим богатырскую
наружность, почувствовал такой страх, что не без причины даже стал опасаться
насчет какого-нибудь болезненного припадка. Он сам даже скинул поскорее с
плеч шинель свою и закричал кучеру не своим голосом: "Пошел во весь дух
домой!" Кучер, услышавши голос, который произносится обыкновенно в
решительные минуты и даже сопровождается кое-чем гораздо действительнейшим,
упрятал на всякий случай голову свою в плечи, замахнулся кнутом и помчался
как стрела. Минут в шесть с небольшим значительное лицо уже был пред
подъездом своего дома. Бледный, перепуганный и без шинели, вместо того чтобы
к Каролине Ивановне, он приехал к себе, доплелся кое-как до своей комнаты и
провел ночь весьма в большом беспорядке, так что на другой день поутру за
чаем дочь ему сказала прямо: "Ты сегодня совсем бледен, папа". Но папа
молчал и никому ни слова о том, что с ним случилось, и где он был, и куда
хотел ехать. Это происшествие сделало на него сильное впечатление. Он даже
гораздо реже стал говорить подчиненным: "Как вы смеете, понимаете ли, кто
перед вами?"; если же и произносил, то уж не прежде, как выслушавши сперва,
в чем дело. Но еще более замечательно то, что с этих пор совершенно
прекратилось появление чиновника-мертвеца: видно, генеральская шинель
пришлась ему совершенно по плечам; по крайней мере, уже не было нигде слышно
таких случаев, чтобы сдергивали с кого шинели. Впрочем, многие деятельные и
заботливые люди никак не хотели успокоиться и поговаривали, что в дальних
частях города все еще показывался чиновник-мертвец. И точно, один
коломенский будочник видел собственными глазами, как показалось из-за одного
дома привидение; но, будучи по природе своей несколько бессилен, так что
один раз обыкновенный взрослый поросенок, кинувшись из какого-то частного
дома, сшиб его с ног, к величайшему смеху стоявших вокруг извозчиков, с
которых он вытребовал за такую издевку по грошу на табак, - итак, будучи
бессилен, он не посмел остановить его, а так шел за ним в темноте до тех
пор, пока наконец привидение вдруг оглянулось и, остановясь, спросило: "Тебе
чего хочется?" - и показало такой кулак, какого и у живых не найдешь.
Будочник сказал: "Ничего", - да и поворотил тот же час назад. Привидение,
однако же, было уже гораздо выше ростом, носило преогромные усы и, направив
шаги, как казалось, к Обухову мосту, скрылось совершенно в ночной темноте.
-----------------------------------------------------------------------
Впервые напечатано в третьем томе сочинений Гоголя, вышедшем в 1842 г
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 30.08.2006 16:44
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг