станет спорить, видимо, в истории человечества еще не было такого открытия,
которое заставило бы людей так принципиально по-новому взглянуть на многие
понятия, утверждавшиеся столетиями. Сам того не сознавая, своим открытием
Валесский затронул ряд морально-нравственных, экономических, экологических,
медицинских и многих иных проблем, которые встали как перед отдельными
странами, так и перед всем человечеством.
Даже открытие Эйнштейном теории относительности (того всемирно
известного Эйнштейна, с именем которого почему-то ассоциируется: "А-а, в
мире все относительно, и не только скорость и расстояние..." - того
Эйнштейна, который утверждал, что настоящий ученый должен быть служителем
маяка, чтобы вдали от людских забот заниматься наукой, и между прочим -
какой парадокс! - сам он таким служителем не был, хотя бы потому, что в
свое время слушал, как японский император салютовал в его честь во время
пребывания в Японии), даже это открытие не произвело на людей такого
впечатления, какое произвело открытие ученого Валесского.
Очевидно, если бы до поры до времени информация об открытии адаманов
не попала журналистам, все было бы тихо и спокойно. Однако сейчас, как всем
известно, какой бы закрытой и засекреченной информация ни была, она так или
иначе, спустя год или пять лет, станет известной всему миру. Была и еще
одна веская причина, из-за которой информацию об адаманах не стоило
скрывать: научное и технологическое развитие человечества привело бы к
открытию адаманов другими учеными в других странах - аналогичных примеров в
истории случалось множество. В связи с этим вспоминаются высказывания
некоторых философов, что многие идеи и даже понятия существуют
самостоятельно, они витают в пространстве, сегодня они - здесь, завтра -
там, и, главное, как утверждают философы, первым ухватить эти идеи и
понятия. Так это или не так, не будем разводить дискуссию, однако отметим,
что Валесский догадался запатентовать свое открытие и этим, бесспорно,
лишний раз доказал всему миру приоритет отечественной научной мысли.
После появления в печати патента Валесского ученые многих стран смогли
изучать адаманов. И уже тогда информация об адаманах посыпалась отовсюду:
из Парижа, Лондона, Токио, из Пекина, Дели, Калифорнии - в любой стране, в
любом большом городе ученые стали находить адаманов.
Вообще-то первая информация об адаманах была вовсе не сенсационной,
если она кого-то и заинтересовала, так это специалистов-медиков. Судите
сами: что сенсационного может быть в сообщении о существовании в природе
нового вируса, роль которого в медицинской науке, как и вообще в биологии,
пока неизвестна. В наш век технически-информационного бума, захлестывающего
сознание человека и приводящего его в смятение, такая или почти такая
научная информация никаких сверхособенных эмоций не вызовет. Нашли новый
вирус - ну и что из этого?.. Сколько их было, сколько еще будет! Говорят
даже, что эти вирусы воюют меж собой, и потому одни вирусы - полезные
человеку, другие - вредные. Намного больший интерес вызовет сообщение о
новом эстрадном певце или певице, которые на последнем международном
конкурсе стали победителями. Куда больше заинтересует людей новый фильм,
удостоенный премии Оскара*, а тем более итоги футбольного чемпионата мира.
______________
* Премия Оскара - высшая в области киноискусства.
Да мало ли что может заинтересовать современного человека:
телевизионная многосерийная передача, рыбалка, охота... Но вот чтобы
заинтересовал вирус?..
Правда, определенная заинтересованность и настороженность к вирусам
появилась у всего человечества после открытия СПИДа, тем не менее следует
честно признать, что особого интереса, а тем более тревоги открытие
Валесского не вызвало.
Как и все известные людям вирусы, новый вирус адамана имел свою
отличительную форму. Ниже приводятся типичные формы уже известных вирусов
(а, б, в) и форма вируса адамана (г):
pomni04.gif
Как и другие вирусы, адаманы существовали в живых клетках. Еще в
начале своего открытия Валесский заметил отличие в поведении адаманов: их
размножение в клетке могло происходить только тогда, когда в ядро попала
пара адаманов. Если же в ядро клетки попадал один адаман, никакого
размножения не происходило.
Что смущало ученых-исследователей - адаманы явного типичного
заболевания организма не вызывали, этим они, бесспорно, отличались от
других вирусов, в частности, тифа или гриппа. Некоторые
исследователи-вирусологи выдвинули гипотезу, что адаманы являются
первопричиной многочисленных раковых заболеваний - кстати, подобная
гипотеза выдвигалась и ранее, однако убедительных фактов, подтверждающих
ее, так и не нашлось. Очень многие ученые предполагали, что адаманы -
разновидность вируса СПИДа, однако и здесь убедительных фактов не нашлось.
Кое-кто из исследователей еще в самом начале открытия Валесского
придерживался своей гипотезы, согласно которой адаманы - полезные и даже
необходимые для человека, ибо они, мол, противостоят другим вирусам*.
Следует отметить, что эта гипотеза нашла много сторонников и довольно долго
сдерживала активные работы по изучению адаманов.
______________
* Антагонистические взаимодействия между вирусами имеют название
интерференции (не путать с интерференцией волн). Отсюда происходит название
нового лекарства против вирусов - интерферон, на которое сейчас возлагаются
большие надежды.
Настоящую сенсацию, точнее, не столько сенсацию, сколько полную
растерянность как в мировых научных кругах, так и в общественных, вызвало
сообщение телеграфных агентств мира, после которого у многих людей, скажем
честно, опустились руки, ибо они не знали, что же сейчас делать, чем
заняться:
В сверхновом электронном микроскопе конструкции физика Олешникова
ученому Валесскому удалось рассмотреть более тонкую структуру адаманов. По
форме адаманы целиком напоминают людей, они могут самостоятельно
передвигаться в межклеточном пространстве с помощью рук и ног. Адаманы
имеют голову, туловище.
По системе Интервидения показывали микрофотоснимки адаманов. Ниже
приводится серия этих микрофотоснимков:
pomni05.gif
И уже теперь совершенно в ином свете выступали слова в многочисленных
научно-популярных книгах:
Вирус - живое существо
Готово ли было человечество к этому, прямо скажем, ошеломительному
открытию?
ИЗ ПОСЛЕДНИХ ЗАПИСЕЙ ВАЛЕССКОГО
"...Проходили день за днем, неделя за неделей - и многие из тех, кто
когда-то вместе с нами смело и отчаянно бросился штурмовать врата царствия
вечности, отлетали от нас, как шутил Олешников, они исчезали из нашей
жизни, будто загадочные кометы, которые прилетают к Земле из бесконечности
и, обогнув ее, снова исчезают в бесконечности.
Наши бывшие единомышленники и единоверцы терялись в длинных
извивающихся магазинных очередях: за мебельными гарнитурами, за яркими
люстрами, за дорогими персидскими, индийскими и еще невесть какими коврами,
они вообще терялись в этой бесконечной очереди за тем черт знает чем новым
и далеким, что притягивало их, как магнит железо; они прятались от нас в
дорогие костюмы, в загородные дачи за высокими заборами, замыкались
тремя-четырьмя замками в книгомеблехранилищных паркетно-лаковых квартирах,
защищались расфуфыренно болтливыми женами и обязательно гениальными
акселератами-детьми, приемными, в которых на вахте сидели грозные
секретарши, захватив сберегательные книжки, убегали от нас к синему морю,
где бессмысленно жарились под ярким солнцем...
Сколько, сколько нас было в юности, когда ни один еще ничего этого не
имел - этого ненужного нам мусора, ибо все мы замахивались на большее и
потому прекрасно понимали, что все, за что так жадно и одержимо хватаются
другие, всего лишь - мусор, и особенно отчетливо люди чувствуют это на
финише, о котором многие, увлеченные гонкой за черт знает чем, почему-то
забывают (кстати, может, все здесь и не так, возможно, люди и начинают
гонку за черт знает чем, чтобы забыть о финише).
И как мало осталось нас потом, после пятого курса, а тем более позже,
когда впереди угрожающе замаячил огромный соблазнительный бытовой уют!
И мы уже не удивлялись, что нас могут бросить, что нас однажды могут
предать, наученные горьким опытом, мы начинали понимать, что человек,
видимо, и в самом деле не шибко силен, как не раз говорил Олешников,
сильным вообще быть трудно, намного легче быть обиженным, ибо тогда есть
надежда, что кто-нибудь когда-нибудь тебя пожалеет, а сильного жалеть
некому, все только и ждут, когда их станут жалеть. И еще Олешников говорил,
что намного легче быть послушным, возможно, это и так, а возможно, и нет,
быть может, все сводится к более простому: каждый сможет понести столько,
сколько поднимет, и потому не следует удивляться, а тем более обижаться,
что друг твой сегодня приветливо улыбается тебе и клянется в верности и
любви, а завтра за твоей спиной начинает над тобой насмехаться, шевеля
пальцем у виска: что с него возьмешь, мол, обалдел из-за своей науки,
закомплексовался...
Мы оставались в одиночестве, как на пустом безлюдном острове, точнее,
даже и не на острове, а как бы в лодке без руля и ветрил, которую мощное
морское течение оторвало от берега и понесло невесть куда. И хотя мы
понимали, что еще не поздно выскочить из лодки и с невероятным напряжением
сил добраться до спасительного берега, однако ничего не делали, только
молча наблюдали, как в туманной дали навеки скрывается все то, среди чего
мы росли, во что когда-то верили и на что когда-то надеялись. И еще, как
это повелось в жизни, мы дружно, молча, каждый самостоятельно оправдывали
себя в том, что жизнь человеческая это и есть движение, неумолимое движение
от одного берега к другому - от берега неразумного и, возможно, только
поэтому счастливого детства к берегу спокойного рассудительного взросления,
от берега неведения к берегу познания, от берега появления из ничего и
исчезновения в ничто...
О-о, сколь много мы тогда знали и поэтому с такой легкостью и
быстротой находили оправдание всему на свете.
А тем более себе...
...Олешников, когда мы втроем поехали в Житиво хоронить его отца, так
ни разу и не заплакал.
Мы зашли в его хату, остающуюся отныне пустой, - от порога и далее, во
второй половине, везде толпились сельчане, как и обычно на похоронах в
Житиве, здесь в основном были женщины, одни молча сгрудились у стены,
другие, постояв рядом с покойником, посмотрев на все то обязательное и
загадочное, с чем когда-то должен столкнуться каждый человек, выходили из
хаты, уступая место вновь пришедшим, - так вот, мы прошли между молчаливыми
женщинами, как когда-то впервые молча шли по коридору института, Олешников,
Лабутько и я, и там, во второй, чистой половине хаты, меня словно кто-то
невидимый и грозный толкнул в грудь - увидел покойника, который неподвижно
лежал в красном углу на накрытых ковром досках.
...Как и во всех житивских хатах, раньше в этом углу висела икона,
позже ее то ли выбросили, то ли спрятали, а место под иконой заняли
телевизоры, сначала маленькие, с линзой, затем побольше - черно-белые
"Рекорды", а в последние годы - цветные "Горизонты".
Олешников молча - как мы уже тогда отдалились, отплыли от родного
знакомого берега, ибо я почему-то был уверен, что не только я и Лабутько,
но даже он, сын Олешникова, понимал и чувствовал фальшь поцелуя! - как по
обязанности, притронулся губами к тому неподвижно холодному чужому
желто-восковому, что осталось от отца и что с сущностью отца уже не имело
ничего общего, а затем, спокойно отвернувшись от этого желто-воскового,
бросил взгляд на нас, на житивских баб и старушек, которые так же молча,
как и он, поджав губы, смотрели на нас.
И неизвестно, чего больше было в их неподвижном взгляде: сочувствия,
одобрения или возмущения?..
Я взглянул на побледневшего Олешникова. Мне показалось, что он кого-то
ищет.
Возможно, себя, мальчишку, который когда-то прижимался к отцу, повисал
на его руках.
Возможно, и не только себя. И даже не живого отца, а всех нас,
прежних, когда мы сидели на скамейке у хаты Олешникова, укутанные теменью,
когда мы ощущали запахи трав, смотрели на дрожащий свет звезд и, болтая
ногами, вели беседу о Березове, обо всех тех манящих стежках-дорожках, что
открывались перед нами, словно бы наши родители их специально протоптали в
ожидании, когда же мы закончим школу и махнем отсюда, из Житива, совсем не
вспоминая не только Житиво, но и наших отцов и матерей, - о них если и
думалось, то как о чем-то вечном, что всегда было, есть и будет.
Как звезды над головой, зажигающиеся каждой ночью.
Как летняя соловьиная песня в кустах сирени.
Как роща за Житивкой с возвышающейся Лысой горой.
Как вообще самое Житиво.
А затем Олешников спохватился и быстро вышел из хаты во двор, где
стоял желтый и пахнущий живицей гроб, изготовленный по новой в Житиве
заведенке - не во дворе покойника или соседа, как делалось прежде, а на
колхозном дворе, где стояла столярная мастерская с электропилами и
электрорубанками - быстро и легко, не надо, как раньше, полдня с рубанком
возиться...
Белое солнце поднималось на небе все выше и выше, наступил полдень,
потом оно стало медленно опускаться, и странно, к вечеру, когда из хаты на
мужских плечах выносили гроб с чем-то застывшим желто-восковым, солнце,
кажется, снова приподнялось, чтобы в последний раз ярким теплым светом
согреть холодное неживое лицо. Под траурную мелодию музыкантов, нанятых в
Березове за деньги, гроб осторожно установили на грузовой колхозный
автомобиль с открытыми бортами, а затем не сильно большая процессия
житивцев двинулась за грузовиком в ту сторону, где было кладбище у знакомой
с детства кручи и на котором деревенские парни уже вырыли неглубокую, метра
на два, продолговатую яму - какими же страшными и глубокими казались нам
когда-то эти ямы. На веревках гроб с покойником опустили в яму, молча и
как-то слишком деловито, без крика и надгробных рыданий, тоже по новой в
Житиве заведенке, и вскоре на месте ямы вырос холмик земли, его молча
обложили железными венками, привезенными из Березова...
Вот и все, если не считать застолья.
Поздно вечером мы сидели на скамейке у палисадника, почти так же, как
и когда-то, только теперь мы не болтали ногами и даже не разговаривали,
сейчас мы только слушали разговор мужиков, шедших по улице, - в темноте они
нас не видели, и поэтому все было будто по радио - направленная в одну
сторону информация, сказал бы между прочим Олешников.
Но Олешников сейчас даже и этого не говорил.
- Ну вот, Андрей, и похоронили мы сегодня старого Олешникова. Все
меньше и меньше остается нас, фронтовиков. Ты да я, а остальные - все
моложе. Отсеиваются они от нас.
- Ага, отсеиваются. Сначала война хорошо просеяла, а теперь вот -
болезни, ядри их в корень.
- Я вот чем больше живу, тем больше думаю о нашей жизни... Может, в
ней просто - что кому суждено, и нечего нам здесь трепыхаться. Возьмем
старого Олешникова, уже покойного. Как помню, он всю жизнь на конюшне возле
лошадей пропадал. Сколько он этих хомутов перетаскал - клянусь тебе, ни
одна лошадь их столько не перетаскала. Как ни встретишь, бывало, он все эти
хомуты тащит, то - домой, в ремонт, то - из дому, из починки. Зимой,
бывало, еще темно, а он уже в конюшне возле лошадей хлопочет, то накорми
их, то напои. А летом - ночное, поди высиди зябкую росную ночь: коченей в
холод, в дождь, в слякоть... Романтика какая-то, это вон городским деткам
романтика, так они, телевизоров наглядевшись, начинают коней красть, а
потом загнанную скотину в лесу к сосонкам привязывают - пускай она с голоду
подыхает... А ему ведь - суши мозги... Почти без выходных, без проходных.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг