вторая продолжает регистрировать детали. Землисто-желтую кожу, бакенбарды,
настороженные грустные глаза, белый клок шарфа у подбородка. Мне кажется,
что молчание длится долго. Но я не в силах прервать его.
- Узнал! - раздается громкий шепот Аскольда.
И в этот момент вновь включается движение. Вадим продвигается к печке.
Аскольд и Вахтанг расстегивают шинели. А невысокий человек с печальными
глазами делает шаг вперед и негромко говорит:
- Пушкин, Александр Сергеевич.
Он говорит это, обращаясь ко мне. С трудом шевельнув губами, я отвечаю
чуть слышно:
- Короткоз... Илья Евгеньевич.
И касаюсь его холодной ладони. Глаза его оживляются, он поводит плечами
и говорит:
- Однако я замерз.
- Александр Сергеевич,- подбегает к нему Вахтанг,- к печке прошу, к
огню.
- Да, да, благодарю. Здесь хорошо, тепло.
Гости снимают шинели. Клокочет чайник.
Рядом со мной стоит Аскольд.
- Скажите,- шепчу я трагически,- ведь это настоящий Пушкин?
- Самый что ни на есть,- отвечает Аскольд с улыбкой.
- Но как это возможно? И кто же вы?
- Служба Т-перевозок.- Он слегка вытягивается и щелкает лакированным
сапожком.
- Каких перевозок?
- Перевозок во времени.
- Так вот оно что... Эти ваши "сани"...
- Вы правильно поняли.
- Ничего я еще не понял,- бормочу я.
- Вообще-то и не предполагалось, что вы должны понять. Игра случая. Но
коли так получилось - спрашивайте.
- Откуда же вы и куда?
- Мы только что из 1837 года. В этом году умер Александр Пушкин. У нас
была возможность за мгновение до кончины забрать его со смертного ложа. По
понятным причинам нам пришлось сделать это незаметно, то есть пойти как бы
на подлог, хотя подлога не было. Вот почему я и могу утверждать, что ваш
гость - это Пушкин. Мы везем Александра Сергеевича - с его, разумеется,
согласия - туда, где он будет жить привольно и долго. К сожалению, это не
осуществилось в его время. Но разве сие справедливо?
- Вы сказали "долго"? - спросил я.
- Да,-ответил Аскольд беспечно,- лет сто, если не больше. Гены в роду
Пушкиных крепкие.
- И как там у вас?
- О, неплохо. Осенние дубравы. Тихие рощи. Книги. Перо и бумага.
Прогулки с новыми друзьями. Специальный пансионат для великих неудачников
истории.
- Неудачников?
- Я неточно выразился. Но в любом случае люди должны прожить отпущенный
им природой срок.
- Вас посылают только за великими?
- Не только, но по преимуществу.- Он взглянул на меня, и я смутился.
- Послушайте, но ведь я был в Святогорском монастыре, я видел могилу...
Кто же там?
Аскольд посмотрел на меня очень серьезно.
- Кто? Раз вы так задаете вопрос, ответ может быть только один: там
Пушкин.
Мне кажется, что к нашему разговору начинают прислушиваться. Пора
разливать чай. Благо кружек и стаканов хватает.
- Прекрасный бивак, господа,- говорит Пушкин, грея руки граненым
стаканом.
- Отлично вышло! - громогласно хохочет Вадим.- А мы боялись.
- Послушайте,- говорю я,- у меня есть водка. Может быть... Надо же
отметить такую встречу.
- Подумать, водка,- говорит Вахтанг.
- Водка,- повторяет Вадим,- такое еще время. Кстати, который тут у нас
год?
- Конец двадцатого века,- отвечает Вахтанг,- а точнее нам может сказать
наш добрый хозяин.
- Объяснил! - фыркнул Вадим.- Век и я успел разглядеть. Именно о точной
дате идет речь.- Он повернулся ко мне.
- Двадцать шестое, нет - уже двадцать седьмое января тысяча девятьсот
восемьдесят пятого,- сказал я.
- Спасибо. Так и напишем в отчете: ночь в январе лета одна тысяча
девятьсот восемьдесят пятого.
Я тем временем выволакиваю на стол все припасы. Мне хочется угостить
всех на славу. Полголовки сыра, две банки лосося, колбаса, румынская фасоль,
баночка чавычи, хрустящие хлебцы, коробка конфет "Южный орех".
- А знаете что,- говорит вдруг Аскольд, глядя на все это богатство,-
глоток крепкого не причинит нам особого вреда. Уважим традиции эпохи?
- Уважим! - поддерживает его Вадим.
- Без сомнения,- соглашается Вахтанг.
- Я готов присоединиться, господа,- говорит Пушкин,- если только...- И
смотрит на Вадима. Тот с улыбкой кивает.
Я тащу из сеней бутылку "Пшеничной". Разливая водку, ловлю себя на
мысли, что воспринимаю происходящее как сон. Тем не менее я очень деятелен.
Вспоминаю: у Лешки на случай отключения электричества припасены свечи. Я
леплю их на кругляши, служащие здесь подставками, и зажигаю. Получается
красиво.
Набираюсь наглости, поднимаю стакан:
- Дорогие гости! Насколько я понял, ваш неожиданный, но чрезвычайно для
меня приятный визит есть следствие случайных обстоятельств, какой-то,
надеюсь, совсем ничтожной аварии. Да не прозвучит это кощунством, но я
благодарю судьбу за эту поломку, незначительную для вас и столь щедрую для
меня. Это подарок, поразительный, волшебный подарок. Я чувствую, вы делаете
что-то очень важное, хотя и далеко не все понимаю. Я счастлив, что могу хотя
бы в малом помочь вам. За вас, за счастливое, успешное завершение
путешествия!
Нестройные, но одобрительные возгласы. Не очень умело, но искренне
гости протягивают стаканы. Звон. Видно, что все проголодались. Только Пушкин
почти не ест.
- Александр Сергеевич, попробуйте, пожалуйста, вот это.Я подкладываю на
его тарелку бледно-розовый ломтик рыбы и робко замолкаю, вспомнив
"Страсбурга пирог нетленный меж сыром лимбургским живым и ананасом золотым".
- Благодарю,- тихо отвечает Пушкин.
- Александр Сергеевич еще не вполне здоров, ему не нужно много есть,-
говорит Аскольд.
- У меня есть кое-какие лекарства, травы,- лепечу я.
- О, спасибо, в этом нет нужды. Наш Вадим - врач. Все будет в порядке,
не тревожьтесь.
Аскольд встает с ответным тостом.
- Мы тоже благодарны судьбе за встречу с таким прекрасным,
гостеприимным и таким понятливым человеком...
Я протестующе машу рукой.
- По опыту мы знаем,- продолжает Аскольд,- сколь нелегким бывает
общение между людьми даже соседних веков. А нас разделяет куда большее
время. Наше приключение изменяет печальный счет в лучшую сторону. Оно
напоминает нам: никогда не теряйте надежду на встречу с единомышленником и
другом. Лучшие люди всех эпох в едином союзе. И это прекрасно. За нашего
хозяина!
- Ура! - крччат Вадим и Вахтанг.
- Ура! - втррит порозовевший Пушкин.
Мы сидим с Александром Сергеевичем у печки. Аскольд и Вахтанг на улице.
Они возятся с машиной. Вадим задумчиво подпирает косяк двери. Пушкин смотрит
на огонь. Потом поднимает голову.
- В ходе застолья, Илья Евгеньевич, я заключил из слов ваших, что попал
во время, отдаленное от моего на полтора столетия.
- Это так,- подтвердил я.
- Господа же Аскольд, Вахтанг и Вадим,- продолжал он,говорили мне
незадолго до нашей остановки, что родная для них эпоха отстоит от моей на
три века.- Он улыбнулся.- Выходит, мы остановились как раз на полпути.
- Выходит, Александр Сергеевич.
Он подошел к окну и рукой стер со стекла тусклый налет влаги.
- Эту остановку и мне надлежит полагать удачею, ибо она, помимо
несомненного удовольствия говорить с вами, дает мне случай узнать о мире,
новом для меня совершенно, но и отличном от того, где живут мои благородные
похитители. Взяв это в соображение, вы поймете и, поняв, простите
великодушно то любопытство, быть может неуместное, которое заставляет меня с
жадностью глядеть вокруг себя.
Пушкин отвернул голову и стал смотреть в окно. Мой взгляд последовал за
ним.
Светила ярчайшая луна. За упавшей изгородью шло нетронутое снежное
поле, обрубленное с трех сторон лесом, а с четвертой - черной стеной сарая и
двумя-тремя увязшими по заколоченные окна избами. "Я провижу гордые тени
грядущих и гордых веков",- пролязгали в памяти чьи-то громкие стихи.
Пушкин перевел взгляд внутрь комнаты и стал оглядывать ее с напряженным
вниманием. Дощатый стол, лавка с косо поставленными ногами, два табурета.
Печь с облупившейся побелкой. Блестящие никелированные шарики кровати. Что
еще? Полка с кухонными причиндалами. Утыканные гвоздями бревенчатые стены,
потолок, оклеенный грязноватой и кое-где порванной бумагой. И, весь в узлах,
шнур с лампочкой. Сиротливый представитель материальной культуры гордого
века.
И тут на меня нашло детское желание похвастать перед великим поэтом
техникой наших дней. Боже мой, ведь он и железной дороги не видел.
"Веселится и ликует весь народ" - это было позже. Показать бы ему цветной
телевизор. Сцену из оперы "Евгений Онегин". "Маленькие трагедии" со
Смоктуновским и Высоцким.
Или балет. Он, кажется, любил балет. "Блистательна, полувоздушна,
смычку волшебному послушна..." А может быть, по страшному контрасту -
хоккей. Безумную схватку мужчин двадцатого века. "Динамо" - "Буффало
сейбрс". Но нет телевизора. Даже приемник остался в машине. Нет ничего. Все
чудеса нашего мира - панорамное кино и лазеры, компьютеры с ладонь и ракеты
с двaдцатиэтажный дом, Третьяковка и музей его, Пушкина, имени, где в
живописи страсть и страдание века,- все это там, за десятками километров
леса и снега...
Распахивается дверь. Входит Аскольд.
- Послушайте,- говорю я под влиянием импульса,- может быть, вы
задержитесь на день-другой? У меня тут недалеко автомобиль. Так хочется
свозить Александра Сергеевича в Москву. Ну пожалуйста! Ведь он там родился.-
Я уже бормочу, понимая бессмысленность просьбы и предчувствуя ответ. И слышу
его: - Это невозможно.- Аскольд улыбается и качает головой.Не огорчайтесь
так. У нас отличные историки. Александр Сергеевич все увидит и все узнает.
Господи, о чем я думал, о каком телевизоре? Ведь Пушкин уже видел их
аппарат, эти "сани". Чего он только не увидит там...
А наше время? Останется у него в памяти небритый бирюк в развалившейся
избенке. Двадцатый век! Россия!
- Ничего, я ничего,- говорю.- Я не огорчаюсь.
- А вы знаете, Александр Сергеевич,- обращается Аскольд к Пушкину,- мне
кажется, наш радушный хозяин сочиняет стихи.
- О! - вырывается у Пушкина.
Я краснею.
- Вы почитаете мне что-нибудь? - с пылом восклицает поэт.
С упреком гляжу на Аскольда. Запинаясь, объясняю, что читать свои стихи
не могу. Аскольд отводит взгляд.
- Ты нам нужен там, Вадим,- говорит он.
Они выходят.
- Вы должны, вы обязаны познакомить меня с вашими сочинениями,- с тем
же жаром говорит Пушкин.- Российская поэзия двадцатого столетия. О, это
волнует меня необычайно!
- Поэзия двадцатого столетия? - переспрашиваю я.- Хорошо, Александр
Сергеевич. Я согласен. Не свои стихи, конечно. У меня их, собственно... Я
прочитаю вам любимых моих поэтов. Книг у меня здесь, к несчастью, нет. Я
почитаю, что помню.
- Давайте же! - говорит Пушкин.
Он садится на лавку, закидывает ногу за ногу. Бросаются в глаза узкие
панталоны со штрипками, порыжевшие на сгибах кожаные сапожки. Взгляд
ожидающий, тревожный.
Я начал с Блока. Со строк, что обожгли меня еще в ранней юности.
Память у меня хорошая, стихов помню много. Сначала от волнения я
запинался. Но взгляд Пушкина был полон такого жадного внимания, что я
немного успокоился. Впрочем, нет. Спокойствие - не то слово. Голос мой и
теперь был неровен, но причины тому были другие. Другое, более высокое
волнение вело меня от строки к строке.
"И всем казалось, что радость будет,
что в тихой заводи see корабли,
что на чужбине усталые люди
светлую жизнь себе обрели".
Несколько раз слушатель мой выказывал необычайное возбуждение, и я на
миг замолкал. Но он тут же хватал меня за руку и шептал жарко: "Еще, еще!"
Зимы холодное и ясное начало
Сегодня в дверь мою три раза простучало.
Я вышел в поле. Острый, как металл,
Мне зимний воздух сердце спеленал...
Что это была за ночь! Горя щеками и задыхаясь, я переходил от поэта к
поэту, вновь возвращался, кружил и петлял. "Наше священное ремесло
существует тысячи лет... С ним и без света миру светло. Но еще ни один не
сказал поэт, что мудрости нет, и старости нет, а может, и смерти нет".
Я читал. Грохотала.и хохотала, хрипела и пела, любила и била поэзия
двадцатого века. Русская поэзия.
И свистят по всей стране, как осень,
Шарлатан, убийца и злодей...
Оттого, что режет серп колосья,
Как под горло режут лебедей.
О, время! Где вместо хлеба еж брюхатый,
где падает полночный час, как с плахи голова казненного,
где моряной любес опрокинут чей-то парус в воде кругло-синей...
Иногда Пушкин вскакивал, жарко расспрашивал об авторах стихов, о том,
как они жили и как умерли.
Я читал. "Сороковые, роковые, свинцовые, пороховые... Война гуляет по
России, а мы такие молодые!" Я торопился, захлебывался. Боялся - не успею.
Вот это. И это. А без этого как же?
Так пел я, пел и умирал.
И умирал и возвращался
К ее рукам, как бумеранг,
И - сколько помнится - прощался.
Временами, цепенея, я говорил тихо и тонко. "Врасплох застигнутый
подсвечник метнулся тенью по стеклу, в стакане вздрогнул и вздохнул
последний из лесу подснежник". И снова обретал голос и чеканил:
Переправа, переправа!
Берег левый, берег правый...
О, сколько это продолжалось! Я хотел представить всех, рассказать обо
всем. Но разве стихи не сделали это за меня? Не вплавили в себя наше
бешеное, страшное, страстное время? Разве не говорят они, как мы любим и
умираем? Можно ли об этом поведать одними стихами? За одну ночь?
Пушкину можно.
Со спазмами в горле читал я:
Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!
Я посмотрел на Пушкина. В его глазах стояли слезы. Я затих.
Я молчал и плакал вместе с ним. Хотелось сказать: "Дорогой Пушкин, это
огонь вашей души уже сто пятьдесят лет светит русским поэтам. Вы слушаете
ваших продолжателей, ваших детей..." Но я сказал другое:
- Александр Сергеевич, в Москве, на улице, которая раньше называлась
Тверской, стоит памятник. Вам. Как вы думаете, что на нем написано?
- Ну, коли памятник, что-нибудь лестное.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг