Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | DOS | LAT
                                   Части                         Следующая
           Валерий Исаакович Генкин, Александр Васильевич Кацура

                                 Победитель


                                                           Давно бы я бросил
                                                   Служебные дрязги и ссоры.
                                                    Лишь бедность мешает мне
                                               Жить в добровольном изгнанье.
                                                                       Ду ФУ

     Друг мой, человек склада скорее мечтательного, чем  энергичного,  более
склонный к покорному приятию ударов и  щелчков  обидчицы  судьбы,  нежели  к
встрече таковых с оружьем, признался  как-то,  что  давно  уж  находится  во
власти идеи столь же соблазнительной,  сколь  и  несуразной,  особенно  если
взять во внимание бытовые и гражданские обязанности, несомые им как мужем  и
отцом, с одной стороны, и членом трудового коллектива - с другой. Идея  эта,
по его словам, заключалась в том, чтобы сбежать. Сбежать!
     От кого? От чего? От  мытья  посуды  -  домашней  повинности.  Вечерних
уроков  математики  -  дочь  не  Софья  Ковалевская,  сами   понимаете.   От
телепевцов, кудрявых и с волосами в облипочку - сами понимаете, жена без них
не может. Патентных формул до обеда и чугунной  дремоты  после  -  служебный
долг. Куда? Здесь менее конкретно.
     В уединенный уголок. В глухой скит. На заброшенный хутор. В  живописную
двухэтажную гостиницу провинциального  городка.  В  городке  нет  докучливых
приятелей и родственников, а в гостинице скрипучие стулья и диван обустроены
одинаковой плюшевой бахромой - шарики на треугольных  шнурочках.  А  если  в
Сибирь - лесником? Или бакенщиком. В тундру, в ярангу. Да,  неплохо  бы,  но
ширится, растет зазор между местом  и  целью.  Кстати,  а  какова  цель?  Да
писать. Конечно же писать.
     Ах,  эта   стыдная   самодеятельная   писанина.   Драгоценные   листки,
запрятанные в ящик стола под ксерокопии английских  научных  статей.  Абзац.
Еще абзац. Неуверенная строка. Остановка. И вдруг  -  суматошная  испуганная
страница. Так ярко встал перед глазами  очередной  эпизод  из  детства.  Это
ничего, что сейчас многие пишут о детстве, говорил он себе. Ведь  у  каждого
оно свое.
     Поскольку воплотить в  жизнь  идею  побега  мой  друг  (дадим  ему  для
дальнейшего удобства имя - Илья) в силу упомянутой нерешительности нрава  не
мог, он затолкал ее,  как  говорят  психиатры,  в  подсознание,  откуда  она
норовит вылезти в разных обличьях. В том числе - в рассказах.
     Да, да. Не добравшись до  места  глухого,  медвежьего,  пригодного  для
сотворения  тягучего,  прекрасносонного  романа,  Илья,  хоть  и  с  ленцой,
принялся за рассказы. Героя он нередко помещал э заваленную снегом избу  или
на чердак  старой  дачи,  называл  Ильей,  снабжал  пачкой  бумаги,  пишущей
машинкой довоенной  породы,  консервированной  фасолью,  супами  в  пакетах,
индийским чаем и пряниками.
     И заставлял писать. Стихи, рассказы. Длинный роман о детстве.
     Занятие это шло туго, вещь не клеилась, в тоске и мучениях бродил герой
по хрустким снежным тропинкам или шуршал листьями в сентябрьской роще, много
и плодотворно размышлял. И всегда наступал  момент,  когда  в  повествование
вплеталось нечто таинственное.
     Или,  если  хотите,  странное.  Этот   элемент   можно   определять   и
многочисленными    словами    иноземного     происхождения:     мистический,
фантастический, иррациональный,  трансцендентный,  паранормальный,  а  может
быть, даже интеллегибельный. В одном из таких рассказов,  например,  учитель
ботаники беседует с Александром Сергеевичем  Пушкиным,  взахлеб  читает  ему
Блока, Хлебникова, Маяковского,  а  при  расставании,  потрясенный  глубиной
духовного  контакта,  дарит  поэту  на  память  электрическую   лампочку   -
единственный предмет своего века, оказавшийся в деревенском доме.  В  другой
новелле соседка по опустевшему дачному поселку оборачивается музой, волшебно
и неслышно нашептывавшей герою строки гениальной поэмы. Еще где-то речь  шла
о любителе птиц, генерале в  отставке.  Старик  страдает:  никчемная  жизнь,
досадная судьба - ни единого выстрела  по  настоящей  цели  за  долгие  годы
службы. Но приходит утешение в виде  пустившего  корня,  расцветшего  яркими
цветами торшера, в раскидистых  ветвях  которого  поселился  звонкий  птичий
мирок.  Как-то  родилась  непритязательная  история  о  молодом   мечтателе,
нечаянно открывшем в себе способность усилием воли перемещать  планеты,  чем
вызвал ажитацию в ученом мире и едва не погубил карьеру горячо любимой жены.
История эта, впрочем,  закончилась  вполне  благополучно,  и  растревоженный
небосвод вернулся к установленному природой состоянию. Был еще  рассказ  про
нечаянную  встречу  с  духом  старого  дома.  Дух  являлся   самодеятельному
сочинителю, в миру фотографу, и вовлекал  его  -  во  сне  ли,  наяву?  -  в
события, имевшие место в этом  жилище  на  протяжении  многих  прошлых  лет.
Времена путались, сменялись поколения. Фотограф бродил  среди  любвеобильных
польских офицеров корпуса Понятовского, занимавших дом недолгую  неделю,  но
успевших недостойно обойтись с хозяйкой (вызов со  стороны  героя,  ответные
насмешки, ее глаза, полные мольбы и благодарности, полуоборот у двери, узкая
рука); пил чай у телевизора с горбатой  линзой  (запах  гусиных  шкварок  из
коммунальной кухни, соседка зашла на Райкина, то же девичье  лицо  в  лунном
свете  крохотного  экрана,  но  вместо  шелестящего  шелка  бесшумная  байка
халата); спорил  до  бульканья  в  горле  с  худым  слабогрудым  боевиком  -
народовольцем (неряшливые пальцы на чинной голубоватой скатерти,  серебряные
кольца салфеток и опять она -  отвернулась  к  окну,  длинная  гимназическая
шея). Ну и так далее.
     Рассказы Илья посылал всегда в один и тот же толстый  журнал  и  каждый
раз получал один и тот же ответ.
     "Благодарим за внимание. К сожалению, Вам не удалось в  полной  мере...
Всего наилучшего. Литконсультант В. Пышма".
     Приняв  с  покорностью  очередкой  щелчок,  мой  друг  после  недолгого
перерыва вновь брался за перо. Именно за перо, поскольку машинки у Ильи,  не
в пример его героям, никогда не было, да и печатать  он  не  умел.  И  через
какое-то время у меня раздавался телефонный звонок.
     - Здравствуй,- говорил Илья.- Ну как ты там?
     - Ничего, помаленьку.
     И я бежал в булочную за пряниками или козинаками к чаю,  ибо  друг  мой
большой сладкоежка. Он являлся с чистенькой рукописью и бутылкой "Алазанской
долины". Я любил эти вечера.
     Илья читает слегка заунывно, иногда чуть  удивленно  поднимая  голос  в
конце фразы. Я слушаю, не боясь звякнуть ложечкой или сделать глоток, а то и
прервать чтеца сообщением, никакого отношения к рассказу не  имеющим.  Когда
Илья уходил, я сдвигал на край письменного стола  дежурный  перевод  "Трудов
электрохимического  общества"  и   садился   за   перепечатку   только   что
прослушанного сочинения, с горечью думая: "Ну что же он,  литконсультант  В.
Пышма. Неужто и на этот раз отпишет Илье свое обычное "к сожалению"?" И  вот
однажды, после нукактытам - ничегопомаленьку, Илья пришел  ко  мне  с  двумя
бутылками, но без рукописи. На вопросительный мой взгляд сказал:
     - Я там был.
     - Где?
     - В редакции.
     - Ну?
     - Говорил с ним.
     - С Пышмой?
     - С Пышмой.
     - И что?
     - Да так.- Илья уставился на свой стакан.- А впрочем, слушай.
     Литконсультант  был   поджар,   спортивен,   элегантен.   И   чудовищно
доброжелателен.  Он  подхватил  Илью  под  руку  и,  поскольку  время   было
обеденное,- повел в редакционный буфет. (Рекомендую сосиски - всегда  свежие
и более того - мясные, хе-хе, и поговорим в непринужденной обстановке... Уже
обедали? Ну ничего, чаю или кофе выпьете.) И вот они сидят на разных берегах
зеркальночерного стола, один над штабелем сосисок, другой при чашке кофе.
     Красивый сероглазый Пышма  изящно  ест,  не  покладая  ножа.  Речь  его
сочувственна и весома.
     - Мне кажется, дорогой коллега, главная  сложность,  стоящая  на  вашем
пути, заключается в том, что вы все  время  ггокушаетесь  на  законы  жанра.
Возьмем этот ваш рассказ, из последних, о студенте, как его...
     - Никита.
     - Да, Никита. Вполне обкатанное в литературе начало.  Столичный  юноша.
Неудачная любовь. Бегство - прочь, прочь отсюда. И  где-то  в  глуши,  после
тяжких дневных трудов, мучительные бдения над  листом  бумаги.  В  традициях
исповедальной прозы, хе-хе. Попытки осмыслить прожитую с младенчества жизнь.
Я правильно излагаю основную линию?
     Пышма опрятно прожевал кусочек сосиски и ласково взглянул на Илью.
     - Я... не знаю. Я как-то иначе это представлял. По крайней мере,  когда
писал.
     (Я тоже. Когда читал. Помню озноб,  который  бил  Никиту  в  телефонной
будке на Покровском бульваре. Расплывшиеся лица встречных, сполохи салюта. И
честное признание самому себе, что здесь больше обиды, чем боли.  Невезения,
чем утраты. Признание, впрочем, состоялось потом, на перроне  Вытегры,  куда
Никита выволок бессмысленно щегольской чемодан и откуда был  уведен  -  жить
дальше - прорабом Фомой Ильичом Фабером, крепко шагавшим  белесыми  сапогами
по лимонным разводам собачьей мочи на снегу.)
     - Бросаются в глаза красивости слога,  несколько...  э-э...  нарочитые.
Скажем, "лимонные разводы собачьей мочи".
     Илья смотрел в стол.
     - Они обычно появляются, когда у автора не слишком богатый запас свежих
мыслей... Вы не должны на меня  сердиться,  коллега,  литература  не  терпит
недоговоренности,  лицеприятия...  М-да,  запас  мыслей  или,  если  хотите,
изобретательность в сюжетных поворотах оставляют желать... Тогда в ход  идут
комары, штопающие воздух, жирные запятые попугаев или вот эти... разводы - в
зависимости от климата и прочих обстоятельств. Хотите еще кофе, я принесу?
     Илья машинально кивнул.
     Пышма быстро вернулся и ловко поменял пустую чашку Ильи с  растерзанной
сахарной оберткой на новую с венцом бежевой пены.
     - Комаров у меня не было,- сказал Илья.
     - Верно, комары не у вас.
     - А мне нравится.
     - Что?
     - Комары, штопающие воздух.
     - Так и мне они нравятся. Еще как! Но все это - матерьял.  А  матерьял,
как говаривал один утонченный мыслитель,  никогда  не  спасает  произведение
искусства, и золото, из которого отлита статуя, не прибавит ей,  знаете  ли,
святости. Творение искусства живет формой - ей оно и обязано красотой своей,
глубиной мысли и чувства... Впрочем,  вернемся  к  вашей  постройке.  Никита
чередует  детские  воспоминания,   передаваемые   бумаге,   с   бесконечными
разговорами. Главный собеседник - этот прораб с говорящим именем. И вот  все
тонет в словесах, ни действия, ни поступков...
     (Были  ли  поступки?  Никита  как  раз  писал,   чтобы   выяснить   это
окончательно. Где он их только не  искал.  Заглянул  во  двор  послевоенного
детства - там Толян, мастер на поступки. Никиту он презирал  и  поколачивал,
да еще не больно, а как-то грязно. Обидно. И этот желтый плевок  в  школьной
уборной  -  мерзкая  скользкая  блямба,  впившаяся  в   ботиночный   шнурок.
Огненно-рыжий автор плевка-поступка приказал харкотину не трогать, так  идти
в класс.
     Зато были смелые письма, полные стихов и намеков. "Люда,  люди  тоскуют
люто, если их не погладить встречей, небо ясное им не любо, и дожди от тоски
не лечат..." Пока не увидел, как узенькое жало  -  клик!  -  выскакивает  из
рукояти. У владельца этого инструмента красивые бешеные глаза, худые  пальцы
и мать - дирижер с мировой известностью. Очень способный на поступки юноша.
     И так далее. Никакого действия. Вернее, противодействия. Хрестоматийный
трус. Это было ясно всем, кроме  самого  Никиты,  и  стало  открываться  ему
только там, в Вытегре, когда, вернувшись с трассы, он садился писать.
     - Свет не мешает? - спрашивает Никита Фабера, у которого поселился.
     - И что ты каждый раз спрашиваешь,-  отмахивался  Фома  Ильич.-  Мне-то
что - глаза закрыл и сплю. И тебе  советую.  Через  работу  дурь  из  головы
выходит, а от писанины мозги засоряются.
     Как-то, уже лежа в постели, Фабер спросил:
     - Слышь, 'Никита, ты что засмеялся, когда имя мое узнал?
     - Говорящее оно у вас.
     - О чем говорит?
     - О профессии. Хомо фабер - человек-строитель.
     - Ишь ты. А твое что значит? - поинтересовался Фабер.
     - Мое? - Никита  криво  улыбнулся.-  Мое  в  переводе  с  греческого  -
победитель.
     И  человек-строитель  засыпал,  а  победитель  продолжал  разворачивать
бесчисленные фантики, в которых, как он думал, была упакована  истинная  его
натура.
     - Все речевку выучили? - Зина, старшая пионервожатая, обводит их  ясным
взглядом.- Пррроверяю. Айнетдинов!
     - "Кто шагает дружным строем? Те, кто новый мир построят..."
     - Булинов!
     - "Кто шагает дружным строем..."
     - Ванцев!
     - "Кто шагает..."
     - Денисов!
     Никита собирается с духом.
     - Я не буду.
     - Что не будешь?
     - Говорить это.
     - Не выучил речевку?
     - Нет такого слова.- Голос Никиты звенит и прерывается. - Есть речение.
Я в словаре смотрел.
     Зина овладевает собой.
     - Слово ему не нравится. Всем нравится, а ему не нравится. Ладно, стихи
говори.
     - Не стихи это. Звон какой-то.  Разве  нельзя  новый  мир  строить  без
этой... речевки?
     Тишина. Лицо Зины в пятнах. Ах, если б так. А то...
     - Денисов!
     - "Кто шагает дружным строем..."
     - Друскин!
     - "Кто шагает дружным строем..."
     Но может быть потом, выйдя из школьного коридора...)
     - А Фабер у вас и вовсе не получился,- сказал Пышма.- Не чувствуете  вы
его. Неживой он. Так, ходячая укоризна  Никите.  Прописать  такой  характер,
изобразить, пусть не глубоко, но хотя бы правдоподобно, вам оказалось не  по
зубам. Да и трудное это дело - описывать  не  интеллигентскую  рефлексию,  а
настоящую жизнь и земные мысли. Не в вашем жанре. Фабер  и  понадобился  вам
для того только,  чтобы  Никита  мог  вволю  наговориться  и  посетовать  на
несвободную, запрограммированную свою судьбу. Да еще чтобы определить вашего
героя на стройку, где его должно было оглушить  бревном.  Тоже,  кстати,  не
новый прием - стукнуть человека по голове, дабы снабдить необычайным  даром.
И предвиденья его, по традиции, мрачны и ужасны.
     (Пышма прав. Несть числа прорицателям. И все они не  предвещают  ничего
радостного. Калхас сулит беды ахейцам. Тиресий  открывает  Одиссею  страшные
тяготы его судьбы. Иисус предвидит измену одного  ученика  и  отступничество
другого. Нострадамус и Александр Блок предсказывают  ужасные  войны.  Воланд
уведомляет Михаила Александровича Берлиоза о  жутком  его  конце.  Джонни  у
Стивена Кинга ждет явления фашиствующего президента.
     И только румяные путешественники во времени точно знают, что все  будет
хорошо.
     Никита отлеживался после удара, думал  о  доме.  Новогодний  конверт  -
снеговик с носом-морковкой в левом верхнем углу -  встал  перед  глазами  за
минуту до того, как вошел Фома Ильич.
     - Здорова ж у тебя голова, Никита. Сваи забивать, ха! Плясать можешь?
     - Нет пока.
     - Ну  ладно.  Держи.-  И  протягивает  письмо.  С  морковным  носом.  И
пароходом на зеленой марке. Все точно.
     И  не  распечатывая  конверта,  Никита  знает:   отчим   оправился   от
ревматической атаки и  уехал  в  Цхалтубо,  мать  оформляет  пенсию,  дважды
звонила Наташа...
     Покатилось, поехало.
     В мозаике кадров увидел он Фому Ильича в короткой  несвежей  рубашке  с
тощими, обвислыми, исколотыми ягодицами... Учетчицу  Настю  с  распухшим  от
слез  лицом...  Себя  -  старцем,  руки  охватили  лоб,  глаза  прикрыты,  в
почтительной тишине он встает, огибает резной угол стола - и  падает  ничком

Части Следующая


Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.

Русская фантастика >> Книжная полка | Премии | Новости (Oldnews Курьер) | Писатели | Фэндом | Голосования | Календарь | Ссылки | Фотографии | Форумы | Рисунки | Интервью | XIX | Журналы => Если | Звездная Дорога | Книжное обозрение Конференции => Интерпресскон (Премия) | Звездный мост | Странник

Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг