повязка прилегает плотно. Потом взял Андриса за локоть и повел. Пахнуло
сыростью.
Двадцать ступенек вниз по трапу. Ветер, редкие капли дождя. Под ногами
мягко. Каблуки вдавливаются в землю. Рервик проволочил ногу - похоже, трава.
Шли не более получаса. Наконец каблуки застучали по камню, пропали капли,
исчез ветер. Несколько поворотов, лязг запоров. Негромкие реплики встречных.
Лифт, спуск, снова коридоры. Нежное движение воздуха, сладковатый запах
духов, нет, не духов, пожалуй. Смолы? Ноги ступали по чему-то упругому.
Остановка. С пленника сняли повязку.
Андрис был в помещении, отрезанном от мира разного рода портьерами,
ширмами, экранами. Складки материи уходили далеко вверх, сходясь в глубокой
полутьме. Под ногами толстый пурпурный ковер. Там-сям, без видимого порядка,
низкие белые столики, подушки. С каждой стороны камина, большого, тяжелого,-
светец с курящимися пахучими палочками. Конвоиры исчезли. Рервик был один.
На ближайшем столике он обнаружил поднос, подгреб пару подушек, сел и
приступил к делу. Отвар из очень толково смешанных овощей и трав, орехи
вестуты в соленом тесте, печеные бананы с медом. Не успел Рервик сытым
жестом отодвинуть стакан кисловатого сока, оставившего нежное послевкусие на
языке, как явился юноша в белом мундире и убрал поднос, пятясь и кланяясь.
Рервик поднялся. Из-за ширмы показалась высокая женская фигура. Одновременно
стал ярче свет люстры.
- Рада видеть Андриса Рервика у себя. Там, на Лехе, нам не удалось
познакомиться. Это не моя вина, а скорее беда - ведь именно для знакомства с
вами я прилетала на родину. Стыдно признаться, но цель знакомства виделась
мне не совсем бескорыстной.
Да и может ли сам Рервик надеяться на бескорыстное отношение?
Его слава, увы, делает такую надежду призрачной...
Грубая лесть в сочетании с пленительными манерами обескуражили Рервика.
Он сделал попытку прервать Салиму, но она царственным жестом предложила ему
сесть рядом и продолжала:
- По роду занятий мне часто приходится бывать на Лехе, и каждый раз
сложные, противоречивые чувства наполняют мое сердце. Родина. Для изгнанника
это слово значит не в пример больше, чем для полноправного гражданина. Много
чужого, враждебного народилось там за эти годы. Странное, оскорбительное
шутовство охватило всех и вся. Карнавал без конца и без края. Признак
духовного здоровья народа, скажете вы. Полнокровный смех, жизнерадостные
развлечения. Отброшен страх перед властью. Да, да, это так. Но вместе со
страхом пропали и внутренняя собранность, напряженность, энергия... Вместе с
ограниченностью и жаждой повиноваться ушли жертвенность, самоотверженность,
целеустремленность. Оборвалась трагическая струна, натянутая некогда в
сердце всякого лехиянина. А величие и трагедия идут рука об руку. Возьмите
историю...
- Не хочу,- решительно сказал Андрис.
- Чего вы не хотите?
- Послушайте, я желаю знать, зачем меня погрузили в корвет и притащили
в эту пещеру Монте-Кристо. Кстати, вас все равно найдут в этой берлоге.
- Как вы прямолинейны, Рервик! Вы не дали мне докончить. Я хочу лишь
убедить час, что не так все прозрачно в прошлом моей родины, как вам
представляется. Отец - не монстр, не был им никогда. Его сердце кровоточит.
Он, как и я и как - я уверена - вы, хочет одного - справедливой оценки всего
содеянного им и при нем. А поскольку вы - лучший режиссер нашего времени -
собираетесь включить историю Леха в контекст огромного полотна, посвященного
уродливым проявлениям власти, мы хотим, чтобы вы знали правду. Ведь
справедливость требует, чтобы были выслушаны обе стороны, не так ли?
- Я бы выслушал сообщение о том, где находится Марья Лааксо.
- Очень близко от нас. Мы рассчитываем на ее содействие.
- Что, что?
- Эта в высшей степени благоразумная женщина поможет вам без
предвзятости рассказать правду об отце.
- Когда я ее увижу?
- Как только я уйду.
- Так уходите!
Такого Салима, видимо, не ожидала. Она резко поднялась и тут же снова
села, но не рядом с Рервиком, а поодаль. Помолчав, она сказала:
- Вам здесь будет удобно, надеюсь. Сейчас вас проводят в вашу комнату.
Если будет нужда в чем-либо - кроме свежего воздуха и неба над головой,-
обращайтесь к Наргесу.
Теперь она встала вполне величественно и, чуть приподняв длинные юбки,
направилась к ширмам.
Вспомнил! Вернее, нашел. "Отмщенье, Государь, отмщенье! Паду к ногам
твоим: будь справедлив и накажи убийцу, чтоб казнь его в позднейшие века
твой правый суд потомству возвестила, чтоб видели злодеи в ней пример". Эти
строки француза Ротру Лермонтов взял эпиграфом к своему "На смерть Поэта",
но в современных изданиях они не часто приводятся. Кто только не вспоминал!
Три писателя, главный режиссер детского театра, литературный критик,
маститый переводчик, не говоря уж о коллега по институту.
Предполагали Шекспира и А. К. Толстого, Пушкина и Ростана.
Называли даже "Тристана и Изольду"... Сколь неуверенно себя чувствуешь
в плотной и душноватой атмосфере цитат, давно бесхозных, потерянно
толкущихся в тесном культурном пространстве.
"Мавр сделал свое дело..." Или: "Товарищи! Мы выступаем завтра из
Кракова". Сквозь лязг шашек и гусениц, через приметы партизанского быта,
между землянками, "языками" и танками, идущими ромбом, ощупывая нить
пятистопного ямба, ты идешь на этот голос: "...из Кракова?" Неужто майор
Вихрь какой-нибудь? Нет, братцы, нет. "Я, Мнишек, у тебя остановлюсь в
Самборе на три дня".
Приехали. "Борис Годунов". После подобного урока начинаешь с
осторожностью относиться к такому тексту: "Милиционеры вбежали в кусты, но
из-за завала затрещало один за другим несколько выстрелов". Шейнин? Овалов?
Вайнеры? Какой редактор пропустит это з-за-за-за - "из-за завала затрещало"?
Ясно, что писал большой начальник, редакторам неподвластный. Так и есть:
Толстой Лев Николаевич. Милиционеры охотятся за Хаджи-Муратом. А мавр,
сделавший свое дело, кстати,- из Шиллера. "Заговор Фиеско в Генуе",
юношеская драма периода "Бури и натиска".
Вернемся, однако, к Рервику. Пропускаю заведомо нудное описание стража
в трико и войлочных тапочках, ведущего Андриса по муравьиным ходам в
трехмерном пространстве убежища.
Шли долго, но и оказавшись в своей каюте (камере?), Андрис продолжал
гадать, почему посулила ему Салима все, кроме открытого неба. Негодная
атмосфера? Но он уже дышал ею. Боязнь, что он сориентируется? Напрасная. И
на земном небосклоне Андрис с трудом находил Большую Медведицу, а уж
дубль-ве Кассиопеи или, тем паче, крест Лебедя, были для него лишь объектами
из фантастических романов и кроссвордов. Впрочем, Салима могла этого и не
знать.
Рервик неотрывно смотрел на дверь. И дверь открылась.
Он с трудом узнал Марью. Лицо ее осветилось на секунду, но тут же
потухло. По-старушечьи пряча плечи в грязно-бурую тряпку, она вошла чуть
боком. Остановилась, глядя в пол. Длинные тонкие ноги в резиновых тапочках
выглядели беззащитно и жалко.
- Марья!
Дрожь ледяной ладони. Андрис обнял ее, и она застонала. Бурый платок
сполз с плеча, обнажив синий кровоподтек. Марья беззвучно заплакала.
Бессильно прильнула к Рервику. Он поднял ее на руки и осторожно положил на
койку.
- Ай-яй-яй, гордая землянка. Или землячка? Земляничка?..Андрис бормотал
несусветицу, промокая платком слезы девушки.Держись, малыш.
- Они... они... били. Я их ненавижу... Я их боюсь.
Андрис начинал понимать, какое потрясение испытала Марья, никогда в
своей жизни не знавшая насилия, унижения, страха, не ведавшая стыда от
грубой физической боли.
- Теоретик рыжий. Как же ты изучала свои исторические мерзости. Ну,
ничего. Тише, тише. Расскажи мне все. С той минуты, когда я ушел из
гостиницы...
- Только ты держи меня за руку, ладно? - Марья заговорила сбивчиво, но
понемногу успокоилась.- Они ждали в номере. Я вошла, а свет не зажегся. Я
удивилась, потянулась к выключателю. Тут меня схватили за руки. И началось.
Их было сначала двое. Тот горбун, ты видел его у стадиона...
- Наргес.
- Да, так его называла Екатерина. Они требовали кристалл с записью
рассказа Эвы. Хватали меня своими мерзкими лапами. Тот, второй, тонкогубый,
пальцами костлявыми... Больно, противно, страшно. Кричать я не могла -
сначала от неожиданности, потом мне рот заткнули какой-то пружинистой
грушей. Иногда ее вынимали, спрашивали, где кристалл, и опять били. А потом
из-за ширмы вышла Екатерина. Я уже мало что понимала. Обрадовалась. Она мне:
"Отдай им, деточка, кристалл, и они уйдут". А я: "Нет у меня кристалла.
Скоро весь мир узнает о ваших мерзостях". Она: "Ты отдала его Рервику,
детка? Неужели ты поступила так неосторожно?" И близко ко мне наклонилась. Я
рванулась и головой ей в лицо. Она - в ванную. Кровь. Потом вышла: "Не
трогать ее". И мне: "Не бойся, я не дам тебя в обиду".
Рервик молча гладил Марью по мокрому лицу.
- Потом меня укололи чем-то. Я плохо помню, что было. Мне даже
показалось, я сама вышла из гостиницы. А очнулась уже здесь. Когда - не
знаю. Очень пить хотелось. Я позвала. Вошли двое, уже других. Один -
огромный. Пить дали, немного. И я поняла - сейчас опять. И закричала. О,
Андрис, как мне стыдно. Я боюсь их, боюсь, боюсь, боюсь... Этот, огромный,
сжал мне пальцы, навалился. И опять вошла Екатерина.
- Салима.
- Как ты сказал?
- Салима, дочь Болта.
- Ах, вот как. Она их выгнала. И сказала, что скоро я увижу тебя. Что
от того, как я себя поведу, зависит и моя и твоя судьба. Что она верит в мое
благоразумие. Потом меня покормили. Андрис...
Марья затихла, задремала.
Андрис сидел, боясь пошевелиться. Рука под щекой Марьи затекла. С шумом
распахнулась дверь. На пороге стоял тот же детина, что вел Андриса в пещеру.
Он уже открыл рот, но Рервик прижал палец к губам, осторожно вытянул руку
из-под щеки Марьи и встал.
- Позови Салиму,- сказал он негромко.- Быстро!
Детина пожал плечами и вышел, неслышно прикрыв дверь.
Марья шевельнулась, застонала и снова затихла.
Теперь дверь отворилась осторожно. Мягко ступая сапожками, вошел
Наргес. Предупредив возмущенный возглас Рервика, он вытянул перед собой
ладони, как бы отталкиваясь:
- Я знаю. Ваше желание говорить с Салимой Болт доведено до ее сведения.
В настоящую минуту оно невыполнимо. Придется подождать.
- Сколько?
- Простите?
- Сколько ждать?
- О, недолго. Возможно, день. Или два. Но...
- В вашей богадельне есть врач?
- Разумеется, разумеется.
- Впрочем, нет. Врач не нужен. Ваш врач не нужен. Пришлите все
необходимое, чтобы обработать раны и ушибы. Обезболивающее. И поживее.
- Я сам хотел это предложить. Мы позаботимся о пострадавшей. Уверяю
вас, излишняя жестокость в отношении Марьи Лааксо, допущенная нашими людьми,
вызвала самое суровое осуждение Цесариума. Увы, увы, не всегда приходится
работать с людьми, наделенными желаемыми качествами. На сей раз, даю вам
слово, я лично прослежу, чтобы наша... гостья не испытывала неудобств.
Разумеется, я не могу обеспечить комфорта первоклассного отеля, но приличные
условия и уход на протяжении всего визита в наше - увы! - убежище будут
предоставлены без всякого сомнения, в чем прошу принять...
Рервик шагнул вперед, и за спиной Наргеса выросла фигура с трубкой
парализатора в руке.
- Ну, ну. Удаляюсь, удаляюсь, удаляюсь. Вынужден, впрочем, настаивать
на том, чтобы наша гостья вернулась в отведенное ей помещение, где ей будет
гораздо удобнее, уверяю вас. Теперь, когда вы убедились, что Марье Лааксо
ничего не угрожает, вы и сами можете предаться заслуженному отдыху в
ожидании того знаменательного события, которое не замедлит воспоследовать...
Рервик уже не слушал, а только наблюдал, как два вновь вошедших
служителя уложили Марью на полотняные носилки, причем один из них слегка
коснулся инжектором ее руки, прервав стон и ловко поправив обмякшее тело.
Неслышными войлочными шагами они вышли, за ними скользнул Наргес,
последним - страж с парализатором. Дверь с лязгом захлопнулась.
Всего-то примитивный шантаж, размышлял Рервик, повалившись на койку, но
именно примитивному шантажу трудно противостоять. Марья в. их руках. Но чего
они добиваются? Неужели все это затеяно ради того, чтобы он создал образ
благородного Цесариума и увековечил его славные деяния? Впрочем, может ли
прийти к иному средневековое сознание, так тщательно изучаемое Марьей, его
жертвой. И надо надеяться, последней. Ясно одно - нужно тянуть время. Пока
Велько не начнет поиск. Какие у него нити? Разговор с инспектором службы
порядка. Но тот почти наверняка человек Болта. Встреча с Годом. Что-то это
дает, но мало. Насколько глубоко законспирированы люди Болта? Сколько их?
Что принадлежит Цесариуму и Салиме? Кучка людей и этот бункер? Город и целая
армия? Вся планета? Один спейс-корвет или мощный флот? И где все это
находится?
Рервику представился румяный красавец Цесариум в тоге, на пьедестале, с
поднятой в римском приветствии рукой и улыбкой на полных, мужественно
очерченных губах. Он смотрит вдаль мудрым взором и глубоким баритоном
произносит: Но много нас еще живых, и нам Причины нет печалиться.
Вот и явился эпиграф к этой главе. Пусть он, придя с опозданием, здесь
и остается. Не тащить же его в начало.
ПИСЬМО СЕДЬМОЕ
Душный майский вечер навалился на Рим. Секретарь папской ассоциации
католических литераторов, то и дело промокая лоб и затылок батистовым
платком, терпеливо увещевал поэта.
- Ей-Богу, товарищ Алигьери, зачем вам эти неприятности? - говорил он с
милой улыбкой, но кривя губу.- К чему поливать грязью черных гвельфов,
достойных граждан и истинных патриотов Флоренции? Ведь нет сомнения, что они
беззаветно преданы святейшему отцу, мудрейшему Бонифацию VIII, нашему
славному Бонн.
Не щадя сил борются они за новый порядок. А вы? Вы обвиняетесь в
подкупе, в кознях против святого престола. Флорентийские патриоты не просто
настояли на вашем изгнании - в случае появления в городе вас решено предать
костру! Они, конечно, перенервничали.
Иначе не кричали бы вам нелепые и, быть может, обидные слова.
Что они там кричали? "Данте, убирайся в свой Израиль! А то в следующий
раз придем с арбалетом Калашникова!" Скажите, кому на пользу такое
ожесточение нравов? Что нужно нам всем? Мир, покой и... Ну, догадываетесь?
Твердое и нерушимое единство. Единение! А вы своими стишками хотите
разъединить нас, поколебать папский престол. Разумно ли это? Вы устали от
скитаний. Вы раздражены. Плохо выглядите. Сам папа справлялся о вашем
здоровье.
Мы хотим предложить вам путевку в пансионат. Выбирайте - Лазурный
берег, Сорренто... А если вас не пугает дальняя дорога, рекомендую Таврию,
прославленный дом творчества в Коктебеле. Целебный климат, питание выше
всяких похвал. Хотя, впрочем, в тех местах сейчас обосновались татары,
генуэзцы забросили свои крепости, так что это небезопасно. Нет, нет, лучше
всего - кардинальский санаторий под Римом. Три часа неспешной езды на
двуколке. И мой вам совет - посвятите папе два-три бодрых стихотворения...
Что-нибудь такое. Светлое. Обнадеживающее. Тим-пам, ри-ра-ра...
Ну, не мне вас учить. И лучезарное будущее вам обеспечено.
Арестован Данте был именно там, в санатории под Римом.
Другой великий изгнанник был взят в санатории на станции Черусти.
Третий перед арестом размышлял о Мухаммеде, уничтожавшем поэтов рьяно. Поэты
мешают правителям. Мешали всегда.
Зачем Мухаммед уничтожил поэтов, принцев слова?
Ему не хватало снов и полетов, основа его мирозданья была бы хрупкой
арабской клетью.
Ведь он не торгаш, берет не покупкой мечом и плетью.
Плеть начинает воображать, что она гениальна.
Поэтам, в сущности, нечего выражать, а они сочиняют нахально -
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг