информированных источников. Есть только одно средство.
- Все-таки есть? - Рервик просветлел.
- Замужество. Моя кузина Марго была такой же, пока не вышла за
Кристиана.
- Я всегда считал Кристиана храбрецом. Недаром он стал штурманом
эс-флота.
- Через неделю после свадьбы одна из подружек Марго имела
неосторожность в ее присутствии сказать что-то насчет заката. Или рассвета.
Впрочем, нет, она произнесла такое: "Природа всегда молчалива, ее красота в
немоте. И рыжик, и ландыш, и слива безмолвно стремятся к мечте".
- Рыжик, ты сказал, и слива?
- Это не я сказал. Это сказала подружка Марго, моей кузины.
- Вся эта растительность стремится к мечте?
- Именно.
- Ага.
- Марго тоже сказала "ага", потом посмотрела на подругу с глубоким
пониманием и добавила: "Ты совершенно права, рыжики я засолю в дубовой
кадушке".
- "Ее красота в немоте". Замечательные слова. Как жаль, что они
неприложимы к Анне.
- Увы.
- Значит, не прежде свадьбы?
- Боюсь что нет.
- Ну, а вдруг и после...
- Поручиться, конечно, нельзя. Тем более что эта самая подружка, как я
слышал, вышла замуж и продолжает называть своего благоверного "мой любимый,
мой князь, мой жених".
- Нет!
- Сведения вполне достоверные.
- Но он глубоко несчастный человек, ее муж!
- Вовсе нет. Он каждое утро говорит своей жене: "Люблю тебя, люблю, как
в первый час..."
- Нет, Велько. Я не могу рисковать.
Это произошло за много лет до того, как Андрис поселился в своей избе
на берегу Ветлуги, и все эти годы выработанный с помощью Анны иммунитет
действовал безотказно.
А потом он увидел Марью.
Проводив Марью до помпезного подъезда гостиницы "Земля", Рервик,
уставший от огненного буйства на площадях и улицах, вернулся в "Дарамулун".
В номере Велько он застал Авсея Года. Вуйчич по обыкновению сидел на диване,
попивая ледяной бледно-желтый сок какого-то местного плода. Год, все в той
же белой рубахе и тесных синих штанах, возбужденно ходил по комнате.
- Слышишь, Андрис,- сказал Велько,- у Авсея любопытные сведения о
Болте. Не исключено, что он уцелел.
Мысли Рервика и так бродили вокруг Цесариума. Он сел и вопросительно
посмотрел на Года.
- Встретил тут я одного старого знакомого. Можно сказать - друга. В те
времена, когда я был доверенным оператором ЛЕХроники, он занимал довольно
высокий пост в куратории личных сношений. Помните кадры, что я вам
показывал. Он там в розовом мундире. Подавал бумаги Болту.
- Помню,- сказал Андрис.
- Я увидел его на площади, где снимали фейерверк. Разговор о старых
временах, общих знакомых. О верности традициям. На судьбу жаловался. Не
может приспособиться. На глазах в карнавалах и гуляньях. гибнет дух Леха. Не
только его сердце плачет по утраченному. Надо ждать. Так говорит ОН. ОН меня
помнит. ОН соберет всех, когда вернется на Лех.
- Стало быть, Болта на Лехе нет?
- Судя по этим словам, нет. Но, может быть, это игра.
- Игра? Прекрасно. Нам ли не принять игру. Мы - люди кино.
- Рервик почувствовал вдохновение,- проворчал Велько.
- Да, но не кинематографическое. Я полон простого человеческого желания
свернуть Болту шею. Удовольствие, которое я при этом испытаю, не в пример
сильнее творческого наслаждения от исследования психологии выродка. Может
быть, для Марьи это большая потеря, но повстречай я его сейчас - не
удержусь.
- Насколько спокойней, академичнее ты относился к Генриху,- заметил
Велько.- Что произошло?
Внезапно потемнев лицом, с трудом подбирая слова, Рервик рассказал
историю Иокла и его дочери.
Наступило тягостное молчание.
- Я встречал этого офицера,- глухо сказал Авсей Год. - Говорили, Болт
пожурил его, но простил. "Мальчик так предан нашему делу!" Мальчик сменил
сына Иоскеги на посту командира Верных, а чуть позже - в роли возлюбленного
Салимы. Последний раз я видел его накануне похорон Цесариума. Варгес, так
его звали. Бледный Варгес.
- Неужели этот выродок жив? - сказал Велько.
- Почему же выродок? - Год продолжал ходить по номеру.Выродок,
насколько я понимаю,- явление исключительное. Каждый уровень власти на Лехе
располагал такими людьми. Если в верхних этажах их десятки, то в нижних -
десятки тысяч. Они не только держали в страхе не вовлеченных в их круг, они
истребляли друг друга. На место уничтоженных приходили новые. Развращенным
оказался почти каждый лехиянин. Тот же Иокл - как относился он к Болту до
гибели дочери? Или его отец. Да что там, все были охвачены неистовой любовью
к Болту, трепетным отношением к власти. Дай им сейчас живого Цесариума, что
будет?
- Что? - живо спросил Андрис.
Год не ответил. Рервик достал из кармана кристалл, который дала ему
Марья, и подошел к проектору.
Голос гримерши Эвы был тих:
- ...не знаю, говорю, представления не имею. Хотите, говорю, сами
прочтите записку. Он написал, чтобы не искала. Дома у меня записка, я
принести могу.
- Вы об этом? - И подает мне письмо Осгара.- Нет нужды вам идти домой.
Даже если это написано не для отвода глаз, я не поверю, что вы совершенно не
имеете представления о круге друзей мужа. Расскажите, с кем он имел
обыкновение встречаться. Еще раз хочу обратить внимание: в наших общих
интересах отыскать Осгара Одульфа как можно скорее. Проступок его не так
страшен, чтобы угрожать его свободе. Я думаю, он просто поддался панике,
ложным слухам, наветам, очерняющим соответствующие учреждения, призванные
блюсти порядок и гармонию во всех сферах жизни и труда наших граждан. Но
каждый час промедления, сокрытия от справедливого разбирательства всех
обстоятельств служебного упущения усугубляет вину, а стало быть, утяжеляет
возможное наказание. Эвлега Одульф! Призываю вас, помогите мужу, себе, сыну.
Ведь у вас сын!
Тут только вспомнила я, что уже часа два сижу перед этим вежливым
офицером со спокойными, внимательными глазами, а Харальду пора есть и спать,
и он один, он плачет, зовет меня.
- Пожалуйста,- говорю,- дайте мне сбегать домой. Я покормлю и уложу
ребенка, попрошу соседку присмотреть за ним. И сразу вернусь. Ну
пожалуйста...
- Как вы могли забыть, что счастье детей, их здоровье и благополучие
составляют предмет особой заботы Цесариума. Зачем просить о том, что
является вашим неотъемлемым правом. Накормить свое дитя! Спеть ему
колыбельную! Пожелать приятных сновидений! Неужели найдется на Лехе хоть
одно официальное лицо, честно исполняющее свой долг перед народом и
Цесариумом, которое воспрепятствовало бы стремлению матери позаботиться о
своем чаде? И незачем вам идти в эту ненастную погоду домой.
Гораздо удобнее, уютнее вы будете чувствовать себя здесь, у нас, где
вам предоставят все необходимое: помещение, белье, полноценное питание,
игрушки для малыша. Вы только вспоминайте, вспоминайте - все, что может быть
полезным нам, а в конечном счете, и вам.
Поймите, помочь государству - значит помочь себе. А вот и наш маленький
Харальд - видите, он уже здесь, с вами.
Хари стоит заплаканный, ко мне ручки тянет. Я к нему, а женщина, что
привела его, прямо из моих рук вырвала и к стене оттащила, подальше.
- Сядьте, Эвлега Одульф!
Я села.
- Сейчас вашего сына накормят, вы увидите это сами.
И я вижу, сажают Хари за столик, ставят перед ним блюдце с каким-то
коричневым пюре. Салфетку повязывают. Хари голодный, полную ложку ко рту
тянет, давится. Ложку проглотил - скривился весь. Женщина вторую ложку ему
насильно дает. Он отворачивается, плачет.
- Какой избалованный, невоспитанный ребенок,- говорит женщина.- Не есть
такой вкусный паштет! Может быть, он немного пересолен, тогда запьем глотком
этого замечательного напитка.- И подносит Харальду стакан чего-то
прозрачного, как вода.
Хари глотнул, ротик раскрыл - задохнулся. А она льет, вливает в него
эту жидкость. Боже, как он бился! Я рванулась было к нему - а встать не
могу. Не заметила, как меня ремнями к стулу пристегнули.- Не пить такой
вкусный рассол,- говорит женщина,- как тебя испортили родители. Ну ничего,
мы воспитаем тебя настоящим бойцом. Поел - марш спать!
- Сейчас вы убедитесь, что вашего сына уложат отдыхать. Так что уход за
ним будет самый лучший, не беспокойтесь,- говорит офицер.
Тут я увидела солдата, который внес матрас, скорее не матрас, толстый
коврик, и бросил его на пол. Вся поверхность - густые ряды коротких колючек.
Женщина...
Голос Эвы стал еще тише, она помолчала. Потом продолжила свой рассказ
чужим звенящим голосом:
- Она аккуратно сняла с Хари рубашку и штанишки. Голый малыш даже не
плакал. Он широко раскрыл глаза и рот и хрипел.
Она положила Хари на колючки и вдруг резко нажала на животик.
Как он закричал! Забился! Она ловко застегнула ремни. Потом я заметила:
на ремнях тоже были колючки, вернее - крючки. Они впились в кожу Харальда.
- Спи, глупыш,- сказала она.- Перестань плакать. Ты уже большой. В три
года нельзя так плакать. Спи, не огорчай мамочку.И она ушла вместе с
солдатом.
А Хари кричал, временами затихал, потом стонал. Он звал меня.
Он тянул ручки - мама, мама, ма-а-а... Мамочка, больно, больно,
больно...
Сначала я билась в ремнях, не слыша ничего, кроме его стонов.
Потом до меня начали доходить слова офицера.
- Да, да, очень нервный ребенок. Я вам сочувствую, Эва. Однако не
следует отвлекаться. Чем скорее мы с вами закончим, тем скорее вы сможете
приласкать малютку. Мне кажется, ему не очень удобно спать. Может быть,
складочки на простыне? Или сползло одеяло? Беспокойный сон, ай-яй-яй. Не
исключено, что дело в непривычной пище. Мы могли не знать его обычного
рациона. Я лично рекомендовал накормить ребенка своим любимым блюдом -
паштет из соленых головоногов с перцем, прекрасная закуска к пиву, уверяю
вас. Итак, я готов записать имена.
И я заговорила. Я начала вспоминать.
Гондла, Снорре, Груббе - друзья мужа со школьных лет.
Харальда отвязали, положили на чистую простыню.
Лаге, Ахти, Лаик - с ними Осгар ездил на охоту.
Израненное тельце смазали обезболивающим бальзамом. Хари затих.
Эдмунд, Гер-Педер, Хаген - соседи, с которыми Осгар любил играть в тун.
Харальду дали чистой воды.
Все труднее становилось вспоминать - мы жили скромно, редко принимали
гостей, чаще всего проводили вечера и выходные вдвоем. Но я старалась, я
очень старалась.
Эрик, Гилда, Гудрун...
Хари дали молочной каши.
Ламме, Дитта, Кениг...
Мне разрешили его погладить.
Офицер требовал больше имен, и я не заметила, как начала повторяться.
Хари снова положили на шипы.
- Ради ваших детей,- кричала я,- пощадите! Я никого, никого больше не
помню... Я вспомню, обязательно вспомню, только 66 отпустите Хари, дайте мне
моего Хари, умоляю, дайте мне, дайте... дайте...
Когда мне дали сына, он еще пищал. На губах - серая пена.
А все тело... Как его взять на руки... Меня, наверно, выпустили, потому
что опомнилась я на улице у дверей нашего дома. Хари, говорила я, сынок, это
я, мама, мама, ма-ма... Как вы думаете, он слышал? Он еще слышал? Мне
казалось, слышал. Я так долго говорила.
Осгар вернулся сразу после похорон Цесариума. Потом еще годдва
возвращались те, кого я называла. Они приходили ко мне.
Некоторые плакали. Некоторые плевали мне в глаза. У Гилды за это время
умерла дочь. "Хорошо бы она пришла и убила меня", думала я. Но Гилда
проплакала со мной целый день и звала к себе - жить. Ведь с Осгаром мы не
могли видеть друг друга. Мы и сейчас не встречаемся. Я слышала, он пробовал
писать. Напечатал что-то под названием "Очищение". Или "Оправдание"? Нет -
"Отчаяние".
У него семья. Он молодец, Осгар. А Гондла, Хаген и Кениг не вернулись
вовсе. Так что я убила не только Хари. Сейчас я живу хорошо. Здесь на
съемках такие славные люди. Жаль, что они уедут.
Я не из-за работы, мне хватает - то вывеску подновить, то витрину
украсить. Просто вы какие-то другие. Мне не так душно. Иногда - страшно
сказать - забываю о том, что было. Со мной, с нами. Ну, мне пора. Через час
съемка - смерть Генриха. Грим очень сложный...
Наутро, как было условлено, Андрис отправился за Марьей. В "Земле", где
она остановилась, постояльцев и гостей окружала "романтическая, полная
архаических неудобств и роскоши обстановка прародины позапрошлого века" -
цитата из рекламной брошюрки, которую Рервик листал в вестибюле, ожидая
Марью. Она все не шла.
Портье заглянул в книгу и сказал, что дама по имени Марья Лааксо
занимает номер одна тысяча четыреста седьмой и, судя по пустому гнезду для
ключа, никуда не уходила. Мальчишка в красном кепи с галуном вознес Рервика
на четырнадцатый этаж. Малиновый ковер. Темные, с тусклым блеском,
прямоугольники дверей. 1407.
Андрис позвонил. Нет ответа. "Звонок не работает?" - подумал он,
вспомнив подчеркнутый ретростиль отеля. Постучал. Тихо.
- М-ааа-у!
Андрис резко обернулся. Рука скользнула по гладкому дереву, наткнулась
на бронзовую ручку. Ручка повернулась. Шикнув на кошку, Рервик вошел в
номер.
Белый одноногий стол пуст. Кресло лежит на боку. Откинутый угол ковра
горит желтой изнанкой. На полу у дивана - перевернутая поникшая сумка,
две-три туники, красные мягкие туфли. Андрис открыл дверь в ванную. Под
зеркалом - чистая полка. Марья не пользовалась косметикой. Красноватые
брызги - крови? - на раковине. Скомканное, в крови же, полотенце свисает с
вешалки. На зеленом полу раскрытая пудреница. Андрис торопливо поднял
коробочку. В крышку вместо зеркала вставлено стереофото.
Остаюсь в ожидании ответного послания.
Твой Андрей
ПИСЬМО ШЕСТОЕ
1-е февраля, Москва
Ara!
Так ее похитили, это рыжее длинноногое чудо. Наконец-то будут поиски,
погони, возможно, стрельба. Андрис начал с того, что отправился... Впрочем,
об этом позже.
По-видимому, уже накипело. Из мозаичного общения с лехиянами - Годом,
Иоклом, Эвой - высвечиваются искалеченные судьбы, события настолько
трагичные, что гнев Андриса выходит за пределы его устремлений как
художника, будит в нем атавистические свойства натуры - "Отмщенье, государь,
отмщенье!" (не помню, откуда цитата) . Только бы он, Болт, был жив. Уж
Рервик до него доберется...
Откуда такие мысли? Неужто все так просто: преступник бежит, герой
настигает мерзавца и отдает его на суд многострадального народа, который и
выносит справедливый и суровый приговор. История знает и триумфальные
возвращения тиранов. Наполеон Наполеоном, но вот какой курьез произошел
сравнительно недавно.
Жан-Бедель Бокасса, экс-император Центральноафриканской империи (бывшей
Убанги-Шари), называвший себя первым социалистическим императором, жил себе
в полузаключении в замке Ардикур, что во Франции, используя досужее время
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг