Сперва вздохнул с облегчением; какое сейчас веселье? Потом пожалел.
Пускай бы мальчик порезвился на свободе. Хоть немного.
А то дома какая свобода? Сарра извела его своей любовью. Того нельзя,
этого нельзя. Не бегай, застудишься. Брось эту смокву - она незрелая. Ах,
ты, мой ангелочек, как он любит свою маму! Прижимает к себе, тискает.
Душит...
Мальцу нужна воля. Иначе превратится в бабу.
Измаил - тот рос вольным. Пыльные босые ноги сплошь в царапинах, на
руках ссадины, пальцы ободраны. Лазил по скалам, по деревьям, искал птичьи
гнезда. Лук за плечами - бил птицу влет - сперва голубей бил, потом и
ястреба. И нос с горбинкой, чисто ястребиный клюв. Не в него, не в Агарь. У
той нос короткий, прямой, с круглыми крыльями. Странно - вот на Сарру он
походил немного, совсем чуть-чуть, но походил. Сперва, казалось, ей это даже
нравилось. Льстило.
Пыльная дорога, пустынная.
Пока ехал, молил Бога - пусть не кончается. Ну, еще немного...
Дальше уже не дорога, каменистая осыпь.
Остановился.
Вот они, горы Мориа, его горы... Плавными уступами восходят под самые
тучи. Ну, не к тучам, все ж пониже. Зато стада - как тучи. Сотни, тысячи
рунных овец, белое покрывало, устилающее склоны, мальчишки пастухи шныряют
меж овцами, собаки.
Поглядел на Исаака - тот стоял, приоткрыв рот, глядя на все это
богатство, сын, наследник, прародитель могучего племени - ибо так было
сказано.
Зачем теперь эти стада? Эти склоны, поросшие зеленой травой? Для чего
теперь все это? Для кого?
Слуги жались к ослам - дети шатров, выкормыши пустыни. Разве могут они
понять, что это такое - возноситься к небу в самой середке кипящей жизни,
вместе с ней, сам - ковчег, наполненный жизнью, сам - сосуд Божьей
благодати, сам - пастырь своих стад. Вот Исаак, тот, кажется, понимает. И
Измаил понимал.
Из-под копыт сыпались мелкие камни. Про строптивых женщин говорят
порой - упряма как ослица. Почему? При чем тут ослицы? Тихие, покорные
животные, вся их жизнь в трудах, без надежды, до смерти. Оттого у них такие
глаза. Будь у какой-нибудь из них дурной нрав, что бы говорили про нее -
упряма, как женщина?
Как она тогда сказала?
"В обиде моей ты виновен - я отдала служанку мою в недро твое, а она,
увидев, что зачала, стала презирать меня. Господь пусть будет судьею между
мною и тобою!"
Сама ж отдала. Сама выбирала! Тихую, чернявую, маленькую. Никакого
сравнения с ней самой, с Саррой - да что там, каждая вторая краше ее. Кто ж
знал, что окажется желанной? Что почти каждую ночь будет откидывать ее
полог, каждую душную ночь, напоенную сухими ветрами пустыни, будет
подниматься со своего ложа, прислушиваясь к неровному, затаенному дыханию
Сарры (спит или нет?), идти, точно во сне, в дальний шатер, через ночной
двор, мимо колодца, мимо масличных жерновов, мимо...
Кто ж знал, что вовсе не кроткой, не тихой окажется юная наложница? Кто
ж мог угадать, каким огнем сверкают ее глаза под опущенными ресницами?
- Не дразни ее. Веди себя пристойно. Неужто не видела, как она на тебя
смотрит?
Улыбнулась, положила руку на живот.
- Пусть смотрит! Что она мне сделает? Или не пустое место она теперь?
Не выдержал, ударил по припухшим, детским губам.
- Опомнись, дура! Или Сарры не знаешь?
Заплакала.
- Но ты же меня защитишь?
Защитил...
Пастухи сидели у костра, грелись. Слабый огонь, рожденный сухими
ветками, овечьим пометом, порыжевшей травой... Огонь жизни - не смерти. На
вертеле крутилась овечья тушка. Увидев хозяина, вскочили, растерялись.
Махнул рукой. Пускай себе... неважно...
Велел расседлать ослов. Кроме того - с дровами. Слугам, спутникам своим
сказал - оставайтесь. Дальше - мы сами. Это дело - между мной и Господом.
Вон та гора, с плоской вершиной, видите ее? Туда лежит наш путь. А теперь
забудьте, что видели. Это - священное место, оно не для чужих глаз. Будете
таращиться, ударит гром среди ясного неба, поразит вас вечной слепотой...
Кланялись, приложив руки ко лбу. Что ты, господин, никогда, ни за
что...
Отобрал у пастушка посох.
Исаак стоял рядом, бледный, лоб в испарине. Чует? Боится?
Положил руку ему на плечо, чтобы успокоить. Дрожит плечо.
- Ты что?
- Отец, а это... обязательно?
Отпрянул, точно от удара. Что ж Ты делаешь со мной, Господи?
- Что - обязательно?
- Чтобы я сам - резал. Своей рукой. Раз надо - я, конечно... но я ведь
еще никогда...
Неприятно ему. Или не был на празднике весны, на Шавуот, когда пастухи
овец режут, с песнями, плясками? Не плясал со всеми? Или чужими руками - не
страшно?
Сухо, почти беззвучно рассмеялся.
- Ты мужчина, сын мой. Продолжатель рода. А от мужчины Господь порой
требует... непосильного
Исаак на миг выпрямился гордо, распрямил плечи. Потом вновь
глаза-маслины прикрылись густыми ресницами - задумался.
- Но зачем это ему? - шепотом, сам пугаясь своих слов, - Неужто в
радость? Или они не твари Божьи?
- Твари Божьи? - усмехнулся он.
Два города, два великих города! И оба населены Божьими тварями. Лота он
пощадил? Да, верно, вестники вывели его из обреченного Шедома, но потом...
Сам он с тех пор так и не видел племянника. Но отдаленные слухи доходили.
Шепотом, с оглядкой. Что-то такое случилось с его женой - страшное, о чем
даже и сказать нельзя. Да и с самим Лотом... с девочками его. То ли,
рассказывали, он умом тронулся, то ли они... Не Шедом для них рухнул в
огне - весь мир. Никого нет больше, ничего...
Как молил тогда за Лота, как взывал к милости Его, к доброте! Где
теперь тот Лот? Ползал в пыли, на коленях, голову посыпал прахом земным -
верни Агарь! Разве я не по-Твоему сделал? Сам же повелел: "Во всем, что тебе
скажет Сарра, слушайся голоса ее!". Не ее послушался - Тебя! Что ж теперь
молчишь?
...Выгони эту рабыню и сына ее; ибо не наследует сын рабыни сей с сыном
моим Исааком.
"Эту рабыню!" - даже по имени брезговала ее звать, лицо отворачивала, в
глаза не смотрела. Как будто уже нет ее, как будто пустое место!
По пятам ходила, скрипела зубами, плакала, прижимала к себе Исаака -
"Вот он, твой сын! Твой единственный! Опора в старости, гордость твоя,
наследник! Чего ты хочешь? Чтобы все добро - тому, чужому? Он не ценит
ничего, не бережет, не хозяин он - что взять, сын рабыни! Растратит,
прогуляет, на девок пустит!".
Ах, Исаак, Исаак! Или тебе, возлюбленному, единственному, заласканному,
Господь кажется чем-то вроде отца, ну разве чуть посильней, чуток
помогущественней?
- Нет в мире добрых, - ответил. - Ни Господа, ни человека. Могуч
Господь. Грозен. Дорого спрашивает Он с избранных. Но это - твой Господь.
Мой Господь!
- Да, но...
Уже и трава кончилась, рунные стада остались позади. Мелкие камни
вырывались из-под авраамова посоха. Ослик тащился сзади, тихий, покорный,
тыкался в мальчика бархатным носом. Тот оборачивался, останавливался,
ласково трепал его за ушами.
- Может, Он просто... не знает? Что можно быть добрым? Ведь мы его
любим... Ты бы объяснил Ему, отец! Он тебя слушает.
Остановился, обернулся к мальчику, схватил жесткой рукой за подбородок,
первый раз за весь день глянул в удивленные, черные, маслиновые глаза.
- Это я Его слушаю. Запомни! Раз и навсегда запомни!
- Хорошо... - испуганно сказал Исаак.
Повернулся, пошел дальше. Исаак с недоумением оглядывался
- Тогда где овечка, отец? Где мы возьмем овечку? Они внизу остались.
- Господь сам усмотрит себе овечку, - выдохнул сквозь зубы.
- А-а! - мальчик, казалось, успокоился. Должно быть, решил, что ему,
избранному, сыну избранного, наследнику стад и земель Господь устроит
какое-нибудь замечательное чудо.
Как будто Господь - что-то вроде нищего фокусника на базаре!
О, нет! Господь - смерч, самум, опаляющий душу, оставляющий за собой
пустыню!
О, только бы Измаил был жив перед лицом Твоим! Тогда оставалась бы хоть
какая-то надежда, какой-то смысл... но они с матерью погибли в пустыне,
которую, точно в насмешку прозывают теперь Беэр-Шева - Колодец Клятвы,
обожжены солнцем, иссушены жаждой.
Наверняка погибли.
Собрал ей трех верблюдов с погонщиками, с пестрыми попонами, нагрузил
мехами с водой, с кругами козьего сыра, переметными сумками - столько сиклей
серебра дал он им с собой, можно купить небольшой город!
Но Сарра сказала - нет!
Ничего твоего тут нет, - сказала ей Сарра, в первый раз взглянув прямо
в глаза.
Верно, согласилась она, ничего. И добавила - кроме Измаила.
Подошел к ней как во сне, сунул в руки хлеб, мех с водой положил на
плечи. На худенькие острые плечи, словно у девушки еще не познавшей мужчину.
Все ждал - что скажет? Ничего не сказала, стояла, отвернувшись,
прикусив губу.
И Измаил - рядом с ней.
Этот глядел прямо в глаза, сам сверкал черным глазом, улыбался
высокомерно. И тоже молчал. Потом подошел к матери, забрал ношу. Взял за
руку. Они пошли прочь, вдвоем, растворяясь в горячем мареве, она и Измаил,
его следы больше и шире ее следов - крохотных, узких. Вот они здесь - на
горячей дороге, вот за масличным деревом, все дальше, дальше... Дернулся,
было, вослед, то ли остановить хотел, то ли что-то крикнуть, и вновь
отпрянул - Сарра глядела на него, ее взгляд держал, прочнее шелковых силков.
Цепкий, холодный взгляд.
Ночью она пустила его к себе - первый раз с тех пор, как родился Исаак.
Худое дело сотворил он, на верную гибель отправил, считай, вовсе без
воды, без пищи... и кого - Агарь, нежность свою, последнюю свою радость,
Измаила, первенца, смуглого, высокого, стройного, столп силы, опору, мужа
верного, надежного... . Но разве не по Божьему слову? Разве не звенели тогда
в ночном воздухе тысячи верблюжьих колокольчиков? Не пели невидимые струны?
"Не огорчайся ради отрока и рабыни твоей; во всем, что скажет тебе
Сарра, слушайся голоса ее; ибо в Исааке наречется тебе семя".
В Исааке. Не в Измаиле. Дурная трава твой Измаил, говорила она - дикая
трава, крепка. Выполоть ее с корнем, он - хищный волчец, он пожрет наш
плодородный колос, нашу гордость, нашу радость, наше будущее... или ты не
сам не видишь?
Ради Исаака?
Вот он - Исаак, идет рядом с ним, агнец, по каменистым склонам, вверх,
в небеса, откуда нет возврата.
- Отец!
Вздрогнул от неожиданности. Разве агнцы умеют говорить?
Этот - умеет.
Лучший ягненок, гордость стада, племенной, тонкорунный... .
- Смотри, отец! Куропатка.
Серый комок среди серых камней - не заметил бы, если б не мальчишка.
Нет, теперь видно, вытянула шею, глядит с любопытством.
- Измаил, - Исаак, прикусил губу, видно Сарра не велела даже имени
этого упоминать, но тут же вновь решился. - Он, знаешь, как стрелять умел. И
меня учил. Я, правда, так и не выучился. Пустил стрелу в сторону, он
сердился, дурень, говорит, зачем стрелу сгубил... Он правда царем стал,
отец? Мама сказала, что Господь призвал их сделаться царем и царицей.
Хорошо, если так, тогда не жаль, а то пусто мне без Измаила.
- Царем? - выдавил, - о, да!
В высоком царстве царствует теперь Измаил, на облачном престоле сидит
он, Агарь - по левую руку, в звездном венце...
Из лука стрелять учил?
Прибежала растрепанная, красная, глаза сверкают. Измаил твой что
делает - сама видела, прицелился он из этого своего мерзкого лука в нашего
мальчика, в нашу гордость! В Исаака целился, в ягненочка моего, мамой
клянусь! Пускай поразит меня небесный огонь вот на этом самом месте, если
это не так. Господь отвел его руку, отвел стрелу... Не могу больше, господин
мой, убери их! Погибель от них, от Измаила этого проклятого! На наследство
польстился, на первенство. Видать, она нашептала, направила проклятую
руку...
Задохнулся тогда от гнева. Исаак, дитя радости, доверчивый, любящий.
Чего только не сделает, чтобы угодить старшему брату, под стрелу себя
подставит, вот, мол, какую веселую игру придумал братец, взрослый, умный,
ловкий!
"Вот - сказал, - служанка твоя в твоих руках делай с нею все, что тебе
угодно".
Разве не прав он был?
"Не огорчайся ради отрока и рабыни твоей...".
Звенели колокольчики. Потом перестали.
Что не так он сделал? Где не угодил? Почему молчишь, Господи?
Ждал знака. Господи, просил, возьми что хочешь, требуй что хочешь.
Только не оставляй.
Дождался.
"Возьми сына твоего, единственного, которого ты любишь, Исаака; и пойди
в землю Мориа, и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я
скажу тебе".
Единственного. Значит, так оно и есть. Значит, нет больше Измаила,
никого нет. Пусто...
Зачем это? Зачем всё? Ты ж обещал, Господи!
Нет ответа...
Или Ты смеешься надо мною, Господи? Неужто снова откроешь Саррино лоно?
Верю, все в твоих силах, но мои силы уже на исходе... Сначала - Лот. Потом -
Измаил. Теперь этот. Дитя смеха, последняя радость, единственное утешение.
Сарру это убьет.
Я сделаю все по слову Твоему, но Сарру это убьет.
Спохватился. Как мог, как посмел - даже молча, даже внутри себя...
Столько раз испытывал Господь его веру. Разве роптал он, Авраам? Хоть
словом, хоть взглядом, хоть помыслом - когда по капле жизнь уходила? А нынче
последнее испытание, другого уже не будет.
Да и не надо другого.
Он, Авраам, хозяин стад, владелец земель, князь и пастырь, избранный,
достойный. Цари приходят к нему на совет. Малкицедек, владыка Шалемский,
Царь Правды, царь Мира, когда возвращался он, Авраам с отрядом своим после
победы над Амрафелом, с богатой добычей, с юным еще Лотом, племянником,
спасенным от позорного плена - сам Малкицедек навстречу вышел, поднес хлеб и
вино! Авимелех, гроза врагов, водитель тысяч копий, не к себе призвал, сам
пришел, оказал уважение, заключил союз... По плечу хлопал - ты мой друг,
мудрый, могучий... Лучший друг! Сильный, крепкий, богатый! Богаче даже меня,
богаче соседей! Господь вознес тебя на вершину, хороший Господь, был твой,
будет наш! Научи, покажи...
Он, Авраам, не напрасно топчет эту землю, он несет Слово Божье. Он -
избранный!
Какая плата за это будет велика?
Выпрямился гордо, распрямил согнутую спину, забыл о застарелой боли в
пояснице. Не по земле шел - по воздуху. Отбросил посох.
Вот он - алтарь, жертвенный камень, мост между ним и Господом, высится
на плоской вершине, и воздух над ним дрожит, точно над пылающим очагом, и
сияет нестерпимо. Тяжко от такого воздуха. Льется в грудь, зажигает в ней
огонь, разносит огонь по жилам, с кончиков пальцев срывается пламя, волосы
трещат.
Даже на расстоянии руки почувствовал; вздрогнул Исаак, остановился,
прижал руку к губам - в точности как мать. Обернулся - огромные глаза на
побелевшем лице.
- Отец... - прошептал. И смолк.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг