- Ты конечно же решил, что это психологический мастер класс, - произнес
он и презрительно усмехнулся. - Увы, юноша, увы... Однажды я решил, что
способен лучше делать дело, которое делается в этом крэсле...
Гиря предостерегающе поднял руку.
- Это, Валера, наши личные дела, его они не касаются.
- Но, милый друг, мы опустились на такую глубину, что теперь надо
выпускать все пузыри. Иначе молодой человек решит, что... Что, в тайниках
своей души я... Нет уж, извини! Так вот, Глеб, однажды я его возненавидел.
Он мне мешал. Я был умнее его, тоньше и... Мне казалось это несправедливым.
Почему я должен быть на вторых ролях?! Так вот, этот мерзавец произвел надо
мной такую штуку, что я его возлюбил всей душой. И Кикнадзе его возлюбил, и
даже Штокман, хотя у Штокмана голова варит в три раза лучше. И теперь -
парадокс! - я ему не завидую, и готов даже за него умереть при случае. А что
такой случай он мне предоставит, я не сомневаюсь.
- А ты, Зурабчик, что скажешь? Может тоже охота излить душу на мою
подкорку? - произнес Гиря елейным голосом.
Зураб Шалвович только вздохнул и махнул рукой.
- Тогда продолжим. В тебе, Глеб, отсутствует стержень. Пока. Сейчас я
его вставлю, а потом, постепенно, мы будем навешивать на него разные штуки.
Пока ты не сделаешься на манер новогодней елки. И в таком разукрашенном виде
будешь существовать уже до самой смерти. Назад хода не будет, разве что ты -
уж совсем бессовестный человек. Но я тебя изучил - ты не такой. Итак, первый
элемент, так сказать, ствол. Ты должен быть абсолютно уверен, что вот этот
стул, на котором я сижу, нужен. Отнюдь не о всяком стуле можно это сказать с
уверенностью, но вот об этом, где покоится мой зад, - да. Почему это так,
словами объяснить нельзя. Это надо понять и прочувствовать. Со временем мы
это сделаем. Теперь обо мне. Секрет моего личного превосходства над этими
господами заключается отнюдь не в том, что я умнее, красивее и приятней в
выражениях. По всем этим параметрам они меня бьют, как ребенка, особенно
Валерий Алексеевич, и особенно в части ума. Здесь у меня слабина. Ведь так,
Валерий Алексеевич?
- Не прибедняйся. А, впрочем, разумеется, - Сюняев желчно улыбнулся.
- Вот. Мое преимущество над ними в том, что я терпелив. Я БЕСКОНЕЧНО
терпелив. Однажды - был повод - Сюняев обозвал меня сволочью, сказал, что
убьет, и подал прошение об отставке. И что ты думаешь, я сделал? Я три
месяца каждый день ходил к нему с бутылкой водки, и он меня гнал взашей.
Даже его супруга меня пожалела, а отсюда, совсем недалеко до более сложных
отношений. Валера оставался неумолим. Но через три месяца мы эту бутылку
таки выпили, еще через два он взял свои слова назад, а еще через полгода он
у меня тут сидел, распустив сопли, плакался в жилетку и утверждал без всяких
на то оснований, что это он сволочь, а я - святой. И всего этого я добился
только одним - тер-пе-ни-ем. Но ты, Глеб, не думай, что я такой терпеливый
от рождения. Отнюдь. Просто я понял однажды, что если не готов терпеть, мне
в этом крэсле делать нечего. Вон видишь сейф? Это хороший сейф. В нем,
например, лежат вопросы, которые еще Спиридонов поставил. Но они лежат,
потому что не пришло время их ставить на ребро. И если жизнь кончится, а оно
так и не придет, мне необходимо иметь в запасе человечка, который в нужное
время их поставит, а до тех пор будет терпеть. Сюняев их давно бы уже
поставил, они бы упали, и его прихлопнули. Кикнадзе - тот вообще бы их
выбросил из сейфа, и о них спотыкались бы на каждом углу. А я - терплю.
Политика, Глеб, не любит нетерпеливых. Ее приходится формировать долго и
нудно. И на успех надеяться не приходится. Успех в ней всегда достается
преемникам.
Гиря опять помолчал. Потом тряхнул головой и продолжил:
- Но терпеть, Глеб, нужно не все подряд. Что именно нельзя терпеть, я
скажу позже. Они, - Гиря ткнул пальцем в Сюняева, - знают много больше
твоего, но отнюдь не все. У меня же редкий дар - игра природы. Я чувствую,
когда надо терпеть, и если черта в бесконечности, буду терпеть до
бесконечности. Но если черта подо мной, не буду терпеть ни секунды!.. Для
тебя это - слова. Пока. Но пока от тебя требуется только одно: запомнить их,
и зарубить себе на носу. Переходим к следующему пункту. Я воспроизведу его
без комментариев, и гласит он следующее. Запомни: лучшее оружие против
дураков - терпение. Запомни: против умных вообще нет иного оружия, кроме
терпения.
Последние две фразы интонационно отличались от предыдущих на
существенную величину. Как будто мы тут калякали о разных текущих делишках,
и вдруг перешли к еще более разным. При этом Гиря осклабился и уставился на
Сюняева.
- Вот подлец! - бросил Сюняев восхищенно, и стукнул кулаком по колену.
Ты, Глеб, теперь точно наш человек. С посторонними он так не разговаривает.
- А что? - Петр Янович разулыбался. - Вполне?
- Весьма удовлетворительно, - подтвердил Зураб Шалвович. - Но ты, Глеб,
не думай, что все сказанное выше не соответствует действительности. Оно
соответствует, можешь быть вполне уверен. Просто мы знаем друг друга уже лет
тридцать, и у нас сложились интересные взаимоотношения. Стареем. Нужно время
от времени взбадривать друг друга эмоционально. Вот Петя этим попутно и
занимается. А теперь и мне захотелось. У меня с ним, знаешь ли, тоже был
случай...
- Зураб! - Гиря нахмурился. - Перебор. Он уже и так проникся. Потом
как-нибудь расскажешь, в следующий раз.
- Надо, Петя, надо. У тебя вон даже лысина вспотела...
- Нет у меня никакой лысины!
- Я фигурально. Лысина вспотела, а коллега еще не уверен в искренности
чувств.
- Ну, черт с тобой! - Гиря поискал место, куда плюнуть, и еще что-то
прошипел невнятное.
- Итак, - продолжил Зураб Шалвович, - однажды я пришел к выводу, что
Петр Янович ведет какую-то грязную закулисную игру. И накатал на него донос.
Да не куда-нибудь, а в секретариат Исполкома Ассамблеи. А потом выяснилось,
что именно этого он и добивался, а донос являлся главной деталью плана
приведения в чувство Коллегии ГУК, закусившей удила. Все прошло, как по
нотам, и я, как истинный кавказец, должен был застрелиться. Или застрелить
его, что практически одно и то же. Пистолет у меня был, и лежал в личном
сейфе. Так вот, Гиря два месяца сидел возле него и объяснял мне, что я
совершенно героическая личность, обремененная выдающимися качествами, и
человечеству без меня просто гроб! И таки объяснил, да так, что я верю в это
аж до сих пор.
- Неужели два месяца? - усомнился я.
- Ну! Ухожу - сидит. Прихожу - сидит. Работать не давал - все время
нахваливал.
- Может закончим выворачивание душ наизнанку, - сухо предложил
Сюняев. - Что там в следующем пункте? Промывание мозгов?
- Оно самое, - Гиря нахмурился. - Пункт третий, Глеб. Это важный пункт.
Слушай старательно. Наше учреждение, я имею в виду сектор, а не весь ГУК,
есть орган сугубо административный и сугубо официальный. И не напрасно.
Более того, я, например, в некоторых случаях, могу не подчиниться решению
Коллегии, а начальники из всех прочих секторов этого права не имеют. Почему?
Потому что под моим началом работают представители. Чего? Неизвестно чего! А
я тебе скажу, чего. Человечества, как такового, и никак не меньше. Лично я
на том стою, и стоять буду. Но сами-то мы - обычные люди с всякими
слабостями и страстишками. А, Валерий Алексеевич, со страстишками?
- А как же, Петр Янович, обязательно со страстишками! - в тон ему
ответил Сюняев.
- Наш статус, Глеб, особый потому, что именно мы, в силу специфики
выполняемой работы, переводим всевозможные человеческие слабости,
страстишки, мелкие грешки и глупости из сферы человеческих отношений в сферу
отношений сугубо административно-правовых. Да, здесь, на Земле, тоже есть
юридические органы, которые занимаются тем же самым. Но! - Гиря поднял
указательный палец. - Здесь, на Земле, мораль устоялась, равно как и
нравственность. Потому что действует века в более или менее одинаковых
условиях, и непрерывно совершенствуется. В космосе морали нет. Слишком резко
отличаются условия. Возникают ситуации, когда неизбежно приходится делать
противоестественный выбор. Например, бросить раненого и спасать десять
беременных...
- А-а, вон ты о чем? - многозначительно протянул Сюняев, - а я думал...
- Индюк думал... Не слушай его, Глеб, он хочет опять все превратить в
кашу, и поместить в твою голову...
- С чего ты взял? - возмутился Валерий Алексеевич.
- Сиди тихо, и не встревай! Потом тебе дадим слово специально... Я,
Глеб, могу рассказать о таких случаях, что у тебя волосы на голове встанут
дыбом. Вон, Сюняев не даст соврать: два мужика съели третьего, потому что
кислорода было в обрез, и воды ни грамма, а предстояло добраться до места и
починить трубопровод, по которому вода закачивалась в
кислородно-генераторный контур марсианской станции, от которого питалась
целая деревня. Воды было море, но, понимашь, она не текла - вентиль где-то
на трассе заморозило... И знаешь, какие вопросы мы решали? А вот какие.
Первый вопрос: какой осел придумал этот вентиль? И другой: этого мужика
съели с его согласия, или без? При том, что свидетелей не было - один из
оставшихся после ремонта покончил жизнь самоубийством. А второй не мог,
потому что должен был вернуться по трассе и убедиться, течет ли эта
проклятая вода! Так вот, Сюняев установил достоверно, что они бросали
жребий, и договорились, что оставшиеся умрут после ремонта. Чтобы не обидно
было, понимаешь? Парни молодые... Романтики хреновы, идиоты!
У меня даже ладони вспотели от этого рассказа.
- Почему же идиоты? - немедленно вмешался Сюняев.
- А ты не знаешь? - холодно поинтересовался Гиря. - Потому что один
труп меньше трех - вот поэтому. И пока я сижу в этом крэсле, один будет
лучше трех, два - лучше четырех, а ноль будет лучше всех. А вот слезу - там
посмотрим... Но все эти страсти, Глеб, я рассказываю тебе не для того, чтобы
поразить твое воображение. Ты должен понять, что мы, действуя в космосе и
других местах, должны формировать мораль в той ее части, которая еще не
изобретена человечеством. В наших руках клеймо, которое мы ставим на
человека. И он с этим клеймом будет ходить всю оставшуюся жизнь. Не спеши
его ставить. Терпи, пока есть возможность. И потом терпи еще столько,
сколько потребуется.
- Ты закончил? - осведомился Сюняев.
- Нет еще. Пункт четвертый.
- А сколько всего?
- Последний.
- Тогда я выйду ненадолго. Но больше на меня не ссылайся. У меня от
твоих ссылок муторно на душе.
- Постараюсь.
Сюняев встал и удалился, а Кикнадзе с интересом посматривал на Гирю.
Вероятно, он пытался угадать, в чем будет заключаться суть четвертого
пункта. Я, впрочем, тоже.
- Надоел он мне, - пожаловался Гиря. - Сидит тут, рожи корчит...
Девственник! Он мне на нервы действует!
- Куда действует? - Зураб Шалвович прищурился.
- Тоже хочешь выйти?!
- Да я-то выйду, но ты-то останешься наедине со своим четвертым
пунктом.
- Тьфу!.. Глеб, слушай сюда. Пункт такой. Мы работаем в
административной структуре, но обязаны оставаться людьми. Ибо только так мы
можем защитить человека от суммы всех остальных человеков. Обращаю твое
внимание на то, что у каждой административной единицы, будь то экипаж, или
просто контора, есть свои интересы. И интересы эти отнюдь не составляются из
интересов составляющих личностей, то есть, опять-таки, человеков. И более
того, зачастую им противоречат. Открыл этот парадокс Спиридонов, я же придал
ему совершенную форму. А именно: как правило, интересы личности и интересы
любой формальной общности личностей находятся во взаимном противоречии.
- Прямо-таки во взаимном? - переспросил вернувшийся Сюняев.
- Именно. - Гиря выпучил глаза. - Ты за язык не хватай - он у меня
скользкий... То, что я говорю, Глеб, очень важно. Принципиально. Отдельный
человек или группа редко осознают свои интересы. Ведомство всегда знает свой
интерес, и всегда его отстаивает до конца. Игнорировать его нельзя, но Боже
тебя упаси идти на поводу! Главная задача, которую мы должны решать -
создать такие условия, при которых ведомство, охраняя свои интересы,
вынуждено защищать интересы людей. Ради этого можно совершить любую подлость
в отношении любого ведомства, но не в отношении человека. Зашита интересов
любой личности всегда имеет приоритет перед защитой интересов коллектива
личностей. Этот закон незыблем. Тот, кому удавалось внушить обществу, что
это не так, превращал, в конечном итоге, упомянутое общество в стадо скотов.
Тогда люди начинали давить себе подобных, оправдывая это некими всеобщими
интересами. Если ты можешь защитить интересы личности, не ущемляя интересов
других личностей, делай это неуклонно и безоглядно!.. Вопросы есть?
- Есть, - сказал я.
- Плохо. Должно быть все ясно.
- Ясно почти все. Но я хотел бы узнать, что стало с третьим?
- С каким еще третьим?
- Второй покончил самоубийством. А третий?
Сюняев как-то странно мотнул головой, а Гиря... Он сгорбился и
уставился в одну точку.
- Зря я, наверное, расказал про это, - пробормотал он. - Ты... не
понял.
- Он еще не может, - сказал Кикнадзе тихо. Потом встал, подошел ко мне
и заглянул в глаза. - Третий... Он сошел с ума. Не смог... Мальчик мой, ты
пока не знаешь, что это такое... Валерий Алексеевич приложил все усилия,
чтобы доказать ему его право считаться человеком. Не дай Бог тебе
когда-нибудь доказывать что-либо подобное. Но избави тебя Бог когда-либо
доказывать противоположное. Ибо это недоказуемо...
- Кстати, - мрачно сообщил Сюняев, - этот человек жив до сих пор, если
тебе интересно. У него очень странное психическое расстройство. Он регулярно
просит, чтобы его кровь перелили кому-то другому. Утверждает, что это надо
делать обязательно, иначе кровь начинает проступать через ладони и он ею
мажет все вокруг...
Мне стало не по себе. Я понял, что сунулся в такую сферу, где с моим
опытом делать нечего. Надо было просто слушать и мотать на ус. Теперь я
знаю, что бывает и так. Но я даже примерно не представляю, что пережили те
трое, и что пережил Сюняев, разбираясь с ними... Глупо!
Мне повезло. В этот момент дверь с треском распахнулась, и на пороге
появился Эндрю Джонович Карпентер. Эндрю Джонович всегда появлялся
неожиданно, с треском, и немедленно занимал своей особой все помещение. Он
вел свое происхождение от американских негров, но намешано в нем было
столько кровей, что дотошный Сюняев, как мне рассказывали, однажды сбился со
счета. Карпентер утверждал, что в его жилах, среди прочих, течет кровь
Александра Македонского. А на вопрос, как оная туда попала, отвечал без тени
смущения, что кровь эту ему перелили, и он сам видел бирку на бутылке, где
черным по белому значилось: "кровь Александра Македонского, стерильно".
Отчество Джонович ему присвоил все тот же Сюняев, и оно прилипло, появляясь
время от времени в официальных документах. Эндрю Джонович специализировался
на эпизодах с криминальной подоплекой, и все время собачился с прокурорскими
работниками. "Возиться с бумажками" не любил - почти все отчеты за него
писал Штокман, за что оба бывали порицаемы Гирей. Росту в нем было метра
два, а из деталей чисто внешних можно отметить улыбку, занимавшую половину
лица и открывавшую для обозрения почти все зубы. Надо отметить, что это был
человек редкой доброты и большой души, каковая и должна содержаться в телах
подобного размера.
"Вот, Глеб, смотри, - говорил он, показывая свои ладони. - Я негр, а
ладони белые. Почему? Не знаешь? А я тебе скажу. В этом проявилась мудрость
Господа. Если бы и ладони у меня были черные, то как бы я выяснил чистоту
своих помыслов?"
"Каким же образом по ладоням можно определить их чистоту?" - вопрошал я
простодушно.
"Очень просто. У кого помыслы нечисты, у того и руки грязные. Это еще
Понтий Пилат доказал", - ответствовал Эндрю Джонович, и ослепительно
улыбался, хлопая меня по плечу.
Когда Карпентер ворвался в кабинет, Гиря вскочил и уставился на него.
- Что? Что случилось?! - воскликнул побледневший Сюняев, тоже
вскакивая.
- Заговор! - сказал Эндрю Джонович хрипло. - Меня информировали, что
здесь зреет заговор. И я явился его пресечь. И я его пресекаю!
- Тьфу на тебя! - буркнул Гиря и уселся на место.
Теперь из-за спины Карпентера выступил Штокман. А точнее, сначала
появилась его лысина, потом очки, а уже в самом конце можно было обнаружить
его тощую фигуру.
- Нам доложили, что вы тут совещаетесь, - заявил он желчно. - Мы не
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг