Евгений Дрозд
"НЕОЛИТ"
Когда вооруженные кремневыми рубилами крепкие руки принялись терзать
шкуру и плоть только что заваленного мамонта, которого охотники с трудом
дотащили до стойбища, а старики и старухи, покрикивая на визжащих и
прыгающих вокруг ребятишек, принялись раскладывать костры, и первые огоньки
затрещали по еловым лапам, и дымок достиг ноздрей молодого охотника Иканги,
с охотником приключилось странное.
Что-то важное совершалось в его душе, и это что-то властно погнало его
прочь от суетящийся толпы соплеменников, предвкушающих долгий, сытный пир и
радостные пляски вокруг огней, и занятия любовью по кустам.
Никто не обратил внимания на то, как Иканга выскользнул из толпы и
почти бегом пустился к расположенному неподалеку от стойбища утесу, на
котором охотники перед выходом в долгий поход ночевали под открытым небом,
чтобы за ночь выветрились все человеческие запахи, и можно было незаметно
подкрадываться к добыче.
На вершине утеса, в скрытой среди больших камней лощинке он, примяв
густую траву, рухнул навзничь и, раскинув руки, уставился в черноту,
усыпанную яркими глазами ночи. Отсюда не видны были огни костров, сюда не
долетали крики людей. И в тишине, в слабом сиянии ночных светил, Иканга
ощущал, как в душе его прорастает цветок небывалого откровения. Его душа
стала такой же большой, как все пространство под черным звездным куполом,
она уже не вмещалась в "здесь и сейчас", и Иканга разом постиг концепцию,
для которой у него не было имени, но которую его потомки обозначат словом
"время". Охотник припомнил других мамонтов и другие костры, бывшие на его
памяти и вдруг понял, что и дальше будут новые стойбища, новые костры и
другие мамонты. А еще он понял, что когда-нибудь его самого не станет, но
другие люди будут обживать новые места новой охоты, а много-много позже
совсем другие люди станут заниматься делами, которых он себе и вообразить не
может, однако жгучее желание хотя бы на миг прикоснуться к этим загадочным и
прекрасным делам заставило его расширившуюся, великую душу переформироваться
и протянуться стрелой к неизмеримым черным провалам над головой, откуда, из
загадочных бездн не наступивших времен, выпала пронзившая его разум
стремительная череда ярких и чуждых видений...
... он проснулся в своей жалкой хижине на правобережье Нила, на самой
границе орошаемой земли и пустыни, разбуженный шумом осторожных шагов и
звуком негромких, приглушенных голосов. Он вышел на порог и, обхватив плечи
руками, смотрел, как мимо него проходят неразличимые в зябких утренних
сумерках фигуры, он видел только, что их много. Смог, значит, этот молодой
пророк-подкидыш, у которого даже имени человеческого не было, все звали его
просто Мос - "ребенок", "мальчик" - уговорить рабов бежать от власти
фараона. Люди пророка и ему предлагали уходить с ними, но он отказался -
доля раба, конечно, не мед, но тут все знакомо, привычно, а что будет там, в
этой их земле обетованной, даже боги не скажут. И он просто стоял и смотрел,
как они, то плотно сбитыми группами, то редкими вереницами, утягиваются во
мрак, и стоял до тех пор, пока в пустыню не проследовала последняя небольшая
кучка жалких оборванцев и не растворилась в густой черной тени меж невысоких
пологих холмов, и именно в этот миг звезды стали блекнуть и на горизонте
показался багровый краешек бога Ра...
... в ряду других легионеров, ежась под пронизывающим северным ветром,
от ледяных укусов которого не спасал наброшенный поверх доспехов грубый
плащ, Луций проклинал все и вся, и особенно любимого полководца, с которым
прошел всю Галлию и добрую часть Британских островов. Какого Гадеса он
выстроил их в полном боевом у этой поганой речушки и заставляет мерзнуть с
самого утра, не отдавая никакого внятного приказа? День уже клонится к
вечеру, редкие снежинки, слетающие с низкого серого небосклона, без следа
исчезают в черной речной воде, небо становится все темнее, а любимый
полководец, заложив руки за спину и склонив голову, все так же меряет шагами
берег - уже целую дорогу протоптал в снегу - перед выстроенным в четыре ряда
легионом. Центурия Луция, входившая в первую когорту, находилась,
разумеется, в первом ряду и он сам стоял во фронтальной шеренге, поэтому,
когда полководец проходил мимо него, он хорошо мог разглядеть его
обветренное лицо, направленный в никуда жесткий взгляд прищуренных глаз и
бороздящие высокий с залысинами лоб морщины. "И чего он там решает? Или
давай команду вперед или распускай легион, чтобы люди могли погреться в
шатрах, да у костров..." Он незаметно поерзал плечами, поправляя сбившуюся
перевязь болтающегося на правом бедре меча-гладиума, крепче оперся на
метательное копье-пилум. Скосил глаза на соседа по строю и, почти не шевеля
губами, чтобы не засек центурион, шепотом спросил: "Слушай, а как эта
речка-то хоть называется?" Тот покосился в ответ и также почти неслышно
ответил: "Точно не знаю, но, кажется Рубикон..."
... его звали Симон, и в Ершалаим он вместе с семьей перебрался
несколько лет назад из Кирены Египетской. Был у него и свой дом в Ершалаиме
и свой земельный надел с виноградником недалеко от города, на котором
трудился он, не покладая рук своих, добывая пропитание себе и семье. Все как
у людей, только вот близкие считали его неудачником и недотепой. И если
сыновья Руф и Александр свои мысли на этот счет прятали из чистой сыновьей
почтительности, то жена, не стесняясь, высказывала ему в глаза все, что по
его поводу думала. Утром в пятницу он возвращался домой с виноградника, где
проработал при свете Луны всю ночь, потому как нужно было успеть до
праздников подвязать свежие побеги лозы, впереди ведь было несколько дней,
когда работать строжайше запрещено, ибо как же можно трудиться в великий
праздник Пейсах? А теперь Симон поспешал, чтобы помочь жене в домашних
делах, которых накопилось более чем достаточно и которые нужно непременно
завершить до наступления святой Субботы. А то потом на весь год хватит
попреков в том, что он олух царя небесного, раззява и разиня, тугодум,
который всегда опаздывает и никогда ничего не успевает сделать в срок.
Непременно, непременно надо хотя бы сегодня не опоздать... Торопливо шагая
по камням длинной, узкой и кривой улицы Ершалаима, он так был погружен в
мысли о том, как бы поспеть вовремя и тем самым избежать гнева жены, что и
не заметил движущуюся навстречу ему процессию. Опомнился лишь, когда
намертво застрял в плотной толпе зевак. "Опять не повезло", горько подумал
он. Сделать ничего нельзя было, оставалось лишь смотреть, как подразделение
римлян конвоирует к месту казни, на Голгофу троих осужденных, тащивших на
спинах тяжелые брусья с перекладинами в форме латинской буквы "Т", на
которых их и подвесят. Процессия с трудом прокладывала путь по узкой улице в
плотной толпе зевак и надеяться, что он сможет быстро выбраться из этого
скопища, не приходилось. Симон лишь поплотнее вжался спиной в глинобитную
стену, стараясь не дать толпе увлечь его за собой. Ну, пройдут же они, в
конце концов, мимо, и можно будет снова двинуться своей дорогой... Однако
невезучесть Симона продолжала сказываться. Именно около него один из
осужденных, избитый сильнее других и в сплетенном из ветвей колючего терния
венке на голове, рухнул под тяжестью своей ноши, и подняться уже не смог,
невзирая на все пинки римских стражников и удары мечами плашмя. Тогда
центурион обвел толпу взглядом и, конечно же, остановился на Симоне,
отчаянно вжимавшемся в стену и старавшемся сделаться полным невидимкой.
"Ты!" пролаял центурион, ткнув пальцем в Симона. "Неси!" и указал на
бревенчатое орудие казни. И пришлось бедолаге Симону тащить чужую ношу до
самой Голгофы, где его, наконец, отпустили, наградив от всей души
полновесным пинком под зад. Он бросился бегом домой, но, конечно же,
безнадежно опоздал и получил от жены заслуженную головомойку, и вся семья
лишь укрепилась в своем мнении о Симоне, как о законченном недотепе, и в
этом году священный праздник Пейсах был для него безнадежно испорчен...
... в портовой таверне Палоса, за кружкой малаги он горячо обсуждал с
приятелями только что происшедшее событие - выход в море трех каравелл
"Санта-Мария", "Нинья" и "Пинта", которыми командовал генуэзец Колон и
которые, отправляясь в Индию, направлялись, тем не менее, на запад. Когда
малага в кувшине закончилась, приятели пришли к согласию по двум пунктам: а)
этот чужеземный выскочка Кристобаль, конечно же, безумен и хорошо, если не
еретик; б) в том, что он смог втереться в доверие к их католическим
величествам Изабелле и Фердинанду - да продлит Господь их годы - и выманить
у них деньги на снаряжение своей безумной экспедиции, не обошлось, конечно
же, без вмешательства самого Сатаны...
... он приехал в Виттенберг на осеннюю ярмарку накануне Дня Всех Святых
и решил, что уместно будет помолиться в соборе с тем же названием - Церковь
Всех Святых, тем более, что в эти дни там проводилась торжественная
демонстрация хранящихся в ней реликвий, однако на широком крыльце храма
стояла плотная толпа и в напряженном молчании смотрела, как какой-то
здоровяк в одеянии священника гвоздями приколачивает к церковным дверям
плотно исписанный лист пергамента. Он робко спросил у одного из горожан, что
происходит, но ничего не понял из его ответа про доктора теологии,
профессора Лютера и его 95 тезисов против индульгенций. Сообразил только,
что лучше держаться от всего этого подальше и заниматься своим, привезенным
на продажу нехитрым товаром...
... Стоя в толпе под сине-бело-красными триколорами со сладким
замиранием в душе и восторженным холодком вдоль позвоночника он смотрел, как
по лотку гильотины катится голова Людовика, надсаживаясь, кричал "Виват
Робеспьер" и пел "Марсельезу". Потом он ходил на место казни, как на работу,
обсуждая с другими такими же ценителями все нюансы процесса, повторяя имена
казнимых аристократов, подмечая особенности их поведения в последние минуты,
узнавал, когда состоится следующая казнь и кто намечен, а, прощаясь с
друзьями-ценителями, говорил "До скорой встречи, граждане!" Особенно
пикантными представлениями их небольшой кружок единомышленников счел казни
Марии-Антуанетты, эбертистов, Дантона со сторонниками, а потом и самого
Робеспьера вкупе с Сен-Жюстом и Кутоном; последовавшая за ними массовая
шелупонь уже не могла довести отточенное за годы революции чисто
эстетическое наслаждение до былой степени накала, но приходилось
довольствоваться и малым, революция постепенно сходила на убыль, а когда
гильотину убрали с Гревской площади, он словно осиротел, жизнь потянулась
серая и пресная, а вино не смогло уже вернуть былую остроту ощущений. Он
увлекся входившим в моду абсентом, и последний довольно быстро довел его до
атрофии мышц и отказа почек...
... Густав был агентом тайной полиции Австро-Венгерской монархии, мелкой
и незаметной сошкой, всю свою жизнь положивший на ревностное служение
династии Габсбургов. Но до больших чинов не дослужился, а жизнь уже
подходила к концу, и давно уже юношеские пылкие мечты о великих свершениях
сменились рутинной тягомотиной и всепоглощающей, ничем не прошибаемой
скукой. В нынешнем, 1912 году он мечтал лишь о скорейшем наступления года
следующего, когда можно будет уйти в отставку с приличным пенсионом за
выслугу лет. Тоже скука, но не надо будет, по крайней мере, и в зной и в
холод таскаться по улицам, выслеживая разный сброд и выполнять задания, в
которых давно уже он не видел ни смысла, ни интереса. Впрочем, начальство,
учитывая его годы, в последнее время давало ему поручения не слишком
обременительные. Вот сейчас он пас одного русского революционера,
находящегося в Вене проездом. Чистая формальность - ведь ясно же, что не
будет революционер, разыскиваемый полицией собственной страны, светиться,
участвуя в противозаконных акциях в соседнем государстве. Однако выявить его
связи, конечно же, нелишне. Да и тот факт, что остановился он в доме одного
российского эмигранта в непосредственной близости ко дворцу императора тоже
настораживает...
И вот Густав сидит за столиком открытого кафе на Рингштрасе, не спеша,
цедит молоко из высокого стакана (самое дешевое из того, что здесь подают, и
единственное, что не вредит его желудку), курит трубку, делает вид, что
увлеченно штудирует эзотерический журнальчик "Остара" и время от времени
скашивает глаза на соседний столик, где его поднадзорный, желтоглазый брюнет
в возрасте Христа, с нормальным именем Иосиф, но совершенно непроизносимой
фамилией Джугашвили, сидит, погруженный в какие-то свои мысли, и потягивает
не то рейнское, не то мозельское.
Возможно, здесь назначена встреча.
Возможно, он кого-то ждет.
Густав тоже ждет, терпения ему не занимать, это одно из его
профессиональных качеств. Заполняя ожидание, он цепким взглядом окидывает
кафе, подмечая детали окружения, которые, благодаря фотографической памяти,
он сможет припомнить и много лет спустя. Если понадобится, конечно. Это тоже
профессиональное качество. Он отмечает, что кафе заполнено, за столиками
практически нет свободных мест, однако никто не подсаживается к его
подопечному, как будто вокруг него разлита аура некой неприступности.
Чего-то чуждого или неприятного... Люди уходят, люди приходит, но к столику
поднадзорного Йосси, как для краткости окрестил его Густав, никто не
приближается. Потом внимание Густава привлекает появившийся в кафе молодой
человек с бледным, костлявым лицом и острым носом, с нелепой, спадающей на
лоб челкой, с голодным блеском в глазах и в дешевом пиджачке. Весь из себя
такой прозрачный. Под мышкой у молодого человека большая папка из твердого
картона, из которой он извлекает несколько акварелей и принимается ходить от
столика к столику, пытаясь всучить кому-нибудь из посетителей свои шедевры.
Большинство сидящих за столиками отмахивается, не глядя, кто-то для приличия
берет одну-другую акварель, разглядывает, качает головой и возвращает
автору. Молодой человек знаком Густаву. Он не раз видел его на заседаниях
разных оккультных обществ и на спиритических сеансах Эрнста Пречше.
Разумеется, Густав посещал эти сборища по служебной надобности, однако при
этом сам незаметно заразился оккультными идеями, поверил в астральный мир и
в реинкарнацию. Не так, чтобы стал восторженным мистиком, но поверил. А вот
этот юный художник, тот всему мистическому внимал с расширенными блестящими
глазами и, казалось, временами впадал в транс. Однако как же его зовут? Ай,
плохо! Ведь хваленая память Густава должна в тот же миг выдать имя, фамилию
и прочие сведения, а вот нет... молчит... Да, пора, пора на покой...
Тем временем молодой человек смог таки всучить кому-то одну из своих
картинок, на которых, как знал Густав, он чаще всего изображал фасады
старинных венских домов и дворцов. Художник тут же спрятал остальные
акварели в папку, подошел к стойке, заказал большую чашку кофе и бутерброд,
заоглядывался по сторонам в поисках свободного места. Интересно... и куда же
он?.. А-а, прямо к столику поднадзорного Йосси, который все так же не спеша,
потягивает свое вино.
Густав насторожился. Случайность? Или?.. Да нет, ерунда. Что общего
может быть у заезжего революционера, и на каторге сидевшего, и в терактах
участвовавшего, человека жесткого и практичного, с нищим
художником-оккультистом? Молодой человек тем временем наклонился к
подопечному Йосси, что-то спросил - из-за гула голосов в кафе, слов не
разобрать - тот оторвался от своих дум, бросил на художника быстрый,
оценивающий взгляд, сделал небрежный, разрешающий жест рукой и вернулся к
своим мыслям и своему вину. Художник приставил папку к ножке стола, присел
на стул и с жадностью набросился на бутерброд и кофе. Быстро покончил и с
тем и с этим, но уходить не спешил, а продолжал сидеть за столиком, только
слегка расслабился и откинулся на высокую спинку стула. Густав, поверх
страниц журнала, внимательно следил за обоими. Будут ли они разговаривать
друг с другом? Может, попытаются незаметно что-то передать друг другу? Но
нет, нет... Наметанный глаз и интуиция старого сыщика подсказывали, что
между этими двумя нет никакой связи. Сидят себе, думая каждый о чем-то
своем, лишь временами косятся друг на друга, как это делают незнакомые люди,
случайно вынужденные делить ограниченное пространство. Вот, наконец, молодой
человек глубоко вздохнул и поднялся из-за стола, сделав это достаточно
неловко. Столик пошатнулся, и поднадзорному Йосси пришлось подхватить
стакан, чтобы вино не расплескалось. Он метнул в художника яростный взгляд
желтых, тигриных глаз. Но, услышав в ответ робкое "энтшульдиген", лишь пожал
не без раздражения плечами и отвернулся. Молодой человек подхватил свою
папку с рисунками и поспешил прочь. Только сейчас из глубин памяти Густава
выплыло его имя - Адольф Шикльгрубер. Нет, конечно же, нет - смешно даже
предполагать, что между этими двумя может быть что-то общее...
Густав вышел на пенсию в следующем году, но заслуженным покоем
наслаждался недолго - старая, запущенная болезнь желудка свела-таки его в
могилу. Умирая, он надеялся, что места и времена, в которых ему суждено
будет возродиться к новой жизни, будут более зрелищными и интересными, чем
родимая буржуазно-пристойная и до неприличия скучная Вена...
... Стоя в толпе под красными знаменами, он, затаив дыхание, слушал
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг