ничего, мало того, видя, что боится, нарочно усилил: прямо сказал, что сыта
будет, ну а нарядов, театров, балов - этого ничего не будет, разве
впоследствии, когда цели достигну. Этот строгий тон решительно увлекал меня.
Я прибавил, и тоже как можно вскользь, что если я и взял такое занятие, то
есть держу эту кассу, то имею одну лишь цель, есть, дескать, такое одно
обстоятельство... Но ведь я имел право так говорить: я действительно имел
такую цель и такое обстоятельство. Постойте, господа, я всю жизнь ненавидел
эту кассу ссуд первый, но ведь, в сущности, хоть и смешно говорить самому
себе таинственными фразами, а я ведь "мстил же обществу", действительно,
действительно, действительно! Так что острота ее утром насчет того, что я
"мщу", была несправедлива. То есть, видите ли, скажи я ей прямо словами:
"Да, я мщу обществу", и она бы расхохоталась, как давеча утром, и вышло бы в
самом деле смешно. Ну а косвенным намеком, пустив таинственную фразу,
оказалось, что можно подкупить воображение. К тому же я тогда уже ничего не
боялся: я ведь знал, что толстый лавочник во всяком случае ей гаже меня и
что я, стоя у ворот, являюсь освободителем. Понимал же ведь я это. О,
подлости человек особенно хорошо понимает! Но подлости ли? Как ведь тут
судить человека? Разве не любил я ее даже тогда уже?
Постойте: разумеется, я ей о благодеянии тогда ни полслова; напротив,
о, напротив: "Это я, дескать, остаюсь облагодетельствован, а не вы". Так что
я это даже словами выразил, не удержался, и вышло, может быть, глупо, потому
что заметил беглую складку в лице. Но в целом решительно выиграл. Постойте,
если всю эту грязь припоминать, то припомню и последнее свинство: я стоял, а
в голове шевелилось: ты высок, строен, воспитан и - и наконец, говоря без
фанфаронства, ты недурен собой. Вот что играло в моем уме. Разумеется, она
тут же у ворот сказала мне "да". Но... но я должен прибавить: она тут же у
ворот долго думала, прежде чем сказала "да". Так задумалась, так задумалась,
что я уже спросил было: "Ну что ж?" - и даже не удержался, с этаким шиком
спросил: "Ну что же-с?" - с словоерсом.
- Подождите, я думаю.
И такое у ней было серьезное личико, такое - что уж тогда бы я мог
прочесть! А я-то обижался: "Неужели, думаю, она между мной и купцом
выбирает?" О, тогда я еще не понимал! Я ничего, ничего еще тогда не понимал!
До сегодня не понимал! Помню, Лукерья выбежала за мною вслед, когда я уже
уходил, остановила на дороге и сказала впопыхах: "Бог вам заплатит, сударь,
что нашу барышню милую берете, только вы ей это не говорите, она гордая".
Ну, гордая! Я, дескать, сам люблю горденьких. Гордые особенно хороши,
когда... ну, когда уж не сомневаешься в своем над ними могуществе, а? О,
низкий, неловкий человек! О, как я был доволен! Знаете, ведь у ней, когда
она тогда у ворот стояла задумавшись, чтоб сказать мне "да", а я удивлялся,
знаете ли, что у ней могла быть даже такая мысль: "Если уж несчастье и там и
тут, так не лучше ли прямо самое худшее выбрать, то есть толстого лавочника,
пусть поскорей убьет пьяный до смерти!" А? Как вы думаете, могла быть такая
мысль?
Да и теперь не понимаю, и теперь ничего не понимаю! Я сейчас только что
сказал, что она могла иметь эту мысль: что из двух несчастий выбрать худшее,
то есть купца? А кто был для нее тогда хуже - я аль купец? Купец или
закладчик, цитующий Гете? Это еще вопрос! Какой вопрос? И этого не
понимаешь: ответ на столе лежит, а ты говоришь "вопрос"! Да и наплевать на
меня! Не во мне совсем дело... А кстати, что для меня теперь - во мне или не
во мне дело? Вот этого так уж совсем решить не могу. Лучше бы спать лечь.
Голова болит...
III. БЛАГОРОДНЕЙШИЙ ИЗ ЛЮДЕЙ, НО САМ ЖЕ И НЕ ВЕРЮ
Не заснул. Да и где ж, стучит какой-то пульс в голове. Хочется всё это
усвоить, всю эту грязь. О, грязь! О, из какой грязи я тогда ее вытащил! Ведь
должна же она была это понимать, оценить мой поступок! Нравились мне тоже
разные мысли, например, что мне сорок один, а ей только что шестнадцать. Это
меня пленяло, это ощущение неравенства, очень сладостно это, очень
сладостно.
Я, например, хотел сделать свадьбу а l'anglaise, то есть решительно
вдвоем, при двух разве свидетелях, из коих одна Лукерья, и потом тотчас в
вагон, например хоть в Москву (там у меня кстати же случилось дело), в
гостиницу, недели на две. Она воспротивилась, она не позволила, и я
принужден был ездить к теткам с почтением, как к родственницам, от которых
беру ее. Я уступил, и теткам оказано было надлежащее. Я даже подарил этим
тварям по сту рублей и еще обещал, ей, разумеется, про то не сказавши, чтобы
не огорчить ее низостью обстановки. Тетки тотчас же стали шелковые. Был спор
и о приданом: у ней ничего не было, почти буквально, но она ничего и не
хотела. Мне, однако же, удалось доказать ей, что совсем ничего - нельзя, и
приданое сделал я, потому что кто же бы ей что сделал? Ну, да наплевать обо
мне. Разные мои идеи, однако же, я ей все-таки успел тогда передать, чтобы
знала по крайней мере. Поспешил даже, может быть. Главное, она с самого
начала, как ни крепилась, а бросилась ко мне с любовью, встречала, когда я
приезжал по вечерам, с восторгом, рассказывала своим лепетом (очаровательным
лепетом невинности!) всё свое детство, младенчество, про родительский дом,
про отца и мать. Но я всё это упоение тут же обдал сразу холодной водой. Вот
в том-то и была моя идея. На восторги я отвечал молчанием, благосклонным,
конечно... но всё же она быстро увидала, что мы разница и что я - загадка. А
я, главное, и бил на загадку! Ведь для того, чтобы загадать загадку, я,
может быть, и всю эту глупость сделал! Во-первых, строгость, - так под
строгостью и в дом ее ввел. Одним словом, тогда, ходя и будучи доволен, я
создал целую систему. О, без всякой натуги сама собой вылилась. Да и нельзя
было иначе, я должен был создать эту систему по неотразимому
обстоятельству, - что ж я ,в самом деле, клевещу-то на себя! Система была
истинная. Нет, послушайте, если уж судить человека, то судить, зная дело...
Слушайте.
Как бы это начать, потому что это очень трудно. Когда начнешь
оправдываться - вот и трудно. Видите ли: молодежь презирает, например,
деньги, - я тотчас же налег на деньги; я напер на деньги. И так налег, что
она всё больше и больше начала умолкать. Раскрывала большие глаза, слушала,
смотрела и умолкала. Видите ли: молодежь великодушна, то есть хорошая
молодежь, великодушна и порывиста, но мало терпимости, чуть что не так - и
презрение. А я хотел широкости, я хотел привить широкость прямо к сердцу,
привить к сердечному взгляду, не так ли? Возьму пошлый пример: как бы я,
например, объяснил мою кассу ссуд такому характеру? Разумеется, я не прямо
заговорил, иначе вышло бы, что я прошу прощения за кассу ссуд, а я, так
сказать, действовал гордостью, говорил почти молча. А я мастер молча
говорить, я всю жизнь мою проговорил молча и прожил сам с собою целые
трагедии молча. О, ведь и я же был несчастлив! Я был выброшен всеми,
выброшен и забыт, и никто-то, никто-то этого не знает! И вдруг эта
шестнадцатилетняя нахватала обо мне потом подробностей от подлых людей и
думала, что всё знает, а сокровенное между тем оставалось лишь в груди этого
человека! Я всё молчал, и особенно, особенно с ней молчал, до самого
вчерашнего дня, - почему молчал? А как гордый человек. Я хотел, чтоб она
узнала сама, без меня, но уже не по рассказам подлецов, а чтобы сама
догадалась об этом человеке и постигла его! Принимая ее в дом свой, я хотел
полного уважения. Я хотел, чтоб она стояла предо мной в мольбе за мои
страдания - и я стоил того. О, я всегда был горд, я всегда хотел или всего,
или ничего! Вот именно потому, что я не половинщик в счастье, а всего
захотел, - именно потому я и вынужден был так поступить тогда: "Дескать,
сама догадайся и оцени!" Потому что, согласитесь, ведь если б я сам начал ей
объяснять и подсказывать, вилять и уважения просить, - так ведь я всё равно
что просил бы милостыни... А впрочем... а впрочем, что ж я об этом говорю!
Глупо, глупо, глупо и глупо! Я прямо и безжалостно (и я напираю на то,
что безжалостно) объяснил ей тогда, в двух словах, что великодушие молодежи
прелестно, но - гроша не стоит. Почему не стоит? Потому что дешево ей
достается, получилось не живши, всё это, так сказать, "первые впечатления
бытия", а вот посмотрим-ка вас на труде! Дешевое великодушие всегда легко, и
даже отдать жизнь - и это дешево, потому что тут только кровь кипит и сил
избыток, красоты страстно хочется! Нет, возьмите-ка подвиг великодушия,
трудный, тихий, неслышный, без блеску, с клеветой, где много жертвы и ни
капли славы, - где вы, сияющий человек, пред всеми выставлены подлецом,
тогда как вы честнее всех людей на земле, - ну-тка, попробуйте-ка этот
подвиг, нет-с, откажетесь! А я - я только всю жизнь и делал, что носил этот
подвиг. Сначала спорила, ух как, а потом начала примолкать, совсем даже,
только глаза ужасно открывала, слушая, большие, большие такие глаза,
внимательные. И... и кроме того, я вдруг увидал улыбку, недоверчивую,
молчаливую, нехорошую. Вот с этой-то улыбкой я и ввел ее в мой дом. Правда и
то, что ей уж некуда было идти...
IV. ВСЁ ПЛАНЫ И ПЛАНЫ
Кто у нас тогда первый начал?
Никто. Само началось с первого шага. Я сказал, что я ввел ее в дом под
строгостью, однако с первого же шага смягчил. Еще невесте, ей было
объяснено, что она займется приемом закладов и выдачей денег, и она ведь
тогда ничего не сказала (это заметьте). Мало того, - принялась за дело даже
с усердием. Ну, конечно, квартира, мебель - всё осталось по-прежнему.
Квартира - две комнаты: одна - большая зала, где отгорожена и касса, а
другая, тоже большая, - наша комната, общая, тут и спальня. Мебель у меня
скудная; даже у теток была лучше. Киот мой с лампадкой - это в зале, где
касса; у меня же в комнате мой шкаф, и в нем несколько книг, и укладка,
ключи у меня; ну, там постель, столы, стулья. Еще невесте сказал, что на
наше содержание, то есть на пищу, мне, ей и Лукерье, которую я переманил,
определяется в день рубль и не больше: "Мне, дескать, нужно тридцать тысяч в
три года, а иначе денег не наживешь". Она не препятствовала, но я сам
возвысил содержание на тридцать копеек. Тоже и театр. Я сказал невесте, что
не будет театра, и, однако ж, положил раз в месяц театру быть, и прилично, в
креслах. Ходили вместе, были три раза, смотрели "Погоню за счастьем" и
"Птицы певчие", кажется. (О, наплевать, наплевать!) Молча ходили и молча
возвращались. Почему, почему мы с самого начала принялись молчать? Сначала
ведь ссор не было, а тоже молчание. Она всё как-то, помню, тогда исподтишка
на меня глядела; я, как заметил это, и усилил молчание. Правда, это я на
молчание напер, а не она. С ее стороны раз или два были порывы, бросалась
обнимать меня; но так как порывы были болезненные, истерические, а мне надо
было твердого счастья, с уважением от нее, то я принял холодно. Да и прав
был: каждый раз после порывов на другой день была ссора.
То есть ссор не было, опять-таки, но было молчание и - всё больше и
больше дерзкий вид с ее стороны. "Бунт и независимость" - вот что было,
только она не умела. Да, это кроткое лицо становилось всё дерзче и дерзче.
Верите ли, я ей становился поган, я ведь изучил это. А в том, что она
выходила порывами из себя, в этом не было сомнения. Ну как, например, выйдя
из такой грязи и нищеты, после мытья-то полов, начать вдруг фыркать на нашу
бедность! Видите-с: была не бедность, а была экономия, а в чем надо - так и
роскошь, в белье например, в чистоте. Я всегда и прежде мечтал, что чистота
в муже прельщает жену. Впрочем, она не на бедность, а на мое будто бы
скаредство в экономии: "Цели, дескать, имеет, твердый характер показывает".
От театра вдруг сама отказалась. И всё пуще и пуще насмешливая складка... а
я усиливаю молчание, а я усиливаю молчание.
Не оправдываться же? Тут главное - эта касса ссуд. Позвольте-с: я знал,
что женщина, да еще шестнадцати лет, не может не подчиниться мужчине вполне.
В женщинах нет оригинальности, это - это аксиома, даже и теперь, даже и
теперь для меня аксиома! Что ж такое, что там в зале лежит: истина есть
истина, и тут сам Милль ничего не поделает! А женщина любящая, о, женщина
любящая - даже пороки, даже злодейства любимого существа обоготворит. Он сам
не подыщет своим злодействам таких оправданий, какие она ему найдет. Это
великодушно, но не оригинально. Женщин погубила одна лишь неоригинальность.
И что ж, повторяю, что вы мне указываете там на столе? Да разве это
оригинально, что там на столе? О-о!
Слушайте: в любви ее я был тогда уверен. Ведь бросалась же она ко мне и
тогда на шею. Любила, значит, вернее - желала любить. Да, вот так это и
было: желала любить, искала любить. А главное ведь в том, что тут и
злодейств никаких таких не было, которым бы ей пришлось подыскивать
оправдания. Вы говорите "закладчик", и все говорят. А что ж что закладчик?
Значит, есть же причины, коли великодушнейший из людей стал закладчиком.
Видите, господа, есть идеи... то есть, видите, если иную идею произнести,
выговорить словами, то выйдет ужасно глупо. Выйдет стыдно самому. А почему?
Нипочему. Потому, что мы все дрянь и правды не выносим, или уж я не знаю. Я
сказал сейчас "великодушнейший из людей". Это смешно, а между тем ведь это
так и было. Ведь это правда, то есть самая, самая правденская правда! Да, я
имел право захотеть себя тогда обеспечить и открыть эту кассу: "Вы отвергли
меня, вы, люди то есть, вы прогнали меня с презрительным молчанием. На мой
страстный порыв к вам вы ответили мне обидой на всю мою жизнь. Теперь я,
стало быть, вправе был оградиться от вас стеной, собрать эти тридцать тысяч
рублей и окончить жизнь где-нибудь в Крыму, на Южном берегу, в горах и
виноградниках, в своем имении, купленном на эти тридцать тысяч, а главное,
вдали от всех вас, но без злобы на вас, с идеалом в душе, с любимой у сердца
женщиной, с семьей, если бог пошлет, и - помогая окрестным поселянам".
Разумеется, хорошо, что я это сам теперь про себя говорю, а то что могло
быть глупее, если б я тогда ей это вслух расписал? Вот почему и гордое
молчание, вот почему и сидели молча. Потому, что ж бы она поняла?
Шестнадцать-то лет, первая-то молодость, - да что могла она понять из моих
оправданий, из моих страданий? Тут прямолинейность, незнание жизни, юные
дешевые убеждения, слепота куриная "прекрасных сердец", а главное тут -
касса ссуд и - баста (а разве я был злодей в кассе ссуд, разве не видела
она, как я поступал и брал ли я лишнее?)! О, как ужасна правда на земле! Эта
прелесть, эта кроткая, это небо - она была тиран, нестерпимый тиран души
моей и мучитель! Ведь я наклевещу на себя, если этого не скажу! Вы думаете,
я ее не любил? Кто может сказать, что я ее не любил? Видите ли: тут ирония,
тут вышла злая ирония судьбы и природы! Мы прокляты, жизнь людей проклята
вообще! (Моя, в частности!) Я ведь понимаю же теперь, что я в чем-то тут
ошибся! Тут что-то вышло не так. Всё было ясно, план мой был ясен как небо:
"Суров, горд и в нравственных утешениях ни в чьих не нуждается, страдает
молча". Так оно и было, не лгал, не лгал! "Увидит потом сама, что тут было
великодушие, но только она не сумела заметить, - и как догадается об этом
когда-нибудь, то оценит вдесятеро и падет в прах, сложа в мольбе руки". Вот
план. Но тут я что-то забыл или упустил из виду. Не сумел я что-то тут
сделать. Но довольно, довольно. И у кого теперь прощения просить? Кончено
так кончено. Смелей, человек, и будь горд! Не ты виноват!..
Что ж, я скажу правду, я не побоюсь стать пред правдой лицом к лицу:
она виновата, она виновата!..
V. КРОТКАЯ БУНТУЕТ
Ссоры начались с того, что она вдруг вздумала выдавать деньги
по-своему, ценить вещи выше стоимости и даже раза два удостоила со мной
вступить на эту тему в спор. Я не согласился. Но тут подвернулась эта
капитанша.
Пришла старуха капитанша с медальоном - покойного мужа подарок, ну,
известно, сувенир. Я выдал тридцать рублей. Принялась жалобно ныть, просить,
чтоб сохранили вещь, - разумеется, сохраним. Ну, одним словом, вдруг через
пять дней приходит обменять на браслет, который не стоил и восьми рублей; я,
разумеется, отказал. Должно быть, она тогда же угадала что-нибудь по глазам
жены, но только она пришла без меня, и та обменяла ей медальон.
Узнав в тот же день, я заговорил кротко, но твердо и резонно. Она
сидела на постели, смотрела в землю, щелкая правым носком по коврику (ее
жест); дурная улыбка стояла на ее губах. Тогда я, вовсе не возвышая голоса,
объявил спокойно, что деньги мои, что я имею право смотреть на жизнь моими
глазами, и - что когда я приглашал ее к себе в дом, то ведь ничего не скрыл
от нее.
Она вдруг вскочила, вдруг вся затряслась и - что бы вы думали - вдруг
затопала на меня ногами; это был зверь, это был припадок, это был зверь в
припадке. Я оцепенел от изумления: такой выходки я никогда не ожидал. Но не
потерялся, я даже не сделал движения и опять прежним спокойным голосом прямо
объявил, что с сих пор лишаю ее участия в моих занятиях. Она захохотала мне
в лицо и вышла из квартиры.
Дело в том, что выходить из квартиры она не имела права. Без меня
никуда, таков был уговор еще в невестах. К вечеру она воротилась; я ни
слова.
Назавтра тоже с утра ушла, напослезавтра опять. Я запер кассу и
направился к теткам. С ними я с самой свадьбы прервал - ни их к себе, ни
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг