Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | DOS | LAT
Предыдущая                         Части                         Следующая
верил, что непременно сейчас все изменится. И вот вдруг  разверзлась  могила
моя. То есть я не знаю, была ли она раскрыта и  раскопана,  но  я  был  взят
каким-то темным и неизвестным мне существом, и мы очутились в  пространстве.
Я вдруг прозрел: была глубокая ночь, и никогда, никогда еще  не  было  такой
темноты! Мы неслись в пространстве уже далеко от земли. Я не спрашивал того,
который нес меня, ни о чем, я ждал и был горд. Я уверял себя, что не  боюсь,
и замирал от восхищения при мысли, что не боюсь. Я не помню, сколько времени
мы неслись, и не могу представить: совершалось все так, как всегда  во  сне,
когда перескакиваешь через пространство и  время  и  через  законы  бытия  и
рассудка и останавливаешься лишь на  точках,  о  которых  грезит  сердце.  Я
помню, что вдруг увидал в темноте одну звездочку. "Это Сириус?" -спросил  я,
вдруг не удержавшись, ибо я не хотел ни о чем спрашивать.  -  "Нет,  это  та
самая звезда, которую ты видел между облаками, возвращаясь домой", -отвечало
мне существо, уносившее меня. Я знал, что оно имело как бы лик человеческий.
Странное дело, я не любил это существо, даже чувствовал глубокое отвращение.
Я ждал совершенного небытия и с тем выстрелил себе в сердце. И вот я в руках
существа, конечно, не человеческого, но которое есть, существует: "А,  стало
быть, есть и за гробом жизнь!"-подумал я с  странным  легкомыслием  сна,  но
сущность сердца моего оставалась со мною во всей глубине: "И если надо  быть
снова, - подумал я, - и жить опять по чьей-то неустранимой воле, то не хочу,
чтоб меня победили и унизили!" - "Ты знаешь, что  я  боюсь  тебя,  и  за  то
презираешь  меня",-сказал  я  вдруг  моему  спутнику,  не   удержавшись   от
унизительного вопроса, в котором заключалось признание, и ощутив,  как  укол
булавки, в сердце моем унижение мое. Он не ответил на вопрос мой, но я вдруг
почувствовал, что меня, не презирают, и надо мной  не  смеются,  и  даже  не
сожалеют меня, и что путь наш  имеет  цель,  неизвестную  и  таинственную  и
касающуюся одного меня. Страх нарастал в моем  сердце.  Что-то  немо,  но  с
мучением сообщалось мне от моего молчащего спутника и как бы проницало меня.
Мы неслись в темных и неведомых пространствах. Я давно уже  перестал  видеть
знакомые  глазу  созвездия.  Я  знал,  что  есть  такие  звезды  в  небесных
пространствах, от которых лучи доходят на землю лишь  в  тысячи  и  миллионы
лет. Может быть, мы  уже  пролетали  эти  пространства.  Я  ждал  чего-то  в
страшной, измучившей мое сердце тоске. И вдруг какое-то знакомое и в  высшей
степени зовущее чувство сотрясло меня: я увидел вдруг наше солнце!  Я  знал,
что это не могло быть наше солнце, породившее нашу землю, и что мы от нашего
солнца на бесконечном расстоянии, но я узнал почему-то, всем существом моим,
что это совершенно такое же солнце, как и наше,  повторение  его  и  двойник
его. Сладкое, зовущее чувство зазвучало восторгом в душе моей:  родная  сила
света, того же, который родил меня, отозвалась в моем  сердце  и  воскресила
его, и я ощутил жизнь, прежнюю жизнь, в первый раз после моей могилы.
     - Но если это - солнце,  если  это  совершенно  такое  же  солнце,  как
наше, - вскричал я, - то где же  земля?  -  И  мой  спутник  указал  мне  на
звездочку, сверкавшую в темноте изумрудным блеском. Мы неслись прямо к ней.
     - И неужели возможны  такие  повторения  во  вселенной,  неужели  таков
природный закон?.. И если это там земля, то неужели она такая же земля,  как
и наша... совершенно такая  же,  несчастная,  бедная,  но  дорогая  и  вечно
любимая и такую же мучительную любовь рождающая к себе в самых неблагодарных
даже детях своих, как и наша?.. - вскрикивал я, сотрясаясь  от  неудержимой,
восторженной любви к той родной прежней  земле,  которую  я  покинул.  Образ
бедной девочки, которую я обидел, промелькнул передо мною.
     - Увидишь все, - ответил мой спутник, и какая-то печаль  послышалась  в
его слове.
     Но мы быстро приближались к планете. Она росла в  глазах  моих,  я  уже
различал океан, очертания Европы, и вдруг странное чувство какой-то великой,
святой  ревности  возгорелось  в  сердце  моем:  "Как  может  быть  подобное
повторение и для чего? Я люблю, я могу  любить  лишь  ту  землю,  которую  я
оставил, на которой остались брызги  крови  моей,  когда  я,  неблагодарный,
выстрелом в сердце мое погасил мою жизнь. Но никогда, никогда не  переставал
я любить ту землю, и даже в ту ночь, расставаясь с ней, я, может быть, любил
ее мучительнее, чем когда-либо. Есть ли мучение  на  этой  новой  земле?  На
нашей земле мы истинно можем любить лишь с мучением и только через  мучение!
Мы иначе не умеем любить и не знаем иной любви. Я хочу мучения, чтоб любить.
Я хочу, я жажду в сию минуту  целовать,  обливаясь  слезами,  лишь  одну  ту
землю, которую я оставил, и не хочу, не принимаю жизни ни на какой иной!.."
     Но спутник мой уже оставил меня.  Я  вдруг,  совсем  как  бы  для  меня
незаметно, стал на этой другой земле в ярком свете  солнечного,  прелестного
как рай дня. Я стоял, кажется, на одном из тех островов, которые  составляют
на нашей земле Греческий архипелаг, или где-нибудь  на  прибрежье  материка,
прилегающего к этому архипелагу. О, все было точно так же, как  у  нас,  но,
казалось, всюду сияло каким-то праздником и великим,  святым  и  достигнутым
наконец торжеством. Ласковое  изумрудное  море  тихо  плескало  о  берега  и
лобызало  их  с  любовью,  явной,  видимой,  почти  сознательной.   Высокие,
прекрасные деревья стояли во  всей  роскоши  своего  цвета,  а  бесчисленные
листочки их, я убежден в том,  приветствовали  меня  тихим,  ласковым  своим
шумом и как бы выговаривали  какие-то  слова  любви.  Мурава  горела  яркими
ароматными цветами. Птички стадами перелетали в воздухе и,  не  боясь  меня,
садились мне на плечи  и  на  руки  и  радостно  били  меня  своими  милыми,
трепетными крылышками. И наконец, я увидел и узнал  людей  счастливой  земли
этой. Они пришли ко мне сами, они окружили меня, целовали меня. Дети солнца,
дети своего солнца, - о, как они были прекрасны! Никогда  я  не  видывал  на
нашей земле такой красоты в человеке. Разве лишь  в  детях  наших,  в  самые
первые годы их возраста, можно бы  было  найти  отдаленный,  хотя  и  слабый
отблеск красоты этой. Глаза этих счастливых людей  сверкали  ясным  блеском.
Лица  их  сияли  разумом  и  каким-то  восполнившимся  уже  до   спокойствия
сознанием, но лица эти были веселы; в словах и голосах  этих  людей  звучала
детская радость. О, я тотчас же, при первом взгляде на их лица,  понял  все,
все! Это была земля, не оскверненная грехопадением,  на  ней  жили  люди  не
согрешившие, жили  в  таком  же  раю,  в  каком  жили,  по  преданиям  всего
человечества, и наши согрешившие прародители, с тою только разницею, что вся
земля здесь была повсюду одним и тем же раем.  Эти  люди,  радостно  смеясь,
теснились ко мне и ласкали меня; они увели меня к себе,  и  всякому  из  них
хотелось успокоить меня. О, они не расспрашивали меня ни о чем,  но  как  бы
все уже знали, так мне казалось, и им хотелось согнать поскорее страдание  с
лица моего.


          IV


     Видите ли что, опять-таки: ну, пусть это был только  сон!  Но  ощущение
любви этих невинных и прекрасных людей осталось во мне навеки, и я чувствую,
что их любовь изливается на меня и теперь оттуда. Я видел их сам, их: познал
и убедился, я любил их, я страдал за них потом. О, я тотчас же  понял,  даже
тогда, что во многом не пойму  их  вовсе;  мне,  как  современному  русскому
прогрессисту и гнусному петербуржцу, казалось неразрешимым то, например, что
они, зная столь много, не имеют нашей науки. Но я скоро понял, что знание их
восполнялось и питалось иными проникновениями, чем у нас  на  земле,  и  что
стремления их были тоже совсем иные. Они не желали ничего и  были  спокойны,
они не стремились к познанию жизни так, как мы стремимся сознать ее,  потому
что жизнь их была восполнена. Но знание их было глубже и высшее, чем у нашей
науки; ибо наука наша  ищет  объяснить,  что  такое  жизнь,  сама  стремится
сознать ее, чтоб научить других жить; они же и без науки знали, как им жить,
и это я понял, но я не мог понять их знания. Они указывали  мне  на  деревья
свои, и я не мог понять той степени любви, с которою они  смотрели  на  них:
точно они говорили с себе подобными существами. И знаете, может быть,  я  не
ошибусь, если скажу, что они говорили с ними!  Да,  они  нашли  их  язык,  и
убежден, что те понимали их.  Так  смотрели  они  и  на  всю  природу  -  на
животных, которые жили с ними  мирно,  не  нападали  на  них  и  любили  их,
побежденные их же любовью. Они указывали мне на звезды и говорили о  них  со
мною о чем-то, чего я не мог понять, но я убежден, что  они  как  бы  чем-то
соприкасались с небесными звездами,  не  мыслию  только,  а  каким-то  живым
путем. О, эти люди и не добивались, чтоб я понимал их, они любили меня и без
того, но зато я знал, что и они никогда не поймут меня, а потому почти и  не
говорил им о нашей земле. Я лишь целовал при них ту землю,  на  которой  они
жили, и без слов обожал их самих, и они видели это и давали себя обожать, но
стыдясь, что я их обожаю, потому что много любили сами. Они не  страдали  за
меня, когда я, в слезах, порою целовал  их  ноги,  радостно  зная  в  сердце
своем, какою  силой  любви  они  мне  ответят.  Порою  я  спрашивал  себя  в
удивлении: как могли они, все время, не оскорбить такого как я и ни разу  не
возбудить в таком как я чувство ревности и зависти? Много  раз  я  спрашивал
себя, как мог я, хвастун и лжец, не говорить им о моих познаниях, о которых,
конечно, они не имели понятия, не желать удивить их ими, или хотя бы  только
из любви к ним? Они были резвы и веселы как  дети.  Они  блуждали  по  своим
прекрасным рощам и лесам, они  пели  свои  прекрасные  песни,  они  питались
легкою пищею, плодами  своих  деревьев,  медом  лесов  своих  и  молоком  их
любивших животных. Для пищи и для одежды своей они трудились лишь немного  и
слегка. У них была любовь и рождались дети, но никогда я не  замечал  в  них
порывов того жестокого сладострастия, которое постигает почти всех на  нашей
земле, всех и всякого, и служит единственным источником  почти  всех  грехов
нашего человечества.  Они  радовались  являвшимся  у  них  детям  как  новым
участникам в их блаженстве. Между ними не было ссор и не  было  ревности,  и
они не понимали даже, что это значит. Их дети были детьми всех,  потому  что
все составляли одну семью. У них почти совсем не было болезней, хоть и  была
смерть; но старики их умирали тихо, как бы засыпая, окруженные  прощавшимися
с ними людьми, благословляя их, улыбаясь им и сами напутствуемые их светлыми
улыбками. Скорби, слез при этом я не видал, а была лишь умножившаяся как  бы
до  восторга   любовь,   но   до   восторга   спокойного,   восполнившегося,
созерцательного. Подумать можно было, что они соприкасались еще  с  умершими
своими даже  и  после  их  смерти  и  что  земное  единение  между  ними  не
прерывалось смертию. Они почти не понимали меня, когда я  спрашивал  их  про
вечную жизнь, но, видимо, были в ней до того убеждены безотчетно, что это не
составляло для них вопроса. У них не было храмов, но  у  них  было  какое-то
насущное, живое и беспрерывное единение с Целым вселенной;  у  них  не  было
веры, зато было твердое знание, что когда восполнится их земная  радость  до
пределов природы земной, тогда  наступит  для  них,  и  для  живущих  и  для
умерших, еще большее расширение соприкосновения с Целым вселенной. Они ждали
этого мгновения с радостию, но не торопясь, не страдая по нем, а как бы  уже
имея его в предчувствиях сердца своего, о которых они сообщали  друг  другу.
По вечерам, отходя ко сну, они любили составлять согласные и стройные  хоры.
В этих песнях они передавали все ощущения,  которые  доставил  им  отходящий
день, славили его и прощались с ним. Они славили природу, землю, море, леса.
Они любили слагать песни друг о друге и хвалили друг  друга  как  дети,  это
были самые простые песни, но они выливались из сердца и проницали сердца. Да
и не в песнях одних, а, казалось, и всю жизнь свою они проводили лишь в том,
что любовались друг другом. Это была какая-то  влюбленность  друг  в  друга,
всецелая, всеобщая. Иных же их песен, торжественных и восторженных, я  почти
не понимал вовсе. Понимая слова, я никогда  не  мог  проникнуть  во  все  их
значение. Оно оставалось как бы недоступно моему уму, зато сердце мое как бы
проникалось им безотчетно и все более и более. Я часто говорил им, что я все
это давно уже прежде предчувствовал, что вся эта радость и слава сказывалась
мне еще на нашей земле зовущею  тоскою,  доходившею  подчас  до  нестерпимой
скорби; что ,я предчувствовал всех их и славу их в снах  моего  сердца  и  в
мечтах ума моего, что я часто не мог смотреть, на земле нашей, на  заходящее
солнце без слез... Что в ненависти моей  к  людям  нашей  земли  заключалась
всегда тоска: зачем я не могу ненавидеть их, не любя их, зачем  не  могу  не
прощать их, а в любви моей к ним тоска: зачем не могу любить их, не ненавидя
их? Они слушали меня, и я видел, что они не могли представить себе то, что я
говорю, но я не жалел, что им говорил о том: я знал, что  они  понимают  всю
силу тоски моей о тех, кого я покинул. Да, когда они глядели на  меня  своим
милым проникнутым любовью взглядом, когда, я чувствовал, что при них  и  мое
сердце становилось столь же невинным и правдивым, как и их сердца, то и я не
жалел, что не понимаю их. От ощущения полноты жизни мне захватывало дух, и я
молча молился на них.
     О, все теперь смеются мне в глаза и уверяют меня, что и во  сне  нельзя
видеть такие подробности, какие я передаю теперь, что во сне  моем  я  видел
или прочувствовал лишь одно ощущение, порожденное моим же сердцем в бреду, а
подробности уже сам сочинил проснувшись. И когда я  открыл  им,  что,  может
быть, в самом деле так было, - боже, какой смех они подняли мне  в  глаза  и
какое я им доставил веселье! О  да,  конечно,  я  был  побежден  лишь  одним
ощущением того сна, и оно только одно уцелело в  до  крови  раненном  сердце
моем: но зато действительные образы и формы сна моего, то есть те, которые я
в самом деле видел в самый час моего сновидения, были  восполнены  до  такой
гармонии, были до того обаятельны и прекрасны, и до того были истинны,  что,
проснувшись, я, конечно, не в силах был воплотить их в  слабые  слова  наши,
так что они должны были как бы стушеваться в  уме  моем,  а  стало  быть,  и
действительно, может быть,- я сам, бессознательно,  принужден  был  сочинить
потом подробности и, уж конечно, исказив их, особенно  при  таком  страстном
желании моем поскорее и хоть сколько-нибудь их передать. Но зато как же  мне
не верить, что все это было? Было, может быть, в тысячу раз лучше, светлее и
радостнее, чем я рассказываю? Пусть это сон, но все это не  могло  не  быть.
Знаете ли, я скажу вам секрет: все это, быть может, было вовсе не  сон'  Ибо
тут случилось нечто такое, нечто до такого ужаса истинное, что это не  могло
бы пригрезиться во сне. Пусть сон мой породило сердце  мое,  но  разве  одно
сердце мое в силах было породить ту ужасную правду, которая потом  случилась
со мной? Как бы мог я ее один выдумать или пригрозить  сердцем?  Неужели  же
мелкое сердце мое и капризный, ничтожный ум мой могли возвыситься до  такого
откровения правды! О, судите сами: я до сих пор скрывал, но теперь доскажу и
эту правду. Дело в том, что я... развратил их всех!


          V


     Да, да,  кончилось  тем,  что  я  развратил  их  всех!  Как  это  могло
совершиться - не знаю, не помню  ясно.  Сон  пролетел  через  тысячелетия  и
оставил во мне лишь ощущение целого. Знаю только, что причиною  грехопадения
был я. Как скверная трихина, как атом чумы,  заражающий  целые  государства,
так и я заразил собой всю эту счастливую,  безгрешную  до  меня  землю.  Они
научились лгать и полюбили ложь и познали красоту лжи. О, это,  может  быть,
началось невинно, с шутки, с кокетства, с любовной игры, в самом деле, может
быть, с атома, но этот атом лжи проник в их сердца  и  понравился  им  Затем
быстро   родилось   сладострастие,    сладострастие    породило    ревность,
ревность -жестокость... О, не знаю, не помню, но скоро, очень скоро брызнула
первая  кровь:  они   удивились   и   ужаснулись,   и   стали   расходиться,
разъединяться. Явились союзы, но уже  друг  против  друга.  Начались  укоры,
упреки. Они узнали стыд и стыд возвели в  добродетель.  Родилось  понятие  о
чести, и в каждом союзе поднялось свое знамя. Они стали мучить  животных,  и
животные удалились от них в леса и стали  им  врагами.  Началась  борьба  за
разъединение, за обособление, за личность, за мое и твое. Они стали говорить
на разных языках. Они познали скорбь и полюбили скорбь, они жаждали  мучения
и говорили, что Истина достигается лишь мучением. Тогда у них явилась наука.
Когда они стали злы, то начали говорить о братстве и гуманности и поняли эти
идеи. Когда они стали преступны, то  изобрели  справедливость  и  предписали
себе целые кодексы, чтоб сохранить ее, а для обеспечения кодексов  поставили
гильотину. Они чуть-чуть лишь помнили о том, что потеряли,  даже  не  хотели
верить тому, что были когда-то невинны и счастливы. Они  смеялись  даже  над
возможностью этого прежнего их счастья и называли его мечтой. Они  не  могли
даже представить его себе в формах и образах, но, странное и чудесное  дело:
утратив всякую веру в бывшее  счастье,  назвав  его  сказкой,  они  до  того
захотели быть невинными и счастливыми вновь, опять, что пали перед  желанием
сердца своего, как дети, обоготворили это желание, настроили храмов и  стали
молиться своей же идее, своему же "желанию", в то же время  вполне  веруя  в
неисполнимость и неосуществимость его, но со слезами обожая его и поклоняясь
ему. И однако, если б только могло так случиться, чтоб они возвратились в то
невинное и счастливое состояние, которое они утратили, и если б кто вдруг им
показал его вновь и спросил их хотят ли они возвратиться к нему?  -  то  они
наверно  бы  отказались.  Они  отвечали  мне:  "Пусть  мы   лживы,   злы   и
несправедливы, мы знаем это и плачем об этом, и мучим себя за  это  сами,  и
истязаем себя и наказываем больше, чем  даже,  может  быть,  тот  милосердый
Судья, который будет судить пас и имени которого мы не знаем. Но у нас  есть
наука, и через нее мы отыщем вновь истину, но  примем  ее  уже  сознательно.
Знание  выше  чувства,  сознание  жизни  -  выше  жизни.  Наука   даст   нам
премудрость, премудрость откроет законы, а знание  законов  счастья  -  выше
счастья". Вот что говорили они, и после  слов  таких  каждый  возлюбил  себя
больше всех, да и не могли они иначе сделать. Каждый  стал  столь  ревнив  к
своей личности, что изо всех сил  старался  лишь  унизить  и  умалить  ее  в

Предыдущая Части Следующая


Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.

Русская фантастика >> Книжная полка | Премии | Новости (Oldnews Курьер) | Писатели | Фэндом | Голосования | Календарь | Ссылки | Фотографии | Форумы | Рисунки | Интервью | XIX | Журналы => Если | Звездная Дорога | Книжное обозрение Конференции => Интерпресскон (Премия) | Звездный мост | Странник

Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг