порядке. Конверт отправился снова в карман. Все в порядке... И преступления
нет, ибо нет улик, нет даже подозрений. Единственный свидетель мертв.
Бледные, зеленоватые пальцы, поднимающиеся к поверхности воды, вдруг
снова - который раз уже! - возникли перед глазами... Виклинг передернул
плечами и судорога страданья прошла по его лицу.
...Жизнь в ридановском доме нарушилась. По каким-то новым, хаотическим
и противоречивым законам стали совершаться в ней все процессы, составляющие
быт, поведение людей, их занятия.
Ридан вел себя так, точно он собрался уезжать и боится опоздать к
отходящему поезду. Ему некогда прийти к завтраку или обеду. Он то и дело
смотрит на часы. Ночью его поднимает будильник, и он уходит, полуодетый, в
лабораторию.
Тырса целый день возит животных наверх, потом вниз. Мамаша эвакуирует
одни комнаты, переоборудует другие, приводит новых людей, которые
втаскивают в операционную какие-то тяжелые, крупные предметы - там что-то
сооружается, слышатся удары молотка о металл...
Все это началось через час-полтора после возвращения профессора. Так
прошли сутки, отсчитанные Риданом по минутам.
Николай понимал, что лихорадочная эта деятельность развертывается
вокруг Анны, и сложные чувства возникали в его смятенной душе. Профессор
молчал, он действовал. Два-три раза он обращался к Николаю за советом: в
операционной спешно устанавливались новые электроприборы. Анна лежала
теперь там.
Что это все значило? Если бы Ридан надеялся оживить, воскресить Анну,
он должен был бы поделиться этой надеждой с Николаем, сообщить ему, по
крайней мере о такой невероятной возможности. Но он молчит. И что-то не
видно, чтобы какая-нибудь надежда пробивалась сквозь эту небывалую
мрачность его. Значит нет такой возможности. Да и не может быть ее,
конечно! Но тогда... Профессор решил воспользоваться телом собственной
дочери для какого-то эксперимента?.. Какой же страшной, пустой душой нужно
обладать, чтобы решиться на это!
Николай восставал против Ридана. Нет... Как бы ни были велики и важны
научные задачи профессора, он не должен был приносить им в жертву Анну.
Это - кощунство!
Омраченный горем мозг Николая уже не мог выпутаться из этих мыслей.
Чем больше он думал, тем сильнее весь наливался гневом, возмущением.
Наконец, Николай не выдержал. Он решительно вышел из своей комнаты и
стал искать профессора, чтобы поговорить с ним и, если придется,
потребовать...
Поиски привели его в операционную. Случайно дверь оказалась открытой.
Николай вошел и обмер.
Прямо перед ним в закрытом цилиндрическом футляре из какого-то
прозрачного блестящего материала медленно поворачивалось тело Анны. Оно
было похоже на призрак и как бы таяло на глазах, скрываясь за запотевшей от
внутреннего холода поверхностью футляра. Цилиндр, укрепленный внутри
большого металлического кольца, стоявшего вертикально, совершал
одновременно два равномерных тихих движения: вокруг своей оси и в плоскости
кольца, подобно стрелке гигантского компаса.
Николай застыл, не в состоянии оторвать взгляда от бесконечно любимого
призрака. Фигура Ридана внезапно выросла перед ним.
- Я вам нужен, Николай Арсентьевич? - тихо спросил он, обнимая Николая
за плечи и увлекая его за собой. - Все же лучше выйдем отсюда.
Они вышли в "свинцовую" комнату, и Николай резко высвободился из-под
казавшейся ему тяжелой руки профессора.
- Я... хочу знать, что все это значит? - волнуясь, произнес Николай. -
Мне кажется, я имею право...
Они стояли друг против друга, оба придавленные горем, но один -
мудрый, сдержанный, другой - охваченный волнением, гневный. Нечто вроде
сожаления пробежало по лицу Ридана. Он понял, что гнев Николая - первое
попавшееся чувство, которому он инстинктивно отдается, чтобы заглушить в
себе невыносимую боль.
- Да, вы имеете право: я знаю это даже лучше, чем вы сами... - ответил
профессор.
Николай не обратил внимания на его слова.
- Это какой-нибудь эксперимент? - перебил он запальчиво. Ридан
порывисто поднял голову, строго прищурив глаза, посмотрел на Николая, потом
на часы.
- Минут десять мы можем побеседовать, Николай Арсентьевич. Идемте ко
мне.
И он решительно направился в кабинет; там усадил Николая в кресло и
несколько раз молча прошелся по ковру.
- Я понял, что вас волнует, - сказал он, наконец. - "Эксперименты над
трупом собственной дочери"... "Кощунство, жестокость"... "Ученый-маниак,
потерявший человеческий облик!" Все это я хорошо знаю, Николай Арсентьевич,
слишком хорошо. Теперь слушайте... Я был в ваших летах, когда лишился отца.
Он умирал медленно, долго, несколько месяцев, от злого и упорного процесса
в легких. С каждым днем в его организме становилось все меньше и меньше
жизни, несмотря на то, что все делалось для его спасения: прекрасный уход,
отдельная палата в лучшей больнице Москвы, наблюдение известного и очень
уважаемого специалиста профессора Курнакова. Он смотрел отца почти каждый
день, и все его указания выполнялись лечащими врачами с необычайной
пунктуальностью. Я сам почти не выходил из больницы и следил за лечением.
Сначала только следил. Потом мне сказали, что положение безнадежно...
Я еще не был тогда врачом, но широко интересовался медициной, ее
новейшими открытиями, кое-что смыслил в ней и глубоко верил в неисчерпаемые
возможности этой науки. Думаю и теперь, Николай Арсентьевич, что я был
прав... Каким жалким показалось мне тогда все то "классическое" лечение, за
которым люди, точно следуя букве учебника, скрывали отсутствие инициативы и
свое полнейшее бессилие справиться с болезнью. И вот я бросился сам
действовать. Я метался по столице, разыскивая среди медиков новаторов,
передовых людей, изобретателей, людей, ищущих и находящих нечто новое, не
всегда объяснимое с точки зрения канонов классической, "университетской"
науки. Эти люди делали, так называемые "чудеса", то-есть исцеляли больных,
признанных безнадежными. Одни из них аккумулировали энергию солнечной
радиации в химических реакциях веществ, которые потом вводили в организм
больного, чтобы повысить его сопротивляемость разрушительному началу.
Другие достигали этого воздействием радиоактивных минералов. Третьи
практически доказывала справедливость идеи о влиянии нервных воздействий на
больного. Я внимательно выслушивал их теоретические обоснования, собирал
советы, приходил в больницу и требовал применения этих новых методов
лечения, так как видел, что там врачи во главе с профессором уже сложили
оружие перед неизбежным, с их точки зрения, концом. Мне отказывали. "Мы
делаем все, что в таких случаях наука считает необходимым, - говорили
они. - И мы не можем допустить в клинике применения недостаточно
проверенных методов". "Но ведь ваши хорошо проверенные методы не
помогают?!" - возмущался я. Между тем жизнь неуклонно замирала в совсем уже
слабом теле отца. В отчаянии я продолжал настаивать. Наконец, у меня
произошел решительный разговор с профессором Курнаковым - да будет проклято
это имя, ставшее для меня синонимом казенщины, реакционности,
ограниченности в медицине! "Что же, - вскричал он тоном благородного
негодования, - неужели вы хотите, чтобы я начал экс-пери-ментировать над
вашим умирающим отцом?!"
Я не нашелся, что ответить ему тогда... Отец умер. И только позднее я
понял всю лживость этого "благородного" профессорского аргумента. Да,
Николай Арсентьевич, именно экспериментировать должен был он, если бы
действительно хотел спасти человека так, как этого хотел я, и, может быть,
хотел бы он сам, если бы умирал его отец, а не мой...
Ридан замолк на несколько секунд, как бы с трудом освобождаясь от
тяжести воспоминаний.
- В распоряжении медицины - колоссальный арсенал средств и методов.
Врач, который опускает руки и признает положение пациента безнадежным
потому, что он исчерпал какую-то программу лечения и не получил обычного в
подобных случаях эффекта, - только плохой ремесленник. В медицине нет
безнадежных случаев и нет универсальных готовых рецептов спасения, их надо
искать, пробовать, подбирать. Время! Вот что обычно ограничивает наши
возможности найти орудия борьбы, которые могут спасти человека. Так неужели
вы думаете, что теперь, когда вы же сами дали мне возможность обуздать это
время, я должен отказаться от эксперимента?!
Николай не сводил с Ридана глаз. Профессор говорил, как всегда, ясно,
убедительно, и все же Николай не понимал... Если бы речь шла о болезни...
- Но ведь... Аня умерла, - пробормотал он, и какой-то маленький мускул
затрепетал на его щеке.
Ридан опустил голову.
- Может быть, - ответил он тихо, - может быть... Не знаю... Я не
уверен в этом. Смерть - сложный и довольно длительный процесс, он поражает
разные органы постепенно и в разное время. Пусть прекратилось дыхание,
пусть остановилось сердце - это еще не настоящая смерть, и если весь
организм цел, достаточно перевести его временно на искусственное
кровообращение, и он снова будет жить.
В науке раньше господствовало убеждение, что с первыми же обычными
симптомами смерти - прекращением дыхания и кровообращения - мозг
парализуется навсегда. Отсюда главным образом делали вывод, что смерть
необратима. Потом возникло представление о так называемой "клинической
смерти", обратимой, которая продолжается будто бы несколько десятков минут,
после чего уже клетки мозга окончательно теряют способность жить. А знаете,
что мне удалось доказать? Что центральная нервная система, то есть мозг, -
самый крепкий, самый устойчивый орган из всех, что он хоть и прекращает
свою работу в момент "смерти", но потенциально сохраняет способность
функционировать дольше всех других органов. Он умирает последним. А каждый
орган умирает по-настоящему только тогда, когда его ткань, его вещество,
белки подверглись необратимому распаду. Теперь сообразите: мы обладаем
"консерватором", прекращающим распад органического вещества; мы имеем "ГЧ",
обладающий властью над мозгом... Что вы, Николай Арсентьевич?
Николай сидел, закрыв лицо руками, и из-под ладоней его быстрыми
каплями сбегали слезы. Он и сам не мог бы сказать, что с ним. Это была буря
чувств, смешавшихся в каком-то могучем вихре. Вновь вспыхнувшая надежда,
захватывающие идеи Ридана, горькое раскаяние в чувстве гнева, которое
привело его сюда, - все спуталось в этом живительном порыве. Николай
прильнул к подсевшему к нему Ридану, сжал его руки своими мокрыми ладонями.
- Если бы вы знали... - только и мог он произнести.
- Я знаю, - ответил Ридан. - Знаю о вашей любви. Знаю нечто, о чем вы
и не подозреваете... - Он взглянул на часы. - Успокойтесь, Николай
Арсентьевич, но... не нужно слишком надеяться. Я сказал вам только о
принципиальных возможностях. На практике еще много трудностей и неизвестных
препятствий, которые почти нельзя предусмотреть.
- Значит, вы все-таки думаете...
- Я буду бороться, экс-пе-ри-мен-тировать, - с ожесточением перебил
Ридан, - до тех пор, пока не увижу, что дальнейшие попытки бессмысленны. -
Он снова посмотрел на часы. - Пора идти, там уже готовы анализы. Вот что,
посидите тут минут десять, постарайтесь успокоиться как следует. Мне нужно
еще поговорить с вами кое о чем.
Он пришел через полчаса. Николай крепко спал в мягком кресле. "Вот и
прекрасно", - пробормотал Ридан и снова осторожно вышел. Его встретила
Наташа с каким-то свертком в руках. Мучимая тоской, она, наконец, нашла
себе занятие: нужно было разобрать и привести в порядок вещи, привезенные с
Уфы. Первое, что попалось ей на глаза, был продолговатый сверток,
обернутый, очевидно, наспех одной из простыней и основательно перевязанный
веревкой. Он был подсунут под ремни палаточного тюка. Наташа тотчас
вспомнила, что Федор просил ее передать сверток Николаю, как только тот
немного успокоится.
- Николай у вас, Константин Александрович? - спросила она Ридана.
- Да, Натушка, он заснул там, ожидая меня. Пусть поспит, не стоит
будить. А что?
- Вот это Федя просил передать ему.
- Что это?
- Не знаю.
Ридан взял сверток, пощупал его, осмотрел. Под веревкой оказался
тщательно сложенный листок бумаги, на котором было написано: "Лично
Николаю".
- Хорошо. Проснется - тогда.
Осторожно положив сверток на диван, Ридан плотно прикрыл дверь в
кабинет и почти бегом направился в операционную.
Много острых моментов пришлось пережить профессору в этой комнате,
много раз за последнее десятилетие тут решалась судьба людей, судьба его
самого как ученого, его смелых идей и невероятных операций. Но никогда еще
он не входил сюда с таким непреодолимым волненьем.
Хирург должен быть тверд. Он должен уметь подавлять в себе жалость,
нерешительность, малейшую уступку в движении скальпеля от внезапного
вскрика боли. Пациент, лежащий на операционном столе, полный теплоты и
трепета, должен превратиться для него в препарат из анатомички. Ридан в
совершенстве владел этой способностью. Но сейчас он чувствовал, что готов
потерять ее. Синевато-белый труп, медленно вращающийся в прозрачном
цилиндре, со всех сторон охваченный ремешками, лапками, растяжками, со
вставленными внутрь зондами и резиновыми трубками, с торчащими всюду
тампонами из ваты - труп этот продолжал быть для Ридана телом дочери.
Причудливое оснащение, прильнувшее к этому телу, созданное и прилаженное
самим Риданом, теперь пугало его, как морг пугает впервые входящего в него
человека.
Два опытных ассистента непрерывно дежурили в операционной и вели
наблюдения. Никто, кроме них и профессора, не входил туда.
Очередные анализы и наблюдения, фиксировавшиеся каждый час, были
готовы, и Ридан углубился в их изучение. Признаков распада белков не было.
Гигантский "компас" - система, поддерживавшая тело в непрерывном и сложном
вращении, - оправдывал свою цель: кровь, которая у утопленников не
свертывается, по-прежнему равномерно распределялась по всему телу. Не будь
этого движения, кровь под влиянием собственной тяжести начала бы стекать
вниз, переполняя и разрушая одни сосуды и оставляя другие. То же самое
происходило бы и с другими жидкостями, наполняющими различные органы.
Розоватая пена в бронхах исчезла. Вода, задушившая Анну и плотно
забившая альвеолы верхней части легких, заметно убыла. Через несколько
часов, если не нарушится процесс рассасывания и извлечения воды через
трахеи, можно будет считать подготовку законченной. Но в это время будут
идти самые простые и самые страшные теперь физико-химические процессы:
бесчисленные жидкие вещества внутри организма, тщательно разделенные
природой специальными оболочками и перегородками, начнут проникать одно в
другое, смешиваться. Это - осмос. Перегородки, уснувшие и инертные,
потеряют бдительность и перестанут удерживать их. Органы станут наполняться
чуждыми им соками и могут утратить способность работать. Как далеко может
зайти этот процесс, трудно сказать и невозможно проследить.
Еще анализ. Анализ физиологического раствора, циркулирующего сейчас в
пищеварительном тракте. В этой жидкости при первой промывке оказалось много
крови. Очевидно, желудочный сок, накопившийся в желудке и кишечнике, начал
разрушать их стенки, началось самопереваривание, появились изъязвления.
Ридан пустил физиологический раствор, снабженный свертывающим кровь
веществом, и теперь этот раствор убирал предательский сок, который у живого
человека так тесно связан с появлением аппетита. Сейчас содержание крови в
жидкости стало меньше. Очевидно, язвы заживали. Все же следовало немного
усилить циркуляцию.
Ридан поделился своими соображениями с ассистентами, прибавил давление
жидкости и вернулся в кабинет.
Николай уже не спал. Он держал в руках записку, которая была приложена
к свертку, принесенному Наташей. Вид у Николая был ошеломленный: какое-то
новое волнение владело им. Ридан сразу заметил это.
- Что случилось? - спросил он.
Николай протянул ему записку.
- Читайте!
Федор писал:
"Коля, дорогой мой! Когда мы собирали последние вещи на берегу, чтобы
лететь за вами, меня потихоньку отозвал в кусты один из плотовщиков,
помогавших нам. Оказалось, что это был тот самый парень, которого -
помнишь? - ты вытащил из воды? Он достал из зарослей эти два куска нашего
кормового весла, из-за поломки которого все произошло, и сказал, что
подобрал их в том месте, где лодка погрузилась в воду. Верхняя часть весла
была совсем цела и плавала на воде, прибитая течением к плоту. Он ее
обрубил, чтобы удобнее было везти. А нижний обломок лопасти, как он
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг