- Вы не знаете, сколько будет это продолжаться?
- Что?
Я решил, что он задумался над философией своего звериного ремесла.
- Свет.
Я не понял.
- Все время вижу голубой свет. Как небо через молочное стекло.
- Вы этим глазом видите свет?
Он кивнул.
- Значит, там еще идет воспалительный процесс. Он оказывает влияние на
зрительные волокна.
Он снова принялся есть, тяжело сопя. Слева от него росла гора пустых
тарелок.
- А кто эта бабенка?
Я понял, что это относилось к Голл, и его грубость меня возмутила.
- Это вам не клуб Некерта. И никаких бабенок здесь нет.
- Есть. Точно есть. Знаете, какие ко мне ходили порядочные? Ха-ха! Жены
директоров. Дочки президентов компаний. Так вы говорите, воспаление?
- Воспаление. Если хотите, я могу посмотреть ваш глаз - в этом я
кое-что смыслю.
- Доктор?
- Почти. Вернее, да. Что у вас с глазом?
- Вытек. Надоел этот голубой свет. Вижу его, даже когда сплю. И повязка
не помогает.
У выхода из кают-компании мы столкнулись с Голл. Она выходила из
комнаты Сэда с кипой журналов. Боксер подскочил к ней и выхватил пачку из
рук.
- Помочь, крошка?
Голл кокетливо улыбнулась, и мне стало противно. Боксер понес журналы в
библиотеку, а Голл подошла ко мне.
- Жаль парня, - сказала она. - Это знаменитый Куинс Рисдер. Я несколько
раз смотрела его бои. Восхитительно! Сколько темперамента! Куинс Рисдер и не
знает, что у меня есть его автограф. Тогда он прибил Кэмпа Торена, и у того
из правого уха хлестала кровь, Куинс макал в нее указательный палец и тыкал
им в протянутые бумажки и открытки с его изображением. Мне тогда ужасно
повезло.
Я посмотрел на нее, как на пациентку, пришедшую ко мне,
врачу-психиатру, на прием.
- Голл, вы знаете, что происходило в Римской империи накануне ее
гибели?
- Нет, не знаю, - откровенно призналась она.
- А что такое бои гладиаторов?
- Это что-то вроде боя быков?
- Почти. Или скорее вроде той драки, о которой он с таким восторгом
рассказывает. Неужели вам нравится такое зрелище?
Она весело расхохоталась. Я прервал ее смех.
- С вами Боллер больше не проводил опытов?
- Нет. Но во время последней встречи пообещал, что сдержит свое слово.
Это насчет кино.
10
Волны, волны, волны... Они вытянулись бесконечными линиями на черном
фоне через тысячи страниц научных журналов и книг. Волны головного мозга,
волны части головного мозга, волны группы клеток головного мозга, волны
одной-единственной клетки головного мозга. Неутомимые приборы писали их с
тупым упорством, а ученые ломали голову над их объяснением, и в их головах
тоже неслись волны - электрические, экситонные, фононные, магнитные.
А потом создавались приборы, которые сами генерировали волны, и теперь
эти искусственно создаваемые волны подводили к голове, к мозгу, к участку
мозга, к группе клеток, к единственной клетке, и ученые наблюдали, что из
этого получилось...
Человеческое "я" постепенно растворялось в океане волн, записанных на
черных полосках осциллографических лент, и по мере того, как я углублялся в
чтение статей и в расшифровку волн, мне начинало казаться, что и я медленно
исчезаю, куда-то ухожу в темноту, превращаюсь в то черное поле, по которому
бегут электрические волны...
Я начинаю с ужасом замечать, что становлюсь ничтожно малым, крохотным,
предельно примитивным, состоящим всего лишь из каких-то волн. Вместо мыслей
у меня волны, вместо чувств - опять волны, вместо переживаний - снова волны.
Гордость - это волны, и они мало чем отличаются от волн оскорбления или волн
радости.
А какая утонченная экспериментальная техника! Какие приборы! Какие
электроды! Волны усиливают, анализируют, пересчитывают. Их автоматически
дифференцируют и интегрируют. Их собирают вместе или раскладывают на
компоненты Фурье. Их направляют в электронную машину, которая их
расшифровывает и печатает на ленте то, что она думает об этих волнах.
Гигантские полированные коробки с гудящими радиолампами подключаются к
мозгам тех, кто смеется, плачет, сердится, поднимает тяжести, бежит,
рождается или умирает...
А в это время записываются волны.
Когда я допоздна засиживаюсь над журналами, ко мне иногда украдкой
приходит Голл, и я сжимаю ее в объятьях, стараясь не думать, что ее, как и
всякого человека, можно разложить на волны и импульсы... Целуя ее, я в душе
проклинаю тех, кто впервые обнаружил волны. Я поминаю недобрыми словами
мюнхенского докторишку, это он первый приладил, электроды к голове человека
и обнаружил, что в них возникают электрические колебания.
Имею ли я право его бранить? Если бы это сделал не он, кто-нибудь все
равно додумался бы до этого, и все пошло бы так, как идет сейчас. Я шепчу
Голл, что поступь науки неизбежна, в ней существует какая-то проклятая
неумолимость, от которой нет спасения. Но Голл ничто не волнует, и ей просто
со мной приятно, и она покорно соглашается со всем, что я говорю.
В темноте мне слышно, как бьется ее сердце, как ритмично и глубоко она
дышит, и я с отвращением ловлю себя на том, что считаю частоту сердечных
ударов и вздохов. И становится совсем противно, когда вспоминаю, что в это
самое время тысячи мелких проволочек передают куда-то волны... Те самые
волны, которые означают и любовь, и сон, и само мышление...
Я уже привык к тому, что надо мной, и над Голл, и над Сэдом, и над
боксером поставлен эксперимент, и что нас давным-давно разложили на волны и
импульсы... Ну и пусть. В конечном счете, если об этом не вспоминать в
темноте, когда я с ней, то все становится на свое место. Если бы люди
постоянно размышляли над тем, что с ними делает жизнь, никто бы этого не
вынес. Хорошо, что в каждое мгновенье человек может думать только о чем-то
одном, и еще хорошо, что он усилием воли может заставить себя о чем-то не
думать.
Я улыбаюсь в темноту, поняв, что произношу бессмысленные слова, вроде
"думать" и "усилие воли"...
- Голл, ты знаешь, что такое усилие воли?
Она не спит. Я знаю, она тоже сейчас о чем-то думает.
- Нет, не знаю, - шепчет она и плотнее прижимается ко мне.
- Это тоже волны, - говорю я.
Она молча соглашается и думает свое.
И все же, я уверен, записи волн и их расшифровка - бесполезное дело.
Все равно не удастся записать все волны, тем более, что в каждое мгновенье
они меняются, и то, чем был человек секунду тому назад, больше никогда не
повторится. Разве что будет найден какой-то общий закон, какое-то
грандиозное универсальное правило, которое может оказаться до смешного
простым, как всемирный закон тяготения, который управляет Вселенной.
Последнее меня страшит больше всего. Это будет означать, что
человеческое "я" до конца познало самого себя. Значит - конец. Исчерпывающее
познание самого себя означает предел всякого познания, за которым
простирается пустое ничто...
- Голл, ты хотела бы познать самое себя до конца?
- Нет. Я хочу быть киноактрисой...
- Глупенькая... Боже мой, как хорошо, что ты глупенькая!..
В этом все спасение! Пусть тысячи, десятки тысяч, даже сотни тысяч
копаются в расшифровке волн, из которых построено "я". Ну и что же? Об этом
будут знать только они, а Голл, и боксер и миллионы таких, как они,
по-прежнему останутся людьми, для которых важнее всего то, чего они не
понимают. Они никогда не будут ломать голову над расшифровкой проклятых
волн, и их радости и волнения останутся при них, нетронутыми и первобытными,
как тысячу лет назад. Именно они спасут от гибели и Торквато Тассо, и
Бетховена, и Толстого.
Есть еще одна сторона дела, о которой нужно думать. Когда люди ставят
опыты над себе подобными и пытаются проникнуть в самые святые тайники души,
то они руководствуются не только простой любознательностью! Я не думаю, что
на свете существуют такие безумцы, которые верят в возможность синтезировать
человеческое "я" из бесчисленного множества волн и написать для него
математическую формулу. Скорее всего, здесь дело проще. За всеми этими
опытами скрываются какие-то более близкие цели, какие-то очень конкретные
намерения, вроде поисков излечения человеческих недугов, или, наоборот,
нахождения способов искусственного управления человеческой душой.
Конечно, так как статьи о волнах напечатаны в научных журналах по
медицине и психологии, то на первый взгляд кажется, что все это делается для
достижения первой цели А вторая?
Я никогда не забуду выражения лица полковника Р., когда во время
немецкой атаки под Аахеном наша бригада дрогнула и начала отступать. Солдаты
перестали слушаться офицеров и бросились бежать, а немцы расстреливали их в
спину. Лицо Р. перекосилось, и он начал прямо-таки рычать...
- Неужели не будет найдено лекарство против трусости?.. Или лекарство
беззаветной храбрости?
А через пару десятков лет о таких лекарствах писали даже в газетах.
- Голл, как ты сюда попала?
Она повернулась ко мне и прошептала прямо в ухо:
- А ты не будешь сердиться, если я скажу правду? Честное слово?
- Честное слово.
Она глубоко вздохнула.
- У меня был один приятель. Лейтенант. Мы с ним познакомились в нашем
ателье, после демонстрации моделей. Это было зимой...
Она замолчала.
- Ну?..
- Он пригласил меня в ресторан. Мы танцевали и болтали о том, о сем.
После мы с ним встречались еще. Он был очень симпатичный и умный. Вроде
тебя, только моложе и смелее. Ты не сердишься?..
- Нет...
- Он тоже говорил массу умных вещей и смеялся, когда я ничего не
понимала... В конце концов, он сказал мне, что я ему надоела, но он все
равно питает ко мне дружеские чувства, и если мне что-нибудь будет нужно, он
готов мне помочь Когда меня выгнали из цирка, я позвонила к нему. И вот я
здесь...
- А за что тебя выгнали из цирка?
- О, это длинная и скучная история... Давай лучше спать...
Но я не сомкнул глаз до самого утра. Я думал про полковника Р. и про
лейтенанта.
11
Это было действительно величественное зрелище. Гигантские сосны с
верхушками, позолоченными утренним солнцем, были неподвижны. Они стояли
плотными рядами, как гренадеры на праздничном параде, но в их неподвижности
не чувствовалось напряжения, а только покой, застывшая радость бытия и
сознание собственного достоинства. А когда порыв ветра заметался в вершинах
и шепот зеленых гигантов начал медленно нарастать, у меня по телу побежали
мурашки.
- Красиво, не правда ли? - спросил Боллер.
- Это не то слово. Мне всегда казалось, что деревья разговаривают. Один
японец записал на магнитную пленку шелест листвы различных деревьев.
Почему-то считается, что свой язык есть только у людей и животных. Мы не
очень хорошо знаем, что такое коллектив растений. А ведь они тоже живут в
коллективе и как-то влияют друг на друга, и, может быть, ветер помогает им
разговаривать?
- Вы уж простите, что мы держали вас в подземелье так долго. Это,
знаете ли, своего рода психологическая подготовка...
Я усмехнулся.
- Вы уверены, что теперь я вполне подготовлен?
- Уверен. И не только вы. Все остальные тоже готовы. Но вы - особая
статья.
- Почему особая?
- Я вам уже говорил при первой встрече. Вы кое-что понимаете в
человеческих мозгах, в их работе.
Мы обогнули здание и пошли по тропинке прямо в лес, и я глубоко вдыхал
запахи сосен, земли и влаги, которая дымилась над прогалинами, согретыми
утренним солнцем.
- И вы теперь разрешите мне совершать прогулки?
- И не только вам. Всем.
- Сколько здесь людей, я имею в виду подопытных?
- Сорок девять.
- Боже мой! Где же остальные?
- Лаборатория наша огромна. Под зданием еще четырнадцать этажей.
Я удивился странному совпадению количества этажей разбомбленного
немецкого хранилища боеприпасов и этой лаборатории, но ничего не сказал об
этом Боллеру.
- Шумная компания! Представляю, как оживится этот молчаливый лес, когда
все окажутся здесь.
- И очень интересная компания. В этом вы скоро убедитесь. Откровенно
говоря, мне самому не терпится поскорее начать массовый эксперимент. Мне и
моим коллегам понадобится ваша помощь, точнее, ваши, так сказать,
профессиональные наблюдения. Здесь могут быть любопытные психологические
казусы.
- Вы имеете в виду срывы?
- Упаси бог! Этого хватает и без нашей лаборатории. Кому-кому, а вам
должно быть известно, что у нас не хватает коек для психически больных. По
данным сенатской комиссии, при очередном призыве в армию по причине
психической неполноценности бракуется более тридцати процентов
новобранцев... Тридцать процентов!
Я остановился. При дневном свете Боллер не казался таким молодым, как
там, внизу.
- Может быть, вы собираетесь их лечить?
Он улыбнулся своей искренней, мальчишеской улыбкой.
- Лечить - ваше дело... Я физик, а не врач.
- Тогда что же?
Он глубоко вздохнул.
- Я буду с вами откровенен, тем более, что полковник Р. рекомендовал
мне вас, как человека, понимающего, что такое армейская дисциплина.
- Вы знаете Р.?
- Да. Так вот, я хочу, чтобы вы поняли вашу выдающуюся роль в
эксперименте.
Когда я отправлялся на фронт, мне тоже говорили, что моя роль там будет
"выдающемся". Понадобилось совсем немного времени, чтобы убедиться, что нет
ничего более жалкого и беспомощного, чем врач-психиатр на войне. Если
человеческая психика почти неуправляема в мирные периоды, то что говорить о
военном времени. После того как я вернулся с фронта, у меня возникло
убеждение, что все так называемые целые и невредимые, которые, однако,
провели годы на границе между жизнью и смертью, изуродованы не меньше, чем
те, кто вернулся контуженным, или с ранами, или без рук или ног... И это
естественно, потому что война непрерывно заставляет человека совершать то,
что противоестественно самой его природе: подавлять инстинкт самосохранения.
- Так в чем будет заключаться моя выдающаяся роль? - спросил я не без
иронии.
- Вы будете свидетелем резких превращений человеческого "я".
- Я как раз об этом много думал последнее время.
- Очень хорошо. - Но вы думали о таких превращениях, так сказать, в
абстрактно-теоретическом плане. А теперь вы столкнетесь с реальными фактами.
Помолчав, Боллер снова обратился ко мне.
- Вы знаете принцип работы электронных цифровых машин?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг