A. Днепров
Там, где кончается река
Когда я выхожу из высокого серого здания с могучими колоннами и
спускаюсь вниз по широкой гранитной лестнице, меня охватывает чувство,
будто ничего этого никогда не будет и что все, что там может
произойти, -плод моего воображения. Я щурюсь от яркого солнечного света,
меня оглушает шум уличного движения, а голоса прохожих, среди которых я
затерялся, кажутся мне чересчур громкими.
На этой улице и на других улицах и площадях все мне кажется совершенно
новым и незнакомым, хотя смысл, который я вкладываю в слово "незнакомый", в
данном случае совсем не тот, который существует в понимании большинства
людей.
Я иду по улице и внимательно рассматриваю спешащих навстречу мужчин и
женщин, всматриваюсь в их лица, разглядываю их одежду, и меня поражает
фантастическое многообразие и пестрота во всем. Именно пестрота, от которой
рябит в глазах, а в висках больно стучит кровь. Я просто поражаюсь, как
огромно, бесконечно велико многообразие в том мире, через который я иду,
вернее, не иду, а протискиваюсь.
И хотя очень скоро я забываю про величественный серый дом, про его
полупустые, похожие на музейные залы, я не могу поверить, что вне его стен
существует этот многоголосый, красочный, бурлящий, как океан, мир.
Особенно трудно привыкнуть к шуму и непрерывному движению. Только
сейчас я начинаю понимать, что почти всякое движение сопровождается шумом,
иногда едва уловимым, но чаще грохочущим, звенящим, стучащим, воющим,
скрипящим, и все это сливается вместе в то, что привыкли называть гармонией
жизни большого города, гармонией, от которой болят уши и кровь в висках
стучит еще сильнее...
Я замечаю, что прохожие обращают на меня внимание, и может быть, это
было так и раньше, но только я этого не замечал. А сейчас я замечаю
значительно больше, чем раньше, почти все: и взгляды людей, и выражение их
глаз, и движение рук, и то, как на мгновение они останавливают внимание на
мне, а затем снова торопятся вперед.
О большом сером здании с колоннами я забываю, как только дохожу до
моста через реку. По нему я иду медленно, очень медленно, и теперь меня
перегоняют все, кто до этого шел сзади меня. Прохожие обгоняют меня, а
после поворачивают голову и сердито смотрят, потому что я иду слишком
медленно и, наверное, мешаю им куда-то спешить. А они буквально проносятся
мимо меня, а я иду вдоль перил и смотрю на воду, которая тоже куда-то
несется подо мной.
А прохожие обходят меня, неодобрительно оглядываются и, наверное,
думают, что я порядочный бездельник, если вот так, как сейчас, стою у перил
моста и смотрю на желтую воду, которая течет туда, куда ей положено течь.
Мне становится весело от мысли, что многие принимают меня за
бездельника, от нечего делать глазеющего на течение реки, а я-то чувствую
свое превосходство и постепенно начинаю понимать, почему меня интересует
эта река и вообще все, что творится вокруг. Тогда я снова мысленно
переношусь в полупустые залы и вспоминаю все, до последней мелочи, ибо мир
состоит из мелочей, которые только кажутся незначительными.
Во время первой встречи с Горгадзе он прямо меня спросил, умею ли я
замечать мелочи. Сначала я не понял, что он имел в виду, а после его
разъяснений пришел к выводу, что под этим словом он подразумевал все на
свете и, значит, особенно не нужно было ломать голову над тем, что я должен
уметь замечать.
Сначала были тесты, подобные тем, которые раньше педологи предлагали
ученикам, чтобы определить степень их внимательности. Огромные листы бумаги
с точками, крестиками, кружочками, которые нужно было либо закрасить в
разные цвета, либо перечеркнуть через один или через три, либо отметить
фиолетовыми и красными чернилами.
Я очень быстро справился с этим, и Горгадзе сказал, что моей
способности замечать мелочи может позавидовать самый совершенный автомат.
Постепенно от тестов на бумаге мы перешли к тестам более простым и
одновременно более сложным.
Мелочи нужно было обнаруживать там, где их, казалось, вовсе и не
существует, например на идеальном стеклянном шаре, или на полированной
поверхности металла, или еще на чем-нибудь удивительно простом.
Сначала я думал, что должен заметить крохотную царапину, или вмятину,
или пылинку, но после обнаружилось, что есть еще бесконечно много других
мелочей, которые можно увидеть на поверхности стеклянного шара или
металлического зеркала. И я увидел искаженное отражение высокого,
доходящего почти до потолка, стрельчатого окна, через которое пробивается
дневной свет и мимо которого плывут белые облака. Увидел, как в шаре
отражаются мое собственное лицо, руки, которые кажутся неимоверно
огромными. А на мгновение по нему в разные стороны растекаются усы Горгадзе
и его улыбающиеся губы, хотя он никогда не улыбается.
С поверхностью металла дело обстояло значительно сложнее, потому что в
нем отражается все, весь мир, и, значит, нужно заметить все иоб этом
подробно написать в дневнике.
Я учился замечать мелочи не только на предметах, но и на сложном
собрании их, или, как говорил Горгадзе, на ансамбле предметов, и тогда
число мелочей росло в фантастической пропорции. А когда для такого изучения
он поставил передо мной картину Крымова "Женщина в голубом", я исписал
целую толстую тетрадь. Там было обо всем: о каждом мазке кисти художника, о
всех оттенках красок и о выражении лица женщины, которая, конечно, была
смертельно больна. Это видно сразу, если обратить внимание на синеватые
пятна на ее руках и на голубоватую дымку, сквозь которую как бы
просвечивает лицо женщины. Кажется, что она кудато уходит, или почти ушла,
или находится на границе между реальным и нереальным.
Горгадзе особенно похвалил меня за то, что я это заметал, и тогда мы
перешли к завершающему этапу тренировки, в течение которой я должен был
научиться замечать и запоминать мелочи, попадающиеся на глаза в реальной
жизни.
На это ушло три месяца, и после я удивлялся сам себe, каким я стал
внимательным и как хорошо я запоминал эти мелочи.
Одновременно с этим пришло чувство значительности любой так называемой
мелочи, понимание того, что из мира нельзя изъять ни одной крупинки, ни
одного атома, а если это каким-то чудом и сделать, то тогда рухнет вся
вселенная.
По правде говоря, я стою посреди моста и смотрю на бегущую реку не
только для того, чтобы еще и еще раз убедиться, что без этой реки, и без
вот той крохотной волны, и без моста, и без меня вселенная существовать не
может. Это для меня аксиома. Но если вселенная не может существовать без
таких мелочей, то она и подавно не может существовать без того человека,
которого я здесь жду.
Я смотрю на свои часы и по углу между стрелками с точностью до секунды
определяю время. Я мог бы на часы и не смотреть, потому что в курс
тренировки входило определение времени без часов, и я это могу делать в
любое время дня и ночи с точностью до секунды. На часы я смотрю просто для
того, чтобы еще раз удивиться, до чего же это таинственный механизм.
Я уверен, что из всех самых непонятных и таинственных вещей на свете
самым непонятным и таинственным предметом являются часы - все равно какие.
Или мои, наручные, или вон те, электрические, которые висят на столбе на
набережной.
Тайна этого прибора в его простоте. Подумать только, все события во
вселенной зависят от того, каков угол между большой и маленькой стрелками!
А вращают эти стрелки обыкновенные колесики и пружинки, и от этих колесиков
и пружинок зависят затмения Луны и Солнца, движение переменных звезд,
отстоящих от часов на миллиарды миллиардов километров, распад атомов урана
и движение железнодорожных поездов.
Горгадзе всегда говорил, что от часов нужно избавиться, потому что они
только запутывают суть дела. Часы вносят сумятицу в понимание проблемы, и
поэтому нужно научиться на них не обращать внимания и вообще о них не
думать.
Мои часы мне ни к чему, я их ношу по привычке, просто для того, чтооы
иногда пытаться постигнуть их непостижимую тайну. Я уверен, что тайна здесь
какая-то есть, может быть, одна из тех, на которых стоит весь мир.
Ведь недаром же вот сейчас, когда обе стрелки слились, когда колесики
и пружинки поставили их так, что время стало называться половиной шестого,
человек, которого я жду, появился на противоположном конце моста. Как
закон. Как неизбежная судьба. Как вспышка новой звезды в далекой галактике.
Как всегда, она идет неторопливой походкой, помахивая своей красной
сумочкой. Я издали вижу, что она улыбается, но я знаю, что, когда она
поравняется со мной, улыбка исчезнет с ее лица и она пройдет мимо, глядя на
противоположную сторону моста. Из-за этого я всегда вижу ее лицо
вполоборота.
Если я написал о картине Крымова целую тетрадь, то об этом лице я мог
бы написать энциклопедию.
Как вечная фотография, оно запечатлелось в моем мозгу, и, хотя она
проходит мимо, глядя на ту сторону моста, я вижу ее голубые глаза,
полуоткрытый розовый рот, легкий румянец и беспокойную прядь каштановых
волос, которую еще тогда, когда я увидел ее первый раз в метро, трепал
ветерок, вливавшийся в открытое окно. Я знаю, что мимо меня она пройдёт
очень медленно, как бы ожидая, что я ее окликну или что-нибудь спрошу, а
когда этого не случится, она зашагает быстрее, не оглядываясь, рассерженная
и разочарованная.
А может быть, мне это только кажется, и в наших встречах нет ничего
особенного, и она просто думает, как многие другие прохожие, что я стою на
мосту от нечего делать и к тому, что я здесь стою, она не имеет никакого
отношения.
Каждый раз, когда мы встречаемся, я даю себе слово хоть на минутку
стать храбрым, остановить ее и сказать, что я так больше не могу и что для
меня она - весь мир, и особенно сейчас, когда все тренировки, которые
придумал Горгадзе, позади и я жду самого главного.
Я заранее знаю, что храбрым я не стану и что сегодня будет то же, что
вчера, позавчера, неделю и месяц тому назад, и я просто еще раз буду
провожать ее глазами до тех пор, пока она не скроется на спуске с моста. Я
побреду обратно, ей вслед, проклиная свою нерешительность, мечтая о том,
чтобы скорее все началось сначала.
По мере того как она приближается, помахивая красной сумочкой, я
судорожно сжимаю чугунные перила и замечаю все мелочи.
Она идет очень медленно, плавно, слегка покачиваясь, и в этой походке
есть что-то по-детски озорное, небрежное и очаровательное.
Горгадзе всегда повторял, что в мире главными являются не столько
предметы, сколько их движения, и поэтому нельзя влюбиться даже в самую
красивую, но неподвижную статую.
Если говорить по правде, то о Горгадзе и об огромном здании с
полупустыми залами я забываю только на одно мгновение, на тот теряющийся в
океане времени миг, когда она оказывается рядом со мной. Даже мой
натренированный мозг не в состоянии определить этот интервал времени, до
того он краток. У меня внезапно появляется жгучее желание усилием воли
растянуть этот интервал до бесконечности, и вот здесь-то наступает что-то,
похожее на облегчение, вспыхивает надежда, в сердце вздрагивает чувство,
похожее на чувство мести.
Я закусываю губы и начинаю думать о том, что если Горгадзе прав, то
всем моим мукам скоро конец.
Я даже подумал о том, что когда это наступит, то я выброшу свои часы,
как ненужные.
Я взглянул на циферблат - стрелки разошлись ровно на столько, на
сколько я предвидел, и она в это мгновение поравнялась со мной.
- Скажите, пожалуйста, который час?
Я окаменел.
Перед глазами плывут желтые пятна, и среди них, как отражение солнца
среди волн реки, светится ее лицо, то самое лицо, которое я так хорошо
знаю.
- У вас, кажется, есть часы, - сказала она.
Я нелепо киваю головой и тяну рукав пиджака, чтобы посмотреть на часы.
- Я вижу. Половина шестого. Спасибо.
И она повернулась, чтобы опять уйти.
- Постойте, - прошептал я.
Когда мы пошли рядом, мне стало чертовски радостно и вееело. Был взят
какой-то тяжелый, требующий огромного душевного напряжения барьер, и теперь
все стало легко и просто.
Мы болтали обо всем на свете, и она иногда останавливалась, и ее лицо
выражало неподдельное удивление, когда я сообщал ей что-нибудь такое, чего
она не знала или о чем она никогда не думала.
- Я вас знаю давным-давно, - сказал я, когда мы уселись на скамейке в
сквере.
- Я вас тоже, - сказала она, улыбаясь. - Вы мне даже раз или два
снились. Стоите себе на мосту с каким-то странным выражением лица. Я иногда
даже думала, что вы собираетесь кинуться в реку. Не знаю, почему я так
думала. Наверное, потому, что у вас действительно всегда было такое
странное выражение лица.
- Я прихожу туда, чтобы встретить вас...
- А я об этом догадалась давно и тогда перестала бояться за вас.
- А вы боялись за меня?
- Очень, - ответила она, - особенно ранней весной, когда вода в реке
была еще холодной. В темноте, при свете первых фонарей, она кажется мне еще
красивее, и я иногда умолкаю, чтобы слушать ее голос, не очень заботясь о
том, чтобы понимать, о чем она говорит.
После снова говорю я, и так было до тех пор, пока на башне куранты не
пробили полночь.
Она вздрогнула, а я тихонько взял ее руку и прошептал:
- Это скоро кончится...
- Что?
- Тирания... Тирания времени... Вы помните, у Гёте: "Остановись,
мгновенье, ты прекрасно!" - Помню...
Когда мы дошли до ее дома и взялись за руки, чтобы попрощаться, у меня
было такое чувство, будто мы - старинные-престаринные друзья и было нелепо
несколько месяцев стоять без толку на мосту и смотреть на желтую воду и на
стрелки часов.
А может быть, не так уж и нелепо, как мне казалось. Ничего нельзя уже
переменить, а то, что было, свершилось, и значит, так нужно.
Я все еще продолжал верить, что поток времени совершенно неуправляем,
что против его течения человек бессилен, а будущее давным-давно готово,
лежит себе, как на складе, и ждет момента, чтобы неизбежно превратиться в
настоящее...
Все наше будущее существует себе с незапамятных времен готовенькое и
ждет своего времени..
- Именно такая концепция породила множество нелепых фантазий о машине
времени, - сурово поучал Горгадзе. - Нельзя совершить путешествие туда, где
ничего нет... Будущее - это постепенное, кропотливое мучительное созидание,
в котором участвуют силы природы и силы человека. Его мы создаем, строим по
зримым и незримым чертежам и планам. А пока эти чертежи и планы не
реализованы, нечего и мечтать о путешествии в ничто...
Его голос гулко отражался под сводами высоких залов, и от этого смысл
того, что он говорил, становился торжественным и величественным. Он
посвятил всю свою жизнь тому, чтобы разрушить концепцию машины времени,
доказать всю ее нелепость и бессмысленность, а сделать это можно только,
создав нечто совершенно противоположное...
- Реальным является только настоящее... А кто в этом сомневается?
Машина времени - это неизбежная мечта человека, не сознающего своего
собственного величия. Такому человеку кажется, что его завтрашний день
уготован ему давным-давно, и ему остается только покорно ждать.
- Реальным является только настоящее...
Рано утром я поднимаюсь по широкой лестнице в этот серый дом и заранее
знаю, что будет дальше. Я буду смотреть на экран осциллографа, где
неподвижно застыли причудливые кривые, которые изображают волны, несущиеся
с фантастической скоростью. Я буду удивляться тому, что этот незамысловатый
прибор остановил течение времени и то, что мчится, летит, изменяется на
экране, омертвело и застыло. Я буду долго смотреть на бешено вращающееся
колесо.
Его спицы освещены быстромигающей лампой, и вот теперь оно стоит
совершенно неподвижно, и течение времени прекратилось.
Горгадзе снова и снова покажет мне фильм, на котором запечатлен всего
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг