побагровел, но вопил он звонким, яростным голосом:
- Дьявол! Дьявол! Дьявол!..
Неизвестно, поверил ли Растерс в "лучи смерти". Но шахта была
затоплена - на следующий день, перед закатом. С последней клетью подняли
беднягу Хальса. За полчаса до взрыва его ударило лопнувшей стойкой шахтной
крепи, и Виллиам Йориш молился за его душу, когда вел синий "фольксваген" к
аэропорту.
Йен сердито сопел на заднем сиденье. После визита к Растерсу им
удалось и остальное - паспорта, визы, билеты на самолет, - но до последней
секунды Йен надеялся, что все обойдется, что все займет прежние места,
перечеркнется, что ли, и можно будет вернуться в свой коттедж, и в свою
университетскую комнатушку, и на свой семинар к остроглазым загорелым
студентам. Как это "обойдется", он не представлял себе, но продолжал
надеяться, и ехидно посмеивался над этим беспричинным ожиданием, и
надеялся. С другой стораны, когда за ними увязался "бьюик" и немедленное
бегство стало единственным выходом, Йен ощутил некоторое удовлетворение.
Причинная логика продолжала действовать, мир ощущался как упругий,
сопротивляющийся материал и отвечал на удар ударом.
- Выжидают, - проговорил Мэллори, вглядываясь в желтые пятна
подфарников, зажженных на "бьюике""? - Грузовик им мешает. Йен, его зовут
Питом, Питер... А как фамилия этого Пита?
Йен пробурчал:
- Чтоб он сдох! Не знаю. Тот, что навел на вас лучеметчиков? Его нет в
"бьюике", к сожалению...
- Нет-нет, этот Пит рисковать не любит, не таковский. Он дома. Стоп!
Это спекулянт Брейген.
- Возможно. Кто-то из нас должен был оказаться на той стороне. Не
отрывайся от грузовика, Вилл.
Йориш нагнулся к стеклу и всмотрелся в темную кабину грузовика, в
неторопливо вращающиеся большие колеса.
- Ox, ox, он мне сильно не нравится, мистер Абрахамс!
Тем временем "бьюик" начал притормаживать, в легком тумане тормозные
огни окружали его красноватым ореолом, и тут они поняли, что попались, и
Вилл произнес длинное слово по-зулусски и попытался вырваться вперед, -
грузовик резко взял влево. Тормоз, еще тормоз, и желтые подфарники
надвинулись на них из густеющего тумана, и Дик быстро опустил стекло и
высунул руки с автоматом, а Вилл погасил огни, и Дик ударил очередью назад,
по желтым пятнам в тумане - гильзы замелькали по крыше машины. Тут их
швырнуло, провизжали тормоза - Йориш свернул влево, на подвернувшееся
шоссе, а сзади грохнули и поднялось дрожащее желтое пламя.
Мэллори спросил:
- Что дальше? В аэропорт нам нельзя теперь...
Помолчали. Двое на заднем сиденье физик и журналист, с тошнотворной
явственностью видели, как эахлестываются вокруг них круги возмездия. Они
преступили законы своего мира, они стали убийцами, изгоями, и за их спинами
уже ревели клаксоны полицейских лендроверов, и вертолеты разбрасывали по
дорогам наряды жандармерии. Конец, конец... Но маленький тощий свази на
переднем сиденье ни чего не знал об этом. Он собирал и распускал на лбу
крупные серые морщины и видел сеть дорог как бы сверху, как охотник,
прокрадываясь вельдтом, видит движение стад и слышит свист коршунов в
вышине. Он ждал поворота направо и спокойно повернул, когда знак поворота
выскочил из тумана. Спустя пять километров он повернул еще раз и спокойно
выехал на магистраль - в его мире действовали иные причины и иные
следствия, и он один видел, как шофер с грузовика трясет толстой мордой и
повторяет: "Ничего не знаю, инспектор, как есть ничего". А они уже
подъезжали к аэродрому, мимо реклам авиакомпаний, мимо всего, что
составляет мир белых людей, в котором за преступлением следует возмездие. В
мире Виллиама Йориша преступления совершались безнаказанно, вот в чем дело.
Жизнь бедного свази, или бечуана, или любого другого, она была так дешева,
что не стоила даже возмездия. Ничего она не стоила.
И он оказался прав. В аэропорту было спокойно, ибо они приехали туда
раньше, чем полиция подоспела к догорающему "бьюику".
Он переминался с ноги на ногу и про себя пел псалом, пока Йен
предъявлял пограничному офицеру разрешение на выезд для цветного. Оно
стоило Йену половину его сбережений. Остальное ушло на билеты.
Вилл оглядывался и бормотал: "Я вернусь, я вернусь", - пока поднимался
в кабину. Машинально достал из кармана гармонику.
Йен сказал мягко:
- Виллиам, в самолете не стоит играть на губной гармонике.
Ариадна ГРОМОВА
III
Аэродром Орли встретил их ледяным ветром и моросящим дождем. Все это
они уже видели в пути - тусклый влажный блеск зеленого силиконового
покрытия, расчерченного яркими белыми линиями взлетных полос, тяжелые
темные тучи над самой головой, людей в круглых прозрачных
шлемах-дождевиках, закрывающих пол-лица. Но одно дело - видеть, пусть даже
и очень ясно, а вот выйти из самолета и сразу нырнуть в этот промозглый
холод... Да, ведь тут все наоборот, в ноябре зима наступает - снег, лед и
тому подобное.
- Вилл, ты видел снег? Хотя бы в кино?
- Никогда. И в кино я никогда не был, - тихо ответил Виллиам, и его
белые друзья молча переглянулись, сразу увидев жизнь, которая стояла за
этим ответом.
Они сели в автобус. Ближайший час-полтора был определен заранее, и
менять его не имело смысла, а вот дальше... Йен расхохотался, глянув на
физиономию Дика.
- Тебя это шокирует, а?
- Нет, но хотел бы я знать, какого черта мне заниматься гаданьем? Я и
по-французски-то плохо говорю!
- Иностранный акцент в таких случаях не мешает, а скорее помогает, -
усмехаясь, сказал Йен. - А вообще-то неплохая мысль. Денег у нас и на
неделю не хватит, да еще и одеться потеплей не мешает, а это
гарантированный заработок, и объяснения придумывать не надо.
Виллиам, сидевший через проход, перегнулся к Йену,
- Осторожнее, - сказал он на африкаан, - Старик рядом со мной и двое
за проходом понимают по-английски.
- Спасибо, - сказал Йен и начал убежденно и обоснованно ругать
парижский климат.
Супружеская пара, сидевшая рядом, быстро потеряла интерес к их
разговору. Муж начал думать об очень милой женщине по имени Сесиль, а жена
вообще не поймешь о чем: об испортившемся замке чемодана, о салате с
креветками, о черном кралоновом платье, отделанном самосветящимися нитями.
Старик, сосед Виллиама, осторожно приложил ладонь к печени, разболевшейся в
пути. Все эти люди были неопасны, а старику и жить-то оставалось недолго: в
Париже он узнает, что у него рак печени. Но молодец Виллиам всегда
настороже... Тут Виллиам поглядел на своих белых друзей, и они увидели, как
он, согнувшись и придерживая раненую руку, петляет в лабиринте лачуг,
сарайчиков, мусорных ящиков... прыгает в мусорный ящик, захлопывает за
собой крышку.
- А дальше что? - спросил Мэллори. - Ты уехал?
- Да, пришлось удирать... Из Иоганнесбурга уехал в Преторию...
Физик и журналист молча смотрели на лицо своего спутника,
пепельно-черное, как остывшая зола, и думали об одном и том же.
- Да, для нас с тобой эта история - форменный переворот, конец
налаженной жизни и все такое, а для Виллиама это, в сущности, продолжение
прежнего... Впрочем, да, ты прав, Виллиам, для тебя тоже все
переменилось... Еще как переменилось...
Автобус привез их на площадь Инвалидов, там пассажиров ждали агенты
гостиниц, и они согласились отправиться в гостиницу "У белого кролика" в
районе площади Терн, и дребезжащее такси доставило их к облупившемуся
четырехэтажному зданию на узкой грязной уличке, и над входом качался и
громыхал на ветру белый кролик, вырезанный из жести. И комнаты были те
самые, что они видели: узкие, темноватые, все три рядышком, на четвертом
этаже, а под окнами - шиферная крыша соседнего трехэтажного дома, и по ней
разгуливает тощий рыжий кот с удивительно хитрыми глазами.
- Видал, этот зверь даже подмигнул мне! - сказал Мэллори. - Может, он
тоже Один из Нас?
- Все возможно, - сказал Йен. - Так я не вижу пока оснований менять
естественный ход событий. Мы действительно позавтракаем в кафе на углу -
его и отсюда видно, потом отправимся в университет, разыщем твою кузину и
профессора Карне.
- Послушайте, друзья, а мы кому-нибудь скажем! об этом? - спросил
Мэллори. - Получается ведь, что скажем.
- Действительно, - согласился Йен. - Да это и неизбежно: как мне
говорить с профессором, ничего не объясняя, он же не младенец!
- Друзья, а вам не кажется, что это слабеет? - опросил Дик.
- Не кажется, - сразу ответил Йен. - Просто тут непривычная
обстановка, и нам куда труднее ориентироваться, чем в Претории.
Они стояли в номере дешевой парижской гостиницы и переговаривались
почти без слов.
- Нам ведь и подумать надо всем этим некогда было, - сказал Дик, и его
собеседники молча кивнули.
- Как это вообще случилось? - думали они то молча, то вслух. - Почему
именно с нами, мы ведь такие разные... Ладно, друзья, тут мы ни до чего не
додумаемся, оставим это... Да, но интересно бы узнать, много ли таких, как
мы... В Претории был еще этот... Питер, что ли... И еще кто-то... Да?
Виллиам, ты ее знаешь? Значит, вот как получается: полицейские в машине
говорят об этой самой Мэссон как о претендентке на Мисс Преторию, а Виллиам
уже видит и знает, что она - из таких... Питера мы засекли по пути на
аэродром... Можно сформулировать так: мы видим людей лишь тогда, когда их
орбита каким-то образом пересекается с нашей... Не слишком точно: когда у
меня это началось, я угадал, куда упадет шар, а какое мне дело было до
студентов, играющих в гольф?.. Что ты хочешь. Дик, я же не автомат! Да, мне
жаль всего, что было: и студентов и моей лаборатории, особенно теперь,
когда я мог бы... Ну, конечно, и тебе есть о чем жалеть, и даже Виллиаму:
родина есть родина, правильно. И вообще идемте: остальное на практике
выясним понемногу...
Кузина Дика, строгая очкастая Сьюзен, с ходу потребовала, чтобы он
написал статью "о принципиально возмутительной истории с нашим земляком", а
Дик не выдержал и заявил, что этот самый Ханни Питере - слюнявый наркоман,
да к тому же и расист. И для примера сообщил, что Ханни делает в данный
момент в ста метрах отсюда. Сьюзен не могла видеть того, что видели три ее
собеседника, но она немедленно продемонстрировала неплохие результаты в
беге на сто метров с препятствиями, и мозгляк Ханни Питерс отлетел к стене
от ее увесистой пощечины, а Сьюзен схватила за руку худого чернокожего
парня и потащила за собой.
- Все же ты это зря... - заметил Йен.
- Выпутаюсь как-нибудь, - смущенно ответил Дик. - Ты же видел: она в
этого типа чуть не влюбилась за то, что он такой бедненький и
несчастненький. А Сьюзен девушка хорошая, и я, как родственник...
- Он басуто, его зовут Джерри Саму, - сказал вдруг Виллиам, растянув
губы в подобие улыбки.
- Вот и отлично, - неуверенно проговорил Йен.
- Я буду осторожен, - тотчас же заверил Виллиам.
Появилась Сьюзен в сопровождении чернокожего юноши и заявила:
- Благодарю, Дикки, ты был прав! Иногда я жалею, что не стала
журналисткой: вы так много всегда знаете, так много можете сделать
полезного!
Потом она представила всем Джерри Саму из Басутоленда и строго
спросила его:
- А почему ты никому не сказал о проделках Питерса? У вас на курсе
есть вполне подходящие парни.
- Я и сам улажу это дело, - вежливо улыбаясь, сказал Джерри, и друзья
переглянулись, увидев, как именно он рассчитывает уладить это дело, а
Виллиам сделал жест, показывая, что он займется этим парнем.
Потом Йен пошел к профессору Карне - тот жил поблизости, на улице
Суффло, а остальные отправились покупать теплые вещи.
Йен познакомился с профессором Карне года два назад, на конференции в
Лондоне, и с тех пор они изредка переписывались. Сейчас, шагая по улицам
Латинского квартала, Йен думал о профессоре - и увидел, как он сидит в
своем кабинете, неловко и странно поджав правую ногу, а перед ним на столе
- уравнение... Уравнение, которое почему-то вызывает у него страх, тревогу,
почти физическую боль.
И вдруг Йен остро, с тоской и отвращением ощутил свою отъединенность
от мира. Так же остро, как в тот первый миг, когда это началось, а он стоял
в своей лаборатории...
Но почему сейчас? Холод и пустота внутри - и эта беспощадная,
безграничная ясность мысли. Лица прохожих контрастно четки, как на
передержанной фотографии, они просматриваются насквозь, но это неинтересно,
не в этом дело, и вот словно тают стены домов, просвечивая, как зеленоватое
стекло, и расплываются, редеют лохматые серые тучи, и за ними открываются
вся безграничность мира, просторы космоса... Ах, так вот в чем дело, а я -
то и не знал, давно же мы не переписывались с Карне... Вот оно что! Капитан
"Лютеции" Фелисьен Карне, Счастливчик Карне, надежда и гордость Космической
Франции, а для профессора это младший брат, малыш Фелисьен, которому он
заменил и отца, и мать... И Фелисьен погибает, а он, всегдашний его
защитник, всесильный старший брат, ничем не может помочь, не может даже
понять, что случилось...
Держится-то он молодцом, Жан Карне, старший брат. Осунулся, лицо
серое, под глазами темные круги... Еще бы, три бессонные ночи, голубые
таблетки стимина, одна за другой, отчаянные поиски ответа, разгадки,
спасения. "Малыш, потерпи еще немного, держись, малыш, я помогу, я должен
помочь, я должен... Мне бы только понять, что все это значит, только бы
понять..." Но это - про себя, как заклинание, а вслух он говорит совсем
другое, ровным таким голосом:
- У них все благополучно, связь отличная, идут по заданной траектории,
отклонения несущественные, да, все в порядке, благодарю вас, коллега.
- Понятно, - пробормотал Йен.
Но он тоже пока ничего не понимал. Он видел это пятнами, просветами,
словно клочки голубого неба в разрывах густых туч, но этих разрозненных
пятен не хватало, чтобы воссоздать всю картину. Картина, оказывается, уж
очень сложная, до чего же она сложная и трудная, черт, ах, черт, вот это
настоящая задача, не то что детские забавы с Растерсом и полицией. А за
ответом на эту задачу уже встает, непонятно почему, другая, насущно важная
для тебя самого, для нас, и никак все это не поймаешь, прямо стонать
хочется от нетерпения... Будто забыл какое-то самое обычное и самое
необходимое слово, и никак оно не дается, а тебе оно позарез нужно... Ну,
что за чертовщина!
Ладно, попробуем еще раз сопоставить данные. "Лютеция" находится в
космосе уже шестьдесят девять дней. И вроде все в порядке. Траектория
выдерживается отлично, в пределах расчетных ошибок, с каждым днем корабль
приближается к Венере - свободным полетом, практически без ускорения.
"Лютеция" превосходно просматривается с Земли радиотелескопами. И данные
автоматических бортовых приборов вполне подтверждают земные наблюдения.
Однако уже трое суток корабль терпит бедствие, и ни черта нельзя понять.
Капитан Карне передает, что у них двойное ускорение, что на корабле
бортовые приборы показывают совсем иное, и именно эти показания истинны, а
не те, что попадают на Землю. Например, пульс у капитана Карне не
семьдесят, как передает на Землю кардиограф, а сто пятьдесят. Астрофизик
Ришпен трое суток ничего не ест, со стояние у него полуобморочное. А самое
страшное, что в иллюминаторы и телескопы они не видят ничего. Ни Земли, ни
звезд, ни Венеры. Пространство, мерцающее лиловыми переливами. И еще -
"несколько ярких точек в пучностях свечения, яркость - минус пятая звездной
величины, количество неопределенное, около десяти точек". Так... Нет,
этого, безусловно, мало, нужны дополнительные сведения. Ах, черт, и
объяснять некогда...
- Вам плохо? - с беспокойством спросил профессор.
- Плохо не мне, - решительно сказал Йен, глядя прямо в глаза
профессору, - а Фелисьену, и я могу помочь, если вы не будете бояться и
согласитесь несколько отложить объяснения.
Профессор Карне откинулся назад и прерывисто вздохнул, словно от
сильной боли.
- Я... простите, я вас не понимаю, - еле выговорил он.
- Послушайте, - сказал Йен, обрывая нить его лихорадочных размышлений.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг