еще говорит "у вас"... А ведь он уже классик. С первых своих работ. Первый
монументалист планеты! Представляешь? А Розита Верхова? У нас был композитор
и до нее. И очень много поэтов! Мне кажется, каждый десятый землянин на
материке пишет вполне приличные стихи. Но и музыку и стихи - она первая. И,
значит, ее песни - уже классика. Даже самые несовершенные!.. И ты вот...
Построишь здесь первого робота - и тоже станешь классиком! Даже если робот
получится не идеальный.
Я смеюсь.
- Всю жизнь мечтал!.. Из пеленок - в классики...
- Конечно, это смешно звучит, - соглашается Тушин. - Но это закон жизни
первооткрывателей.
...Мы уже трижды медленно прошагали плавную дугу крыши из конца в
конец - от вертолетов до столиков, обратно к вертолетам и снова к уже
опустевшим столикам. Погасло пламя облаков на западе, и только тоненькая
светлая полоска, придавленная тьмой, держится низко над горизонтом. Крупные
яркие звезды высыпали и на востоке, и прямо над головой. И, как на Земле,
перекинулся через все небо мерцающий миллиардами звезд Млечный Путь. И где
среди этих миллиардов наша колыбель, наша Родина, наше Солнце? Я совсем не
знаю здешнего неба: некогда глядеть на него. Мне не найти наше Солнце. И уже
никогда-никогда не увидеть его большим, теплым, ласковым.
Ах, как горько и больно думать об этом! Легче, наверно, жить не
задумываясь, глядя перед собой в пределах ближайших забот и не поднимая
глаза на небо.
- В чем-нибудь я убедил тебя? - спрашивает Тушин.
- Я вам верю, Михаил. С детства.
- Вера вместо знания? - Тушин улыбается. - Древнейшая болезнь россиян!
- Не вместо! Вместе!
- Уже лучше.
- Но не идеально - так? А куда денешься? Вера появилась независимо - ни
от меня, ни от вас. И, чтоб ее убить, вам надо сделать немало плохого.
- На это не надейся.
- А я и не надеюсь. Но если б не вера - может, я вообще не полетел бы
на Риту. Видно, это как-то подспудно работало - только сейчас понял. Но
дело, конечно, не в одной вере, Михаил. Она быстро рухнула бы, если бы был
удачный реальный путь, и его видели бы многие, а вы бы упрямо не признавали.
Тогда какая вера? Тогда - борьба! Но другого-то пути я пока не вижу.
Конечно - Марат... И Бруно... Видимо, это необходимо, раз они решились. Но
ведь и не универсально. Иначе мы все должны разбежаться по окрестным
материкам. И потеряться среди дикарей. Но тогда мы немногое изменили бы на
этой планете. Мы сильны, пока вместе. И вместе что-то изменим.
- Вот теперь я вижу, что у тебя не только вера! - Тушин тихо смеется и
кладет мне на плечо тяжелую большую теплую руку. - Хотя и то, что ты
сказал - еще очень далеко от окончательной истины. В нее войдет многое.
Настоящая истина всегда широка. Узость не может родить истину. И в этой
окончательной истине будет и то, что мы сейчас делаем, и мысли Марата, и,
может, его подвиг, и что-то новое, пока совсем неизвестное. Поверь, мы все
ищем эту настоящую истину. И я тоже ищу.
- Верю! Иначе вообще не верил бы в вас!
- Я очень благодарен тебе, Алик.
- За что?
- За то, что ты мне веришь. За то, что ты полетел. За то, что с тобой
прилетела мама. Я люблю твою маму, Алик.
17. Что можно для них сделать сейчас?
На этот раз я сижу рядом с креслом пилота и контролирую кибер, и
высматриваю сверху путеводную серую ленточку нефтепровода на полянах и
прогалинах.
Уже знакомой дорогой мы летим в Нефть - Грицько, Джим Смит, и я.
Возможно, эта дорога и надоест мне со временем, потому что полеты на рудник,
на ферму, в Нефть становятся моей постоянной работой.
Я слежу за нефтепроводом, мелькающим на открытых местах, и думаю, думаю
о Вано.
Наверно, Грицько и Джим тоже думают о нем. У них грустные усталые лица.
Вчера нам предлагали нового члена бригады. Но Джим отказался. "Пока будем
втроем", - сказал он.
Он прав, конечно. Пока что нам действительно лучше втроем. Когда мы
втроем, Вано с нами.
Мы втроем были в Городе у тихой маленькой голубоглазой женщины Марии -
жены, теперь уже вдовы Вано. Когда мы пришли, она отправила в интернат
темноглазого сынишку - видно, боялась, что будет плакать. Но не плакала при
нас и слушала молча, и только тонкие посиневшие губы ее то и дело
вздрагивали и как-то судорожно кривились.
- Я знала, что эта планета потребует жертв, - сказала она потом. - Но
как-то все думалось, что меня минует. - Она горько и судорожно
усмехнулась. - Каждый думает, что самое страшное его минует. Наверно, в
старину, когда люди шли в бой, каждый тоже думал: меня-то не убьет...
Мы не принесли ей ни радости, ни облегчения и не рассказали почти
ничего нового. Все подробности она знала раньше, как член Совета. Совет
знает все, что происходит на материке. По существу, мы причинили новую боль
этой маленькой, согнувшейся от горя женщине.
И мы заранее знали, что так будет - не было никаких оснований надеяться
на иное. Но почему-то принято в подобных случаях приходить к семьям
погибших, и мы подчинились этой условности, как подчиняемся безропотно
десяткам других - устаревших, ненужных, нелепых в наше время. Удивительно
сильна власть условностей над человеком! Может, это самая сильная власть над
ним, потому что она невидима, неощутима и не персонифицирована, потому что
коренится в глубинах мозга у каждого, и редкий человек может решиться на
борьбу с нею. Гораздо проще, гораздо легче ей подчиниться. И, как всякая
власть, она щедро награждает за подчинение - избавляет от душевных терзаний,
от мук совести, которые обычно преследуют того, кто вступает в борьбу с
условностями.
Мы летим в Нефть, и я снова невольно думаю о Сумико, хотя и не надо бы
мне о ней думать. Мы можем встретиться - она часто бывает в Нефти, хотя и не
надо бы нам встречаться.
Если это случится, мы, вероятнее всего, встретимся просто как друзья.
Но это тоже будет лишь условность - не больше, потому что и я и она знаем:
мы не только друзья. Слишком много я думаю о ней. И чувствую: она тоже обо
мне думает. Хотя и не надо бы ей думать обо мне...
Но что поделаешь: мы не киберы, мы люди. Не нажмешь кнопку и не
скажешь: думай об этом, не думай о том. И не заменишь какой-нибудь из блоков
памяти...
Под ногами тянутся бесконечные леса нашего чудесного зеленого материка.
Леса, в которых свободно, безбоязненно будут бродить внуки и правнуки наши.
Леса, которыми будут наслаждаться они, и которыми мы наслаждаться не можем.
В детстве я входил в лес как в храм, и он приветствовал меня своим
шумом - заботливо и покровительственно. Я всегда доверял ему и никогда его
не боялся. И он ни разу не обманул мое доверие. Я бегал, играл, прыгал и
валялся на лесных лужайках, ловил бабочек, слушал лесных птиц, собирал ягоды
и грибы. Лес всегда был моим другом, моим праздником.
А мои дети, видимо, будут смотреть на лес из окна дома, из окошка
машины, из кабины вертолета. Мои дети привыкнут бояться леса.
Эта чужая планета встречает нас совсем не теми испытаниями, к которым
нас готовили. Нас испытывали на ловкость и на выносливость. Нас приучали
бороться с авариями техники и свихнувшимися киберами. Мы не боимся никаких,
даже самых страшных насекомых, потому что наши биологи могут за несколько
месяцев ликвидировать целые виды этих тварей на любом материке. Нас не
испугает никакой труд. Мы не станем рабами природы, хотя и не собираемся
бездумно и поспешно переделывать ее. Мы ничего не боимся и все можем
осилить. Но мы совершенно не готовы к тому, чтобы остерегаться человека, к
тому, чтобы воевать с человеком. Технически - конечно, готовы. Душевно -
нет. И главное - не хотим быть готовы.
Может, поэтому нас так легко убивают?
Как не думать об этом, когда в Городе остались Бирута и мама?
Мы летим молча, но мне кажется сейчас, что Джим и Грицько тоже думают о
женах, оставшихся в Городе, тоже боятся за них. Мы же не киберы, мы люди...
Наш вертолет проходит над двумя геологическими партиями, и, как раньше
Вано, я вызываю их по радио и сбрасываю грузы. Разговоры с геологами
короткие. Я их не знаю, они меня не знают. Им известно, что Челидзе погиб, и
что кто-то вместо него сбросит им груз. Ни имя мое, ни фамилия им ничего не
скажут. В этих партиях у раций пока что сидят старожилы. А наши ребята
только-только оглядываются.
...Что же можно сделать сейчас для этих неразумных ра? Чем можно
заинтересовать их? Чем отвлечь мысли от одной владеющей ими идеи: убивать?
Может, сбросить им стальные ножи? Наверняка это будет невозможное,
неописуемое богатство, потому что племя еще не знает металла, и все ножи у
него - костяные да каменные.
Но что сделают ра с этими стальными ножами? Не привяжут ли к древкам
копий, которые полетят в нас?
Неплохо бы сбросить яркие пластмассовые игрушки - для детей. Но попадут
ли они детям? Возможно, охотники нацепят их на шею и будут носить как
амулеты. Они ведь совсем младенцы, эти ра. Воинственные взрослые младенцы.
Наверно, не игрушки им нужны, а чашки да миски. На шею их не нацепишь.
Они станут тем, чем и должны быть - посудой.
А гезам нужно сбросить капроновые сети. Рыбаки поймут, для чего это. У
сетей вроде только одно применение.
Вот вернусь в Город и пойду в Совет. Почему, в самом деле, не
сбрасывать ра то, что доступно их пониманию? Глядишь, поймут, что с нами
выгоднее жить в мире?
Только зачем ждать возвращения в Город? Можно ведь и по радио. Прямо из
Нефти. Благо с Тушиным мы теперь знакомы...
А Нефть уже показалась вдали. Ползут под ноги вышки, уходит вбок
главная насосная.
18. Женщины из племени леров
- ...Завтра же будем обсуждать! - говорит Тушин и улыбается мне с
экрана. - Завтра утром. Знаешь, Алик, удивительное совпадение! Сегодня утром
то же самое предложил Верхов. Только он говорил об алюминиевых котелках,
чайниках и флягах. А я уже вслед за ним подумал о ведрах и сумках. Удачная
мысль, Алик! И ведь простая! Как мы раньше не сообразили? Вот что такое
свежий взгляд! Мы завалим их необходимыми вещами.
- Может, дело не в том, чтобы завалить? - вставляю я. - А в том, чтобы
заинтересовать?
- Разумеется! - У Тушина поднимаются брови. - Разумеется, мы не
переборщим! Ну, обнимаю тебя! Благодарю!
Тушин, улыбаясь, расплывается на экране.
Я выключаю видеофон, выхожу из комнаты в коридор гостиницы и спускаюсь
на улицу.
Опять Женька! Опять он на три минуты раньше открывает то же, что и я.
Слава аллаху хотя бы за то, что сегодня это случайное совпадение.
И здорово, что наше с Женькой предложение обрадовало Тушина.
"Наше с Женькой..." - Я ловлю себя на этих словах и усмехаюсь. Лучше
было бы "наше с Маратом". Или "наше с Али"...
Я быстро иду по самой длинной улице Нефти куда-то в гору, навстречу
сползающим оттуда густым вечерним сумеркам. Зачем иду? Куда?
Постепенно замедляю шаги, оглядываюсь и поворачиваю назад.
Пора ужинать. А светлая плоская крыша столовой где-то уже далеко-далеко
внизу.
Я неторопливо спускаюсь по гладкой мостовой из оплавленного базальта,
посеревшего от дождей и ветров. Когда-то, еще в первый год жизни землян на
материке, здесь прошлась горнодорожная машина и проложила наклонную улицу,
упирающуюся в горы. И теперь эта широкая гладкая припорошенная пылью
мостовая будет держаться десятки, а может и сотни лет - пока не станет
мешать людям или пока не искрошит ее какое-нибудь землетрясение.
По сторонам редко стоят почерневшие бревенчатые дома, в которых жили
первые геологи и буровики и были первые мастерские, первые склады.
Иные геологи и сейчас еще живут тут во время своих наездов в Нефть.
Привыкли к здоровому духу древесных стен и не хотят менять его на
кондиционированный воздух пластобетонных комнат.
Вообще, я заметил тут какую-то особую тягу старожилов ко всему
натуральному: к домам из настоящего дерева, к деревянной мебели, которая на
Земле сохранилась лишь в музеях, к натуральной пище. Не в моде тут
искусственное молоко... Хотя оно и вкуснее настоящего...
Я иду вниз по первой улице Нефти, мимо бревенчатых домов, к новым,
светлым и просторным пластобетонным зданиям. Сумерки, спускающиеся с гор,
обгоняют меня, окутывают улицу прозрачной синеватой дымкой, которая
постепенно густеет и размазывает на горизонте четкие очертания леса, дальних
нефтяных вышек.
Вот на дирижабликах вышек вспыхивают огоньки, и лес растворяется за
ними в густом сине-сером мареве.
Большинство бревенчатых домов глядит на улицу темными слепыми окнами.
За ними - опустевшие комнаты с пропыленной мебелью или склады всякого
старья. Но окна иных домов бросают на улицу неяркий, затаенно-счастливый
свет, и за этими окнами - современный уют и тихое пристанище людей.
Наверно, если бы я вдруг остался вдвоем с Сумико, мне нужен был бы
именно такой уединенный дом. И ничего больше. И никого рядом.
Улица медленно ползет мимо меня к горам. Надвигается и затем тоже
остается позади светлая плавная, ступенчатая по краям и четырехэтажная в
середине дуга жилого корпуса. Этот корпус постепенно и неумолимо растет и
вширь и ввысь, как растет детская горка, к которой трудолюбивый и терпеливый
малыш прибавляет кубик за кубиком. Только детская горка не выдерживает и
рушится. А жилой корпус Нефти когда-нибудь замкнется в дом-кольцо высотой в
двадцать этажей, и в этом доме будут жить люди, которые сейчас, замороженные
и бесчувственные, мчатся со страшной скоростью в Бесконечности.
Я сворачиваю к столовой, и на минуту останавливаюсь в раздумье. Может,
вернуться в гостиницу за Джимом и Грицько? Или вызвать их по радиофону?
Неохота ужинать одному.
Ну а если они уже отужинали и смотрят стереофильм?
Вообще-то у меня есть дело в этой столовой. Али просил дать ему
пропорции и примерные размеры одной из стен. Он задумал большое панно для
геологов и хочет разместить его здесь, в столовой Нефти - самом просторном
помещении северного поселка. Но лететь сюда он собирается уже с готовым
эскизом. И ждет от меня параметры стены.
Ну, что ж... Для меня это пятиминутное дело. Сегодня же вечером можно
передать цифры.
Уже когда я кончаю ужинать, в столовой появляются трое - две женщины и
худощавый парень с короткой седеющей черной шевелюрой "ежиком". Совсем как у
Бруно Монтелло. Только Бруно еще не седой.
Парня я вижу впервые, а в женщинах что-то кажется мне знакомым. Где-то
я уже видел их - таких приземисто-грациозных и одинаковых, хотя они и
по-разному сейчас одеты. Мне знакомы их большие чуть диковатые темные глаза
с подсиненными белками. Но что-то в этих женщинах не то, что-то не так, как
я когда-то видел.
Это вроде и они и не они, и я даже не знаю - здороваться с ними или
нет. Молча и медленно я наклоняю голову, и это можно принять за приветствие,
а можно и не заметить.
Они не замечают меня. Они проходят к щиту заказов, и тут я понимаю, что
меня смутило, почему я их сразу не узнал. Это женщины-леры, те самые,
которых я видел один раз, перед гибелью Вано, о которых он обещал рассказать
какую-то "ужасно романтичную историю".
Только тогда они были в теплых серо-голубых рабочих костюмах, а сейчас
они в нарядных платьях - вишневом и синем, и по платьям струятся причудливые
светящиеся полосы, благодаря которым женская талия кажется по-осиному тонкой
и хрупкой.
Что же это за история, которая привела их на другой материк, в чужое
племя? Где теперь узнать ее? Здесь еще нет ни газет, ни книг, ни письменной
истории.
Да и не скоро попадут в книги здешние "романтичные истории". Все могут
знать их, но писать о них неловко. Это одна из многих условностей,
тяготеющих над людьми!
Пожалуй, долго еще литература здесь будет представлена только стихами
да фантастикой, которую начинает Бирута. Всему остальному будут мешать
условности.
А эту "ужасно романтичную историю" наверняка знает Джим.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг