- Успокойся, мальчик. Тебе вредно волноваться. Господин Сатиапал
поручил мне позаботиться о твоем здоровье.
Бертон в ответ захохотал, да так, что Хинчинбрука передернуло.
- Цыц, дуралей! Тебя могут услышать. Это совсем не желательно.
- Пусть слышат!.. Ха-ха-ха!.. Врач Хинчинбрук - видали?! Врач!.. Верни
мне глаз, старый негодяй!
Бинты глушили истеричный крик Бертона, домик стоял далеко от дворца,
поэтому Хинчинбрук спокойно уселся на стул и скрестил руки на груди.
- Итак - слушаю... Интересный номер сегодняшней программы. Можно
громче - крик для малышей полезен. Развиваются легкие. Ну?
Чарли замолчал. Против насмешек не выстоят ни ругань, ни проклятия. На
них можно ответить либо ударом ножа, либо презрительным молчанием.
Хинчинбрук остается господином положения; он может сделать что угодно, и у
больного не хватит сил сопротивляться.
- Ну?
- Я убью тебя, Майкл! - горячо выдохнул Бертон, отворачиваясь к стене.
- Не стоит угрожать, дитятко!.. К тому же, имея один единственный
глаз... Знаешь, очень легко ослепнуть совсем... А кому нужен слепой шпион?
Хинчинбрук придвинулся ближе и взял Бертона за руку.
- Повернись сюда!.. запомни: твои упреки напрасны. Я не виноват, что ты
потерял глаз. Наоборот, ты должен благодарить меня, что не потерял жизнь...
Вспомни, как все было: вечером мы легли отдыхать. До имения Сатиапала
оставалось около двадцати километров. Мы чувствовали себя в полной
безопасности. В двенадцать ночи ты разбудил меня...
- Оставь! - с отчаянием простонал Бертон. Он едва сдерживал себя,
слушая бессовестное вранье, которому не могло быть ни малейшего оправдания.
- Да, да! - спокойно продолжал Хинчинбрук. - Помнишь - ты полез в мою
сумку?.. Ты надеялся найти что-нибудь съестное, мой дорогой, а получил такой
пинок в живот, что мяукнул, как котенок... Ну, теперь помнишь? Или, может
быть, у тебя совсем отшибло память?
Чарли мог присягнуть, что с ним не случилось ничего подобного. Он
хорошо помнил, как обессиленный упал в тени на краю поляны, а проснулся
здесь, - от нестерпимой боли. Несомненно, все это время он находился без
сознания, и был не способен ни на одно осмысленное движение... Но Хинчинбрук
рассказывает так убедительно, вспоминает такие выразительные детали, что
невольно начинаешь верить в правдивость его рассказа.
...Они вышли на шоссе. Часа два двигались без всяких приключений. Сели
отдохнуть у речки. Задремали, склонясь один к другому. Вдруг из-за поворота
выскочила автомашина. Прозвучала пулеметная очередь. Хинчинбрук и Бертон
бросились наутек. Ослепленный лучами фар, Чарли наткнулся на сучок и выбил
себе глаз. Хинчинбрук, пострадавший гораздо меньше, дотянул своего друга до
имения Сатиапала. Вот и все.
Чарли слушал россказни и представлял покрытое мягкой пылью шоссе,
полуразрушенный мост; у него в ушах звучали выстрелы, и даже слышался сухой
отвратительный звук, с которым ветка дерева вонзилась в живое тело...
Такова сила человеческого слова: навеянное, навязанное чужой волей
порой становится более реальным, чем действительность. Чарли Бертон
постепенно убеждался, что потерял глаз не по злому умыслу Хинчинбрука, а
из-за собственной неосторожности. Еще немного - и он поверил бы полностью.
Но словоохотливый Хинчинбрук переборщил:
- Не печалься, мальчик! Я узнал, что раджа Сатиапал умеет вставлять
людям новые глаза. Нужно только...
Бертон навострил уши:
- Когда ты узнал об этом?
- А, не все ли равно! - шутливо махнул рукой Хинчинбрук. - У таких, как
мы, не спрашивают "когда" и "где".
- Нет, ты все-таки скажи, - настаивал Бертон. Хинчинбрук понял, что
сболтнул лишнее. Не следовало вспоминать про Сатиапала. Нельзя признаваться,
что о некоторых экспериментах ученого раджи известно давно: Бертон сразу
сообразит все.
- Дитятко! Имеющий уши - да слушает! Я узнал об этом пять часов назад.
- Пять часов назад? - переспросил Бертон. - Ну хорошо... Хорошо...
Хинчинбрук искоса посмотрел на него. Не нравился старику этот тон!..
Пусть лучше орет, ругается, - разгневанный человек непременно выскажет все,
о чем следовало бы молчать. А скрытые мысли, накапливаясь, приводят иногда к
безрассудным поступкам.
- Как же тебя лечит господин Сатиапал? - равнодушно спросил Хинчинбрук,
прерывая неприятную паузу.
- Никак не лечит, - сухо усмехнулся Бертон. - Кормит "пищей богов" и
только.
- "Пищей богов"?
- Да... Если хочешь - попробуй. Вон на тарелке осталось.
В сером мареве хмурого рассвета уже проступали и углы комнаты, куда
раньше не доходили несмелые лучи ночника. Вырисовывалась нехитрая
обстановка: обычная железная кровать, тумбочка, похожая на больничную,
небольшой шкаф, стол. На тумбочке стояла тарелка с серо-зеленой массой.
Хинчинбрук понюхал. Пахло кислым. Он зачерпнул ложкой немного смеси,
лизнул языком: невкусно. Запах и вкус силоса слишком своеобразны, не похожи
ни на что.
- Гм... гм... - Хинчинбрук попробовал еще. - А из чего же делают эту
"пищу богов"?
Бертон не ответил. Он спал или делал вид, что спит.
Глава V
"КАК ЖЕЛТЫЙ ЛИСТ, ГОНИМЫЙ ВЕТРОМ..."
Пятый день над Бенгалией льют дожди. И не обычные дожди, а никогда не
виданный европейцами ливень. Изредка выглянет солнце, пригреет, все вокруг
окутается паром, тяжелые тучи пополнят свой запас влаги, и вновь над страной
опускается сплошная завеса дождя. Небо Индии, как щедрый гуляка,
разбазаривает все, что имеет, не беспокоясь о будущем. Осенью и зимой
растения задыхаются без воды, жалобно роняют желтые листья на покрытую пылью
землю, и природа не приходит к ним на помощь. Зато сейчас она пирует,
справляет буйную оргию, щедро проливая драгоценную влагу: пей вдоволь:... И
растения пьют - упиваются, стоят по пояс в воде, задумчивые и тихие, плачут
крупными дождевыми каплями и тянутся, тянутся своими побегами вверх, словно
хотят заглянуть, а что же происходит там, за тучами.
В период "варша" - летних дождей, когда растения роскошествуют,
животные и люди изнемогают от тяжелой, густой и липкой духоты.
От зноя можно спастись в тени, от дождя - спрятаться в комнате. Но куда
уйдешь из бани, в которую превращаются тропики в июле месяце? Горячий пар
пробирается в малейшие щелочки, пропитывает все вокруг, ест ржавчиной
железо, забивает легкие, не давая свободно вдохнуть. Хочется забыть про все,
заснуть, потерять сознание, скрыться куда угодно только бы вздохнуть полной
грудью, почувствовать в легких свежий живительный воздух.
Так чувствует себя Андрей Лаптев. Он согласен терпеть лютые сибирские
морозы, лишь бы не вариться живьем в тропиках. Благословенная Индия стала
для него горше горькой редьки.
Да и во имя чего он должен сидеть здесь, в имении привередливого раджи
с профессорским дипломом? Эх, закатать бы штанины и, как в детстве, махнуть
напрямик через лужи к скромным палаткам - маленькому клочку Родины на
чужбине.
Но - приказ. Неожиданный, странный. Андрей сначала не поверил, что
начальник экспедиции предлагает ему остаться у Сатиапала недельки на две,
чтобы перенять опыт индийских хирургов. Правда, профессор Калинников
высказал это в форме пожелания, дружеского совета, но Андрей Лаптев
прекрасно знал старика и безошибочно понимал не только слова, но и тон,
каким они произносились.
- Не спрашивайте у меня ничего, - добавил профессор в конце
разговора. - И знайте: раджа Сатиапал учился там, где начинали учиться вы.
Лаптев попрощался с Калинниковым и задумчиво повесил трубку на крюк
старомодного, "сельсоветовского", как он назвал про себя, аппарата. Его
поразило услышанное. Значит, Сатиапал учился в Ленинградском государственном
университете. Ведь именно оттуда, с третьего курса биологического
факультета, двадцатилетний Андрей Лаптев перешел в военно-медицинскую
академию. Но когда и как попал в Россию индийский раджа? И почему он скрывал
знание русского языка?
- Убедились, дружище? - Сатиапал, из вежливости оставивший Лаптева для
телефонной беседы наедине, вновь зашел в комнату. - Скрывать не буду: я
попросил господина Калинникова разрешить вам практиковаться у меня. Не
сердитесь?
- Нет. - Лаптев с тоской глянул на мутные ручейки дождя за окном и
подумал: "Такая практика вряд ли что-нибудь даст". Трудно будет сработаться
с упрямым и самолюбивым профессором. Да, Сатиапал - выдающийся хирург. У
него есть чему поучиться. Однако сама постановка вопроса оскорбляла доцента:
похоже, что ученый раджа свысока протягивает ему подарок, заранее ожидая
почтительной благодарности.
- Нет, господин Сатиапал, не сержусь. Но чем обязан? Почему вам пришла
мысль выбрать учеником именно русского, да еще и большевика, к которым, как
мне кажется, вы не испытываете особо пылкой любви?
- Напрасно иронизируете, господин доцент! - насмешливо покачал головой
Сатиапал. - Вы, вероятно, забыли русскую пословицу: "Дают - бери, а бьют -
беги".
- Помню - возразил Лаптев. - Этой премудрости учил меня мой дед. Лично
я придерживаюсь другого правила: не надеяться на милостыню, а на удары
отвечать так, чтобы бежал другой.
- Ну, хорошо, хорошо! - засмеялся Сатиапал. - Вы, вижу, агрессор. Но и
я зубастый. Вы мне нравитесь. Как хирург, преимущественно. Этого достаточно.
Профессор ушел и больше не появлялся. Через слугу он передал: господин
Лаптев может пользоваться его библиотекой, проводить эксперименты на
животных в малом операционном зале и вообще делать все, что вздумается. Он,
Сатиапал, заканчивает книгу по вопросам хирургии, поэтому в ближайшие
три-четыре дня не сможет уделить гостю достаточного внимания.
Возможно, в другое время доцента Лаптева обрадовала бы перспектива
ознакомиться чуть ли не с богатейшей в мире коллекцией старинных медицинских
книг. Гиппократ и Дживака, Гален и Авиценна, врачи древнего Китая, Египта,
Вавилона, - выдающиеся деятели многовекового расцвета человеческой
культуры, - представлены в библиотеке Сатиапала массивными фолиантами.
Однако, если легким не хватает воздуха, мозг отказывается работать.
Торжественная велеречивость латыни укачивала Андрея Лаптева. Он засыпал над
книгой, а просыпаясь, нудился и тосковал, ощущая тупую боль в висках, и чем
дальше, тем большее желание удрать отсюда. Жизнелюбивый и энергичный, он
знал: настоящая жизнь - это борьба, беспрерывное движение вперед, а не
топтание на месте. Бездеятельность угнетала.
А безлюдье?.. Лаптев проходил полутемными покоями дворца, поглядывал на
облупленные стены, на ветхую мебель и думал: какое несчастье родиться и жить
здесь, где прошлое нависло над современным, давит, не дает человеку
выпрямиться в полный рост.
Как-то вечером он встретил дочь Сатиапала. Она шла унылая и скорбная,
похожая в своем черном "сари" на монашенку.
- Майя... - тихо позвал Лаптев. - Больной плохо?
Девушка вздрогнула, но узнав в сумерках Лаптева, с облегчением
вздохнула:
- Нет, господин доцент. Мама чувствует себя хорошо. Она хотела позвать
и поблагодарить вас за все, но отец не позволил. Ей нужен полный покой.
- Так почему же вы печальны, Майя?
- Не знаю, господин доцент. Мне всегда тоскливо в первые дни Азарха. На
меня плохо действует духота.
- На меня тоже.
Вот уже и не о чем говорить. Андрей обратился к девушке, лишь бы найти
какую-то разрядку своей тоске, но поддержать разговора не сумел. Он вообще
не из разговорчивых, а сейчас, перед непонятной и чужой ему дочерью
индийского раджи, совсем утратил способность поддерживать светскую болтовню.
Молчание становилось тягостным. Чтобы как-то нарушить его, Андрей спросил
первое, что пришло на ум:
- Сколько вам лет, Майя?
- Я уже старая, - задумчиво ответила девушка. - Мне двадцать второй.
Для Индии - очень много.
- А для России - совсем мало. Я намного старше, а считаю себя молодым.
- Вы - мужчина, - кратко сказала девушка. Видно было, что этот разговор
ей не нравится. - Простите, господин доцент, я должна идти.
Она ушла, а Лаптев, задумавшись, долго стоял у окна. В ушах звучал
Майин голос, перед глазами виднелся четкий профиль девушки - классический
барельеф из черного камня на сером фоне окна. Ненужным и болезненным
воспоминанием выплывало обрамленное веселой копной каштановых кудрей лицо
другой - которая должна была стать Андрею женой, но изменила, не дождавшись
его возвращения с войны. Между двумя женщинами нет ничего общего, однако
Андрей невольно вспоминал и сопоставлял обеих - ту, которую хотел забыть
навсегда, и эту, которую не знал и не стремился узнать. Он сердился, гнал
прочь надоедливые Мысли, но ничего не мог поделать с собой.
Прошло пять дней. На шестой день утром слуга пригласил Андрея Лаптева в
операционную.
Кроме знакомой хирургической сестры и Сатиапала доцент увидел здесь
Майю, одетую, как и отец, в белый халат. Она поздоровалась с Андреем и снова
склонилась над каким-то прибором.
- Добрый день, - кивнул профессор. - Сегодня вы будете приживлять глаз
человеку.
Лаптев ответил молчаливым жестом согласия. Он решил ничему не
удивляться. Да, конечно, ему не приходилось делать таких операций. Вообще,
немногие хирурги мира брались приживлять глаз - один из сложнейших органов
человеческого тела, и то лишь как живой протез. Но если Сатиапал берется -
значит, это дело возможное.
- Я буду ассистировать?
- Нет, вы будете оперировать! - многозначительно подчеркивая последние
слова, ответил профессор. - Знакомьтесь с инструментами. Слева - для
сшивания нервов. Этот, уже известный вам, для кровеносных сосудов.
Сшивание нервов и сосудов - самое сложное в операции. Удалить какой-то
орган и пришить вместо него новый, в конце концов, не очень трудно. Успех
операции зависит от того, насколько совершенно будет восстановлена связь
оперируемой части тела с мозгом и снабжение ее кровью.
Аппараты Сатиапала безупречны. Впервые за время пребывания в имении
доцент Лаптев позавидовал профессору: с такими приспособлениями,
действительно, можно творить чудеса.
- Изучили? - спросил Сатиапал.
Лаптев пожал плечами: изучить новую аппаратуру - это не значит
поверхностно оглядеть ее и понять принцип действия. Нужна многочасовая
практика, навыки в обращении с инструментом.
- Признаю, - сказал Сатиапал, - конструкция очень неуклюжая; ее нужно
усовершенствовать, чтобы сложнейшую операцию мог провести любой хирург. Не
беспокойтесь: я буду вам помогать. Готовьтесь.
Пятнадцать минут моет руки хирург перед операцией. Щетки, мыло,
дезинфицирующие вещества призваны удалить из пор кожи мельчайшие частички
грязи и абсолютно всех микробов. Для молодых хирургов - это время
священнодействия, нечто схожее с омовением рук жрецом перед ритуальным
обрядом. Но за четыре года войны доцент Лаптев повторил эту процедуру
столько раз, что его движения стали машинальными.
Ловко орудуя щеткой, он заинтересованно поглядывал на Майю. Неужели это
она скорбной тенью двигалась по сумеречным комнатам дворца, - какая-то
по-особому безжизненная, непонятная и далекая. Сейчас на спрятанном за
марлевой маской лице бархатно-черные глаза стали решительными и
сосредоточенными. Снова Андрей Лаптев вспомнил Зою: точно такое выражение
появлялось в глазах его бывшей невесты, когда она сердилась или решала свои
хитроумные задачи по математической физике. Он досадливо отмахнулся от этого
воспоминания.
- Папа, - сказала девушка, - я принесу препарат.
- Не нужно, - отозвался Сатиапал. - Я уже приготовил.
- Я знаю, папа, но... у больного были серые глаза.
- А теперь будет один глаз серый, а другой - черный. Англичанину
полезно убедиться, что глаз индийского нищего, погибшего от голода, может
видеть не хуже, чем чистокровный английский.
- Бертон не из таких, папа!.. К тому же он молод, а разноцветные
глаза - это очень некрасиво...
В голосе девушки звучали странные интонации - выдававшие гораздо
большее, чем обычную заботу врача о своем пациенте.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг