НАТАЛЬЯ ДАРЬЯЛОВА
ВОТ И КОНЧИЛАСЬ ВЕЧНОСТЬ...
Сегодня пошел первый в моей жизни снег.
В этой моей жизни - когда я оторвался от Великого Бытия и капелькой
дождя прилетел на Землю, чтобы родиться Человеком.
Я лежу в своей коляске и смотрю на снег. Он опускается неторопливо и
плавно и напоминает мне Вечность. Вечность, из которой ушел я в тот
неповторимый миг, когда двум людям, двум слабым и беспомощным существам
суждено было разомкнуть узкий круг своего бессилия и сотворить чудо: зажечь
новую жизнь.
Мы, частицы Великого Бытия, знаем все.
Кроме лица женщины, избранной родить того, кому предназначено
отделиться от Великого Бытия и стать Человеком.
...Поезд мерно вшивал свои железные стежки в полотно дороги.
Я поворачивался в теплом вязком чреве матери и понял, что уже пора.
Пробиваться к неверному свету новой жизни мне придется своей несуразной
бесформенной головой, причиняя страдания той, что так заботливо меня носила.
Человек начинает свою жизнь с борьбы.
Нарушая ровный ход поезда, я стучусь все сильнее и сильнее, настойчиво
продвигаясь навстречу ненужной мне, в сущности, жизни.
Состав подравнялся к перрону, нервно дернулся и встал.
Бессмысленную толкучку вокзальной суеты залила сирена "скорой",
тревожная двузвучная симфония человеческой беды.
Я бьюсь сильно, упрямо и вслепую - наверное, так суждено человеку.
Женщина, которая меня выносила, ладонью ловит рвущийся стон, оставляет
автограф зубов на беспомощной руке мужа.
Мне это известно, но - безразлично, покамест я еще частица Великого
Бытия, а Оно - всесильно, вечно и безгранично и потому не знает чувств, ему
неведомы беды и огорчения, любовь и сострадание - все сиюминутные эмоции
слабых.
Высунув голову, как щенок из конуры, я увидел неоновый свет родильного
вагона. Еще усилие - и чьи-то руки вытащили меня наружу.
Щелк! Так быстро и так безвозвратно перерезали ножницы пуповину, словно
обрубили канат, и я стал отходить от своего причала, маленький и одинокий
кораблик, подхваченный изменчивыми, неверными волнами жизни.
В этот миг я ощутил боль - и научился чувствовать.
Акушерка подложила одну руку мне под голову - бессильная моя шея еще не
могла справиться с такой тяжестью, и голова откидывалась, как клубничина на
тонкой ножке. Другую руку - под тощий зад. И ловко подняла.
Я увидел уставшие, точно переломанные ноги, все еще привязанные к
родильному столу, обмякший живот, капельки пота на груди - и глаза.
Мы сразу узнали друг друга. И ее взгляд вдруг зажег то, чего лишены
частицы Великого Бытия, все, обладающие Великим Знанием, те, кто никогда не
выходил из чрева матери,- радость.
Я обрадовался, разволновался и закричал - пронзительно и неприятно.
Но акушерка улыбнулась и сказала: - Ого, начальник вырастет, помяни мое
слово, такой махонький, а скорый поезд остановил.
Женщина, которая только что стала моей матерью, слабо улыбнулась, и это
была даже не улыбка, а ее подобие, намек на улыбку, и прикрыла глаза, чтобы
лучше понять, что же это с ней произошло.
А акушерка положила меня, беспомощного и всезнающего, на белый стол и
начала туго заворачивать в пеленки, будто я мог сбежать.
И тут, совсем неожиданно, я понял, что и со мной произошло неизбежное:
выйдя на свет, я утратил часть Великого Знания.
Я начал забывать!
Прошел час моей новой жизни. Меня опять принесли к матери.
Она почувствовала, даже не открывая глаз, что я рядом, улыбнулась мне.
Еще часть Великого Знания растаяла в этой улыбке, и я научился удивляться:
она на меня не в обиде, а ведь я так ее измучил. Но тем я ей и дороже. Таков
человек.
- Говорят, маленькие все страшные. Как глупо! - напрашиваясь на
комплимент, устало сказала она акушерке. Старуха скептически улыбнулась. Это
откровение она слышала три тысячи раз и не была с ним согласна.
Мать достала из полотняной рубашки грудь, и я с удивительной
уверенностью обхватил губами темный сосок, похожий на спелую шелковицу. И в
рот мне ударили три острые струйки.
От этой мягкой груди исходили тепло и покой, я пил молоко и знал, что
никогда больше мне не будет так хорошо, как сейчас...
А сегодня пошел снег. Мне нравится, как кружится то, что люди ласково
называют снежинками. Конечно, я все про них знаю, что это и откуда, но я уже
начал забывать.
Забывая, я учусь думать.
Так я лежу часами, вспоминаю, думаю. Отец будто догадывается.
- Смотри,- говорит он маме,- у него взгляд, как у мудрого старичка,
который всего-всего в жизни навидался...
- Скажешь тоже,- любовно говорит мама.
Если бы только отец знал, что я знаю несравнимо больше самого мудрого
старика.
Сила людей в том, что они не хотят мириться со своей беспомощностью. Им
кажется, что они могут отвоевать у Великого Бытия его тайны. Пытаясь
приблизиться к разгадке секретов всего сущего, они - для начала - выдумывают
богов. Что-то вроде аксиом. Чтобы было от чего оттолкнуться. Преодолеть
пропасть незнания в два приема. Но это невозможно!
И если бы мы, частицы Великого Бытия не были так же бесстрастны, как
оно само, я бы засмеялся. Их попытки так примитивны! Бедные люди, они даже
не смогли отбросить земные образы и создавали богов по своему подобию. Белые
придумывают белых богов, черные - черных; подобно людям, человеческие боги
бывают требовательны и аскетичны, или разгульны и похотливы, но все они -
символ сокровенной мечты: бессмертия. Однако человеческие боги умирают
вместе с верой в них.
Теперь и я стал человеком. Меня это событие отнюдь не окрылило. Люди
рождаются, обреченные умереть. Жизнь - лишь долгая, полная трудов и
горестей, подготовка к смерти, которая приносит освобождение. Жизнь, как и
все на Земле - конечна и лишена главной прелести Великого Бытия -
безмятежности, бесстрастности. Человек, зная, что умрет, торопится жить, он
все время волнуется - как лучше, правильней прожить то, что ему отпущено.
Только бессмертному некуда спешить, только вечное бесценно.
А я стал человеком. У меня теперь есть свое тело, слабое и уязвимое, и
теперь я сам по себе, потому что человек одинок во все времена.
Мое тело - как несовершенный, разлаженный механизм, оно еще не осознало
себя единым целым, оно скрипит, и ноет, и мучает меня.
Ночью, когда тихо, и тишину, как сторож с колотушкой, охраняет тиканье
больших старинных часов, купленных отцом моего отца незапамятно давно, я
лежу, слушаю тишину, полную всевозможных звуков, я смотрю в черное окно, и
мне плохо и тоскливо, потому что я уже ушел оттуда, из бесконечности, и еще
толком не пришел сюда, в этот мир, в эту комнату, в эту кровать, к этим
людям.
Болит живот.
И я плачу.
Мама сбрасывает тяжелое одеяло, которому отдала свое тепло, и, сразу
замерзнув, торопливо ищет ногами тапочки. Так и не отыскав, шлепает босиком
к моей кроватке, берет меня на руки.
- Ты что делаешь, как маленькая, простудишься,- бормочет отец и тут же
засыпает.
А мама качает меня, ласково и терпеливо, как когда-то качали ее, я
пригреваюсь, перестает мучить живот, и неожиданно мне становится лучше:
незаметно для самого себя, как-то вдруг, я засыпаю, и снова оказываюсь там,
далеко, в Вечности.
И так бегут дни, я привыкаю к людям, которые стали моей семьей, которые
безоговорочно приняли меня таким, каким я родился, и даже не родился, а
каким меня выдала им на руки, будто праздничный заказ по списку, нянечка в
роддоме, за что получила свой рубль, пусть тоже порадуется нашей радостью, и
они, еще и не заглянув под угол одеяла, откуда сиротливо торчало мое
сморщенное личико, уже приняли меня, и подумали, какой я прекрасный.
А ведь в магазине, скажем, какую-нибудь самую дурацкую безделку, ну,
маску новогоднюю - и ту можно выбрать.
Ребенка - нет, получай что дадут.
И они получили, и вот любят, служат мне, как царю. Неужели только от
сознания, что во мне - частица их самих, что я - их генетическое зеркало?
Но ведь если бы я вырос, а им сказали, что вот, мол, ошибка вышла, не
тот сверток вы получили, не того вырастили? Нет, уже все, не перестали бы
любить, а по-прежнему растили бы и опекали, пока сил хватит. Чисто людская
нелогичность: любить не то, что полагается, а к чему сердце прикипает...
А если бы с самого начала не растили - пусть и своего, кровного, то и
не любили бы: самые горячие отцы, уйдя из семей, вдруг словно забывают про
своих, в прошлом до безумия любимых детей. Ребенка надо вначале долго
носить, потом в муках рожать, потом самоотверженно ставить на ноги, кормить,
воспитывать, ночей из-за него не спать - и только тогда награда: любовь.
Любовь родителей к ребенку. А уж ребенка к родителям - это как повезет.
Я постепенно привыкаю к своей семье. К маме - она еще совсем
молоденькая, добрая, трусиха, плакса; но если вдруг дело доходит до моих
интересов - на улице или, скажем, в поликлинике - тут она вдруг львица, не
узнать. Привыкаю к отцу. Он высокий, очень большой, и с ним надо осторожнее.
И к бабушке.
У нее тяжелый седой пучок, натруженные руки, которые, кажется, старше
ее самой. К деду. Он еще выше отца, чуть сутулый, с богатыми седыми усами, у
него желтые прокуренные пальцы, от которых приятно пахнет табаком.
Вечерами все они собираются вокруг меня, дед любовно теребит пальцем
мои щеки и нос, уверенный, что мне это приятно, и вдруг резко поднимает,
почти подбрасывает к самой люстре, и мама тихонько ойкает, прикрыв рот
рукой, но перечить боится: она невестка, и дед здесь главный, хотя отец
временами пытается оспорить это первенство и заявить свои права, и иногда
они жестоко ссорятся, отец потом об этом будет очень жалеть.
А я не боюсь летать к люстре.
Дед подмигивает мне и говорит: погоди, вот вырастешь человеком, пойдем
с тобой на лыжах в зимний лес; научу тебя плавать, и читать, и песни петь,
погоди только...
Сегодня ночью его не станет.
Он уже вышел на финишную прямую, последний отрезок своей жизни.
Но за порванной ленточкой финиша его не ждут рукоплескания зрителей,
поздравления родных и друзей - нет, все это останется там, позади, на шумном
и суетливом стадионе жизни. А у него впереди совсем иное.
Его не станет сегодня ночью, когда прервется мерное тиканье больших
старинных часов в его комнате.
Я это знаю. Я живу теперь в согласье с движением Земли, и дни, которые
уносятся вдаль, как деревья на дороге, забирают по частям мое Знание. Но это
я еще знаю. Я еще знаю так много, что из этого Знания бывает трудно
вычленить что-то одно, определенное, как в огромной, толстой и тяжелой книге
трудно отыскать какую-нибудь нужную страницу, фразу или даже слово - вдруг
жизненно нужное, потому что, быть может, оно ответит на все вопросы, а его
никак не найти, страницы листаются, мелькают, а его все нет, и потом
выходит, что оно уже давно пролистано, давно позади.
Или мое Знание можно развернуть как огромную, во всю стену карту, и
каждый эпизод жизни на ней - будто маленькая точечка, пунктик, а все мысли,
причины и следствия - как реки и дороги, и стоит только ткнуть пальцем в
этот пунктик, и сразу все вспомнишь, потому что он увеличится, из точечки
превратится в кружочек, и в этом кружочке начнет происходить, все
увеличиваясь и приближаясь, то, что стало содержанием вот этого самого
эпизода жизни. И что забавно: с тех пор, как я стал человеком, мое знание
вдруг приобрело объем и краски, то есть так было и раньше, но я не обращал
на это внимания, и даже интерес для меня самого.
И вот эти часы.
Их купил дед давным-давно, когда еще не был дедом и даже не
представлял, что такое возможно, он зашел в магазин, где тикали вразнобой
часы, вынул деньги, самостоятельно заработанные - для него это всегда было
важно,- деньги тогда еще были большие, как разрисованные простыни, и купил
эти часы. И продавец посмотрел на него с уважением, потому что уважал людей
солидных, ведь не станет же человек несолидный покупать такие громоздкие,
громко тикающие часы.
И потом дед очень любил эти часы. Даже когда отправлял бабушку в
эвакуацию с маленьким сыном Алешей, который потом вызовет из Великого Бытия
то, что станет мною, водрузил вдруг на машину часы, а она была до того
нагружена, что даже подсела, как собака, получившая ногой по заду, и совсем
не было места, и все на него кричали, кроме бабушки. Бабушка в тот день была
очень растрепанной, потому что шесть месяцев завивки были на исходе, а уже
началась война, и была испуганной и смотрела во все глаза на деда, боялась,
что больше не увидит.
Может, именно тогда она предчувствовала то, что случится сегодня ночью,
знала, что все равно ей суждено потерять мужа, только когда - не знала.
Собственно, ему повезло больше: после долгой жизни вместе уйти первым. Это
как прыгать с парашютом. Ты уже пригнул, и самое страшное позади, потому что
самое страшное - это решиться и сделать первый шаг в пропасть, и ты уже
летишь.
А остальные смотрят испуганно тебе вслед, ждут, раскроется твой парашют
или нет, и боятся прыгнуть сами, и остаться тоже боятся.
А дед погрузил эти часы и сказал: если что - продавать их в последнюю
очередь. Так бабушка и вернулась из эвакуации вместе с этими громоздкими
часами, которые почему-то больше всего напоминали ей о муже, и тикали они
все время, всю дорогу, несмотря на то, что вертели их и крутили на военных
дорогах как придется.
И дед вернулся. Конечно, тогда не дед, а высокий, пропыленный,
пропахший потом и опасностью солдат, с седыми уже усами, вернулся в их
посеревшую комнату с выбитыми окнами, и первым делом взглянул даже не на
бабушку - а они не виделись четыре года - взглянул на часы. А часы стояли
себе на прежнем месте, тикали, будто ничего и не случилось. И он взглянул,
увидел, что они там, и сразу успокоился, и стал жить, как раньше.
Может, и правда, бабушка, взобравшись с трудом на подсевший грузовик,
что-то предвидела, предчувствовала? Люди часто обладают этим даром, только
они об этом не подозревают. Просто когда-то вдруг екнет сердце, дернется
больно, и станет страшно, тяжело и кто-нибудь рядом даже вытряхнет
торопливыми пальцами из пробирки таблетку валидола.
Но сердце уже на месте, где ему положено тикать, и человек неловко
улыбнется, вроде переполошил всех зазря, в то время как у людей собственных
забот по горло - даже у тех, кому делать на первый взгляд совсем нечего,
сиди да ушами по щекам похлопывай.
И дальше живешь, как всегда, об этом еканье через час и вовсе забудешь.
А было предостережение, воспоминание о том, что знал давным-давно, но
забыл, о том, что должно произойти. И когда.
Или вдруг приходишь домой с мороза, румяный, веселый от каких-то там,
может, и совсем микроскопических удач, или просто от поскрипывания первого
снега, и останавливаешься на полуслове, потому что чувствуешь: что-то
произошло. И тебе говорят глухим голосом, что близкая знакомая, которая все
собиралась лететь в санаторий, и вчера наконец отправилась - ее самолет
разбился!
И ты в ужасе разводишь руками, и говоришь: "Боже мой, какое несчастье!"
Потому что у людей даже на случай горя есть готовые фразы.
И неожиданно начинает казаться, будто ты что-то об этом уже знал, или
вчера тебе что-то такое помстилось, промелькнуло в голове, и надо было
позвонить знакомой и сказать: нет, не лети ни в коем случае! Но тогда бы это
выглядело просто смешным и даже бестактным, и сказали бы, что все летают и
никто не разбивается, и ты, конечно, не позвонил, потому что, как всегда,
было много дел, и потом, что это за предчувствия такие, хиромантия... И ты,
конечно, не позвонил, чтобы не портить человеку настроение перед отдыхом.
А если б позвонил, если б только позвонил!
Как просто: подошел к телефону и набрал номер, будто шифр к сейфу, где
хранится человеческая судьба, и позвонил!
И сказал: у меня предчувствие.
А если б она послушалась, то сейчас, наверное, прибежала бы сюда и
рыдала вот на том диване от ужаса и счастья, и благодарила сквозь слезы.
Или вдруг послушалась бы и поменяла билет, и поехала поездом, и
покачивалась бы сейчас в вагоне, любезничала с галантным попутчиком, даже не
зная, что ее самолет разбился.
И ты прокручиваешь все это у себя в голове, и тут начинает казаться,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг