она была где-то еще, в школе, например, а здесь была только ее тень, которая
тоже слушала очень внимательно, и подбадривала этим своим безмолвным
вниманием, и подпитывала, как аккумулятор, его вдохновение. И еще вероятнее,
что говорил он все это не ей и не самому себе, а так, раздумывал, глядя на
неизменную кипу листков, заполненных, будто он часами в одиночестве вышивал
крестиком, бесконечными иксами, растрепанную, взъерошенную, полную
незавершенности и вопросов.
- Для Пифагора математические знания были равнозначны приобщению к
гармонии мира, он оперировал с числами, как с "вещами, воплощающими
бога...",- вспомнил он.- Да-да, только математика может дать высшее знание и
высшее блаженство...
Он постиг высший математический язык, он с наслаждением взирал на
сложнейшие формулы, и тайные знаки этих пляшущих человечков были ему близки
и понятны. Математика поражала его своей необъятностью и совершенством, все
эти годы он поднимался все выше и выше, и в разреженном воздухе
математических высот вдыхал, как дурманящий запах эдельвейсов,
головокружительную красоту и изящество строгих формул. И понимал, что она
бесконечна, ей нет предела, что она только расширяется, как Вселенная.
Теорема Ферма была для него математической Джокондой, она смотрела
свысока, таинственно и маняще, обещая бездну и в то же время не обещая
ничего.
Он относился к ней терпеливо и любовно, как к живому существу,
очаровательному и капризному, не познаваемому до конца, вроде дроби в
периоде, с которой не может справиться даже самая совершенная машина, потому
что она все дробится и дробится, словно изображение в зеркале, и сколько ни
ставь зеркал, это никогда не кончится, не будет такого зеркала, которое
вдруг окажется пустым!
Иногда он в безнадежности пинал ногой бумажную кучу, которая нарастала
вокруг его стола, и с тоской говорил, что никому теорема не подвластна и он
ее не одолеет.
- Не надо отчаиваться,- прилетал вдруг с дивана женский голос,- ты ведь
помнишь, что Гаусс...- а она знала, что он помнит, он живет со всеми
математиками в одном времени и пространстве, он беседует с ними, обедает,
спорит и не представляет, что многие ушли в небытие не один век тому
назад,-...ты, конечно, помнишь, что Гаусс построил-таки циркулем и линейкой
правильный семнадцатиугольник. А ведь задаче было две тысячи лет.
- Но для этого надо быть Гауссом!
Теорема все еще манила его сэоей простотой, хотя он уже знал, что
простота эта обманчива. Что уравнение уже просчитано для всех показателей до
ста тысяч и что в опровергающем примере надо иметь дело с числами,
превосходящими десять в степени пятьсот тысяч. И все же он, когда сердился
на нее, надеялся, что можно доказать хотя бы, что теорема неверна.
И снова и снова ему казалось, что доказательство лежит гдето на
поверхности, что оно гениально просто, надо только его отыскать. И опять
приходил азарт, несравнимый даже с азартом игрока за карточным столом или на
ипподроме. Это не было минутной горячкой, когда человек вдруг выходит из
берегов, и привычная система ценностей корежится, как горящая бумага, и
остается только одно: возможность сыграть с судьбой. Не ждать долгие годы,
по каждодневным происшествиям гадая, как она к тебе относится, не сводить с
ней мелочные счеты, а здесь, сейчас, немедленно, поставив на карту все, что
есть и даже чего нет, сыграть покрупному и в открытую в спринт с судьбой!
Ведь на самом-то деле партнеры за игрой в кости или за карточным столом
играют вовсе не друг с другом - они лишь жалкие пленные, противопоставленные
друг другу хитрой судьбой, противопоставленные вопреки разуму, воле, просто
как яркие, глупые взбешенные боевые петухи.
"Почему,- думал он,- советник парламента в Тулузе Пьер Ферма, на досуге
занимавшийся математикой, так интересовался природой азарта и властью
случая, почему так упорно пытался взять его под уздцы?" "Как справедливо
разделить ставки в игре в кости между игроками в зависимости от числа
выигранных ими партий, если игра не доведена до конца?" - спросил
окунувшийся в светскую жизнь Блез Паскаль в письме к Пьеру Ферма. Задачу
попроще, сколько раз надо кинуть две игральные кости, чтобы обязательно
выпали две шестерки, Паскаль давно решил сам. И два светила семнадцатого
века с огромными, как простыни, кружевными воротниками и манжетами,
выдумывают теорию вероятностей, ради жалкой попытки проконтролировать
случай, поймать судьбу за хвост.
Просто и безжалостно она смеется над Паскалем. Он вообразил себя
великим? Он собрался закорючками формул и мистическими шестивершинниками
отобразить мироздание? А как же чудо?
Чудо постичь нельзя.
Трудно ли переехать мост?
Слезливым ноябрьским утром 1654 года Паскаль переезжает мост -
обыкновенный, ничем не примечательный мост. Неверный шаг - и передняя пара
лошадей сорвалась, а коляска чудом удержалась у края пропасти!
С тех пор за столом Паскалю всегда необходима загородка из стульев,
чтобы не видеть страшного земного провала на обрезе столешницы.
Казалось бы, до конца 54-го года совсем немного, но он еще таит роковые
события. Чудом спасается от смерти любимая племянница Паскаля.
Больной и разбитый, пораженный чудом, как дряхлый волокита - улыбкой
молодой кокетки, Паскаль сдается. Чудо правит миром. "Невозможно разумно
рассуждать против чудес, чудо - это действие, которое превышает естественную
силу способов, при нем употребляющихся..." Человек наказан за похоть ума.
"Человек в бесконечности - что он значит?" А Ферма?
Ферма уходит и, пряча улыбку в кружевах воротника, словно изящный
насмешливый поклон, оставляет пытливым потомкам небрежно элегантную заметку
на слишком узких полях к"иги - о том, что он располагает удивительным
доказательством.
Или не располагает?
Ловите случай, дерзайте, получайте свои премии, закусывайте губы при
чужом успехе, ну-ка, что там у вас слышно, какова вероятность доказательства
моего изысканного уравнения, Великой Теоремы Ферма?!
Почему она названа Великой? Почему именно эта, а не другая?
Быть может, потому, что ее никто так и не покорил, не взял, не
доказал?!
Или не опроверг?
Кто он был, Пьер Ферма,- просто рассеянный гений, который записал на
клочке бумаги свое доказательство, а бумажку, резвяся и играя, унес ветер?
Или злой насмешник, заразивший тысячи людей неизлечимой страстью к
своей теореме, которую до сих пор никто не может доказать, и никто не в
силах вывести, что она недоказуема? И убедиться, что она неверна, тоже
никому не удается!
Что это за случай, соединивший тот порыв ветра, который унес клочок
бумажки в середине семнадцатого века, с его теперешней, нынешней, еще не
завершенной судьбой?
И не зря ли он бьется: ведь некоторые другие утверждения Ферма
оказались ошибочными?
И тут он понял, что прошло двадцать пять лет. Проплыло Время, задело
его холодным телом, как рыба в ночном море, и умчалось навсегда.
У него были хорошие результаты. Даже прекрасные результаты.
После очередной годовщины встречи с теоремой он разыскал Три А и
поразился, как это мог так долго его не видеть. Три А жил уединенно, на
пенсии. Все такой же высокий жилистый старик с длинным носом, совсем не
постаревший и не изменившийся.
Три А быстро потюкал клювом исчерканные страницы и сказал:
- У тебя очень веские, очень неожиданные исследования. Ты должен
обязательно их опубликовать. Здесь материалу на две докторских.
Он пожал плечами.
- А ты не пренебрегай! Я, дурак, всю жизнь в вольнодумцах ходил, чистой
наукой занимался, говорил, что для единицы степень - ерунда. А это только в
математике ерунда, а в жизни...
Он увидел с жалостью, что Три А все-таки очень постарел.
Публиковаться, диссертацию оформлять не стал, времени не хватало. Ему
нужно было только одно.
Только доказательство.
Двадцать пять лет прошло. Ему вдруг стало стыдно и страшно: неужели так
и прожил жизнь зазря, детей не родил, теорему не доказал?
И почувствовал, что очень, смертельно устал.
- В какой-то миг,- сказал он тихо,- человек сходит с дорожки. Пусть
другие бегут дальше...
И понял, что говорит вслух, потому что здесь, в двух шагах от него, на
вульгарном кожаном диване сидит она и внимательно его слушает. Он не знал,
когда она появилась и что делает, но что-то она делала, она всегда что-то
делала, она была для него так же привычна и незаметна, как собственная рука.
Потом она вдруг растворилась в тумане его горьких и усталых мыслей и ушла,
или он попросту о ней позабыл, и она исчезла, хотя, может быть, все еще
продолжала сидеть на этом диване, уже не прислушиваясь и ни во что не
вникая, потому что за столько лет интерес и новизна все-таки притупились, но
она все равно жила его переживаниями, будто он был пересаженным ей
искусственным сердцем, без которого она не могла существовать.
Пытаясь вспомнить себя за эту промелькнувшую четверть века, он как бы
удваивался и утраивался, его память была как бы системой все тех же зеркал,
отражавших все его лики и возрасты.
Он самоотстранялся и выводил разных себя, как рысаков на оценку
покупателя, но память была неточной и зыбкой, и он не был до конца уверен в
справедливости оценки.
И уже под вечер, когда меркнущий день уступал место ночи, в это самое
слепое время суток, сумерки, он наконец дошел до себя, совсем маленького, в
коротких штанишках с заботливыми бретельками крест-накрест, он понял, что и
тогда это был он, с его надеждами и страхами, и неуверенностью в себе, и
робким желанием быть чем-то полезным и укрепляющим стремлением к чему-то
абсолютному, вечному и непоколебимому. Даже тогда, когда он играл в
песочнице, строил зыбкие крепости из песка и восхищенно следил за взрослыми,
которые уже играют в казаки-разбойники и гоняют в футбол.
Тогда, маленьким, он стал задавать вопросы об устройстве мира, и это
было признаком роста.
Потом он стал спрашивать себя, что должен сделать сам, и это было
признаком зрелагги.
И наконец он спрвсил себя, что же он все-таки сделал?
И это было признаком усталости.
И когда, в момент этой пудовой усталости, он вроде бы заснул, а потом
вроде бы проснулся, а часы шли медленно, но упорно, как спешащий калека, и
нервно подмигивала лампочка от постоянно меняющегося напряжения - ведь и в
меняющемся может быть что-то постоянное, а в постоянном что-то меняющееся -
в этой скучной тишине к нему пришло доказательство.
Он взял ручку, быстро записал его, вернее, даже, как школьник, списал с
той картинки, которая была у него в уме, даже не прочитав, положил в
конверт, надписал адрес и бросил конверт к двери, чтобы не забыть захватить
с собой, выходя на улицу.
Стало легко и спокойно. Теорема ушла от него, как уходит слишком
избалованная жена.
А может быть, он просто исторг ее из себя и успокоился, затих и онемел,
как потухший вулкан.
- Потухший вулкан - это вулкан, который еще может вспыхнуть,- услышал
он голос из глубины комнаты.
Через две недели, возвращаясь после работы домой, он увидел в своем
почтовом ящике письмо.
Войдя в комнату, он положил конверт на стол, а сам сел пить чай. Сидел
он, как всегда, очень неловко, на самом краешке табуретки. "Может быть, мое
стремление доказать теорему,-- думал он,было вызвано просто тщеславием?
Лишить ее названия Необычайной - и овладеть неприступной красавицей вдовой,
много лет хранящей верность умершему супругу,- а может быть, и
девственность? - покорить ее - и вырваться благодаря этому из тенет
обыкновенности? Нет. Нет, нет и нет!" - В этом он был уверен твердо. Или ему
хотелось в это верить.
Он встал, походил по комнате и вспомнил, что на столе лежит письмо.
Само по себе оно, конечно, ничего не решало, но так как-то выходило, лто эта
бумага есть краткая формула его жизни: да или нет.
Он спокойно разорвал конверт, бегло, словно незначительную записку,
прочитал письмо и понял, что он и сам это знал, видел эту несообразность,
нелепость в явившемся ему доказательстве, видел ее даже в тот момент, когда
писал; но действовал, как обессиленный путешественник в пустыне, который
увлечен зрелищем замечательного оазиса и все же каким-то краешком ума
понимает, что это всего лишь мираж, и отмахивается от этого понимания, пока
оно. не исчезнет совсем.
Эта была несообразность, просто даже невнимательность, на которую ему
осторожно указывали и вежливо просили больше не беспокоить,.
Все удивительно просто. Ветер унес дваАать пять лет его жизни с такой
же легкостью, как когда-то, триста лет назад, унес клочок бумаги с
гениальным доказательством.
Но это еще не окончательный ответ. Предполагается какая-то реакция с
его стороны: просто неудобно- перед, кем?! - отнестись ко всему происшедшему
спокойно- "Может, повеситься?" - вяло подумал он, ища глазами какой-нибудь
крюк. Но потом решил, что это тоже будет крайне нелепо, и вспомнил любимый
рассказ матери, тысячекратно слышанный, о том, как его отец, тогда еще не
отец, а жених, отвергнутый матерью, повесился. А затем публично заявил, что
будет вешаться до тех пор, пока она не выйдет за него замуж.
Он даже усмехнулся.
Теперь он думал спокойно, тихо и почти со стороны. Значит, получается,
что двадцать пять лет его жизни, бесценных, невосполнимых, прошли зазря,
вроде как если бы он стоял и поливал водой пески пустыни Сахары, куда он так
и не выбрался, хотя в детстве мечтал, и вряд ли уже когда-нибудь выберется.
Всю жизнь он провел в беспрерывной лихорадке творчества, и это казалось
сейчас просто насмешкой и издевательством, если учесть, что все было зазря.
Конечно, можно опубликовать свои попутные результаты, которые Три А столь
высоко оценил, и подумать о диссертации. Но ему совсем не хотелось в это
ввязываться.
Ну, допустим, он будет стараться еще год и тогда найдет решение - тут
что получится: предыдущие двадцать пять лет прошли зазря или не зазря?
И он понял, что эти годы были как один полный глоток жизни,
недевальвированного счастья.
Молодая трава прорывалась из земли навстречу солнцу, потому что опять
шла весна. Но ему было не до этого.
Как-то в дверь постучали.
Вошла миниатюрная, очень легкая и изящная женщина средних лет в
маленьких туфельках-лодочках, с чуть накрашенными губами. Она оглядела
комнату и увидела, что грязный сугроб из исписанных листков как будто
подтаял. Она насторожилась. Всю жизнь она неосознанно ждала перемен,
надеялась и боялась их.
Он сидел за столом. Его взъерошенная голова покоилась на длинных
согнутых руках, как фотоаппарат на штативе. В его глазах была радость.
Сердце ее подскочило и сразу поникло. Он радовался не ей.
- Ты подумай, как интересно! - словно бы пригласил он ее к совместной
радости.- И как я, балбес, раньше не догадался?!
На столе, будто разваленные кирпичи, лежали тома истории Франции.
- Он же был не только математиком, он был еще человеком!
"В отличие от тебя",- подумала она.
- Мне надо с ним подружиться непременно. Когда люди общаются всю жизнь,
им в конце концов надо подружиться, иначе они станут врагами. Я понял. Нам
не хватало простой человеческой теплоты. Я приду к нему, приду не как
засохший вопросительный знак, а как образованный светский человек...
"Давно бы так,- с осторожной радостью подумала она. - Вдруг оживешь?"
- И тут мы с ним потолкуем наконец о математике, и, даст бог, я его
пойму!
Она поникла.
- Ты погляди, мы с ним, кажется, даже похожи! Вoт, нос такой удлиненный
и глаза темные. У меня, оказывается, глаза темные.- Он смотрел на портрет
Ферма.- Как ты думаешь, я ему понравлюсь?
"Сумасшедший",- думала она, глядя на него с любовью и восхищением.
- Знаешь, никому никогда не старался понравиться, а тут, думаю, надо,
надо...
- И когда же вы встречаетесь? - поинтересовалась она.
Он старательно причесывался.
- Сегодня, в двенадцать ночи,- ответил он наконец со смертельной
серьезностью.- Я подумал, что на стыке суток мне будет удобнее к нему
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг