Почему ты замолчал, Илья? Продолжай.
Мне показалось, что вы отключились.
Нет. Я слушаю.
Математический анализ, который я проделал, - сказал Буров, почему-то
понизив голос, - не дает оснований для... ну, для поспешных обобщений, что
ли... Но он определенно наводит на мысль, что... на ту мысль, что тау - не
один из видов энергии, рассеянной в космосе, а... как бы это выразить...
- У тебя и слов-то нет.
- Просто я не думал о словесном выражении. Я ведь шел чисто
математическим путем.
- Хорошо, - сказал Саллаи, сворачивая на дорожку, ведущую к морскому
берегу. - Я помогу тебе сформулировать. Твоя статья - имею в виду ее
математическую часть, а не тон, который я отбрасываю за ненадобностью, - так
вот, статья наводит на мысль, что тау - не один из видов галактической
энергии, а ее универсальный носитель. В разных условиях взаимодействия
тау-излучение может принимать разные энергетические формы - тепловую,
электромагнитную, может быть - и гравитационную. Тау - и не излучение
собственно, а единая энергия, рассеянная в космосе.
- Учитель Шандор! - вскричал Буров, слушавший его с жадным вниманием. -
Блестяще сформулировано! Универсальный носитель галактической энергии -
именно так...
- Погоди, Илья, я не кончил. Формулировка эффектна только внешне. По
сути своей она несостоятельна. Тау-излучение обнаруживается только в пик
периода Активной Материи. Его дискретность подтверждена почти полувековыми
наблюдениями. И тут твои расчеты, как бы изящны они ни были, бессильны.
Это - первое...
Саллаи поморщился от кольнувшей в правом боку боли. Невольно замедлил
шаг.
- Да, - сказал Буров. - Пик активности миновал, тау много лет не
обнаруживает себя. Все так. Но не говорит ли это лишь о несовершенстве
техники средств наблюдения?
- Может быть. Но вот - второе обстоятельство. Тау - самые
сильнопроникающие частицы. Они поглощаются еще слабее, чем нейтрино, ты
прекрасно это знаешь. Трансформировать тау в другие формы энергии
невозможно.
- Но мой расчет, учитель Шандор, показывает...
- Ничего он не показывает, кроме качества твоей математической
подготовки.
Они вышли на приморскую аллею, повторявшую изгиб бухты, и остановились
у балюстрады. Широкая белая лестница вела отсюда вниз, к купальне и бонам
яхт-клуба. Вода в бухте была темно-синяя, неспокойная.
"Через неделю гонки, - вспомнил Буров. - Надо бы проверить яхту,
настроить ее хорошенько. Алешка к гонкам вряд ли поспеет, ну и ладно, пойду
с Костей, с ним надежнее, чем с Алешкой... Жаль, не получился у меня
разговор со стариком..."
- Если не возражаете, я пойду, - сказал он.
- Вот что, Илья. - Впервые за время их прогулки Саллаи взглянул на
него. - Ты волен выбрать для предвыпускной практики другую тему. Любую
другую, по своему усмотрению.
- Спасибо, учитель Шандор. Я подумаю.
- И другого руководителя практики ты можешь выбрать.
- Ну, зачем вы так...
- Я не вечен, - сказал Саллаи и почувствовал, как пугающе точна эта
тривиальная фраза. - Я дал тебе все, что мог.
- Еще раз спасибо, учитель Шандор, - сказал Буров, помолчав немного. -
За то, что вы научили меня мыслить.
Саллаи не видел, как Буров сбегает по лестнице. Щурясь от ветра,
опершись на балюстраду, он долго смотрел на темнеющую бухту, на дальнюю
гряду скал, у которой вскипали белые буруны, на запоздалую яхту, идущую к
причалу.
Когда-то и он, Саллаи, увлекался парусным спортом - пока большой инкрат
не поглотил все его время.
Яхта сменила галс, парус перебросился на другой борт. Галс влево, галс
вправо. Да, иначе чем в лавировку против ветра не пойдешь. Не то он слышал,
не то читал, что когда-то остроносые астраханские рыбачьи шхуны за
способность ходить под немыслимо острым углом к ветру называли "с богом
супротивницы".
"Неплохо сказано, - подумал Саллаи, морщась от привычного покалывания в
боку. - С богом супротивницы..."
Вершина горы Гюйгенса утыкана каменными иглами - не слишком удобное
место для отдыха. Примостясь, кто где, курсанты подкреплялись питательной
пастой. Для этого нужно было, уперев под шлемом подбородок в грудь, нащупать
губами гибкую трубочку и одновременно повернуть на поясе регулятор. Умная
штука - десантный скафандр, рассчитанный на долгое пребывание в чуждой
среде. Портативная рация, запас дыхательных патронов, система
автоматического регулирования температуры, санитарный шлюз, емкость с
высококалорийной пастой - да, умная штука. Только надо уметь пользоваться.
Морозов получил уже хороший урок: в первый день похода на привале он набрал
полный рот пасты и закрыл регулятор, но паста продолжала ползти из трубки,
расползаясь по лицу и стекая на грудь. Чуть Морозов не задохнулся. Вскочил
на ноги, растерянно замахал руками. Хорошо - подоспел инструктор. Оказалось,
Морозов перепутал регуляторы: вместо того чтобы выключить подачу пасты, снял
питание с портативной рации. Ну, больше с ним такое не повторится.
Курсанты подкреплялись на вершине Гюйгенса, обменивались впечатлениями,
перешучивались.
- Кто барабанит по моему шлему? Это ты, Алеша? Сделай одолжение,
подбери ноги.
- Видел я однажды в обезьяньем питомнике: вот так же они сидели, кто на
чем.
- Ничего, ребята. Через трудности к звездам.
- Всегда какое-нибудь несоответствие, - философически заметил кто-то, -
видеть можно далеко, а дали-то и нет.
Верно, подумал Морозов. Вид отсюда, с высоты пяти тысяч метров,
изумительный. Справа пустыня Моря Ясности, слева Море Дождей. Вон зубчатый
цирк Автолика. Вон обелиск на месте посадки первого советского лунника.
Какую длинную тень отбрасывает. Никаких полутонов: резкие, четкие тени и
ровный белый свет. Бело-черный мир, обрывающийся куцым горизонтом. Даже
досадно: зрение здесь, без атмосферы, становится по-орлиному острым, а
лунный горизонт отсекает возможность увидеть, как растворяется, исчезая из
поля зрения, дальняя даль. Непривычное, неуютное какое-то ощущение.
А все-таки здорово здесь, на Гюйгенсе. Мало тверди под ногами, зато
пространства вокруг - в избытке. Вон он, космос. Черный, истыканный яркими
немигающими звездами. Он - твой. Через трудности к звездам - что верно, то
верно.
Только бы не испортило мне предвыпускную практику замечание, полученное
от инструктора, продолжал размышлять Морозов. Строгости у нас ужасные. Сунут
на какой-нибудь тихоходный грузовик, совершающий рейсы Земля - Луна, - то-то
веселая будет практика. Нет, непременно надо добиться, чтобы отправили в
дальний рейс. К Сатурну, например. И хорошо бы - с дисциплинированным,
положительным напарником. Всегда ведь курсантов направляют на практику по
двое: штурмана и бортинженера.
- Вовка, знаешь что? - сказал Морозов Заостровцеву. - Давай проситься
на практику вместе.
Тот посмотрел удивленно:
- Чего это ты вдруг? До практики еще почти год.
- Ну и что? Надо заранее проверить нашу психологическую совместимость.
Надо быть предусмотрительным.
- Ладно, посмотрим, - сказал Заостровцев и аккуратно слизал с губ
питательную пасту.
Да, лучшего напарника для практики не найти.
Он, Морозов, не закрывал глаза на собственные недостатки. Знал, что не
всегда доставляет людям - особенно преподавателям - радость. Сказывались,
должно быть, некоторые особенности воспитания. Уж очень большую свободу
предоставлял ему отец.
У отца был магнитофон - громоздкое, тяжелое изделие прошлого века.
Прокручивая старинные звукозаписи, Алеша однажды услышал: высокий и какой-то
отчаянно лихой голос протяжно пропел: "Солдатушки, бравы ребятушки, а где
ваши жены?" И тут же грянул хор хриплых мужских голосов: "Наши же-о-ны -
ружья заряжены, вот где наши жены!" Грозная удаль песни потрясла Алешу. Он
представил себе: идут походным строем усачи-богатыри, горят их медные
кивера, мерно покачиваются за плечами длинные ружья. Жены - ружья
заряжены... Сестры - сабли востры... Что за удивительные слова!
Поразившую его песню Алеша переписал на кристаллофон - так было
положено начало коллекции старинных солдатских песен. Он увлеченно
разыскивал их в архивах и фонотеках. А если попадались ему в книгах тексты
песен, не сопровождаемые нотной записью, то Алеша сам сочинял музыку и
записывал на кристалл с собственного голоса.
Отец прочил его в историки или искусствоведы, но Алеша избрал другой
путь.
И вот он сидит в десантном скафандре на вершине горы Гюйгенса, и под
ним бело-черный мир Луны, резко ограниченный близким горизонтом, а над ним
горят звезды.
Тени на лунных равнинах медленно, почти незаметно для глаза,
удлинялись, солнце низко нависло над горизонтом - наступал вечер,
предвестник долгой двухнедельной ночи.
Нет в Солнечной системе города более тесного и плотного по населению,
чем Селеногорск. Строго говоря, это и не город вовсе, а длинный узкий
коридор, пробитый в склоне кратера Эратосфена, и ответвления от этого
коридора, жилые и служебные отсеки. Самое людное место лунной столицы -
предшлюзовой вестибюль. Вечно здесь, у дверей диспетчерской, толпятся пилоты
рейсовых кораблей, техники космодромной команды. То и дело с маслянистым
шипением раздвигаются двери шлюза, впуская вновь прибывших или выпуская
уходящих в рейс. Не умолкает в вестибюле гул голосов. Беспрерывно щелкает у
стойки бара автомат, отмеряя в подставленные стаканы освежающий витакол.
Вспыхивают и гаснут табло, указывая номера очередных рейсов, передавая
извещения ССМП - Службы Состояния Межпланетного Пространства - и
противометеоритной службы, распоряжения начальника Космофлота и директора
обсерватории, настойчивые призывы селеногорского коменданта экономить
энергию и придерживаться графика питания в столовой.
Федор Чернышев вышел из диспетчерской и бочком, вежливо раздвигая
толпу, направился к шлюзу. За ним поспешал его штурман.
- Виноват, - приговаривал Чернышев, прокладывая себе дорогу. -
Посторонись, дружок. Что это сегодня набралось так много? Съезд профсоюзов,
что ли, у вас?
- Здесь курсанты, Федор, - сказал руководитель практики, выходя ему
навстречу.
- О! Здравствуй, Ян, - Чернышев широко улыбнулся старому товарищу. -
Рад тебя видеть. Извини, нет времени поговорить, ухожу в рейс к Юпитеру.
Он двинулся дальше, курсанты расступались перед ним, и тут он, приметив
Морозова, остановился.
- Алексей, ты?
- Да. - Лицо у Морозова было напряженное, он избегал смотреть на
Чернышева.
- Когда на Землю собираешься?
- Вот, ждем рейсового...
- Захватишь письмо для Марты?
- Могу, - тихо ответил Морозов.
Чернышев порылся в карманах пилотской куртки, вытащил кассету, зарядил
ее, поднес ко рту и начал наговаривать письмо. Вокруг тесно стояли и сидели
люди. Чернышев ничего не замечал. Выпрямившись во весь свой гигантский рост,
сбив с белокурой головы подшлемник, он говорил слова любви и нежности. Он
говорил негромко, но в вестибюле вдруг умолкли разговоры, стало тихо, и в
эту тишину отчетливо падало каждое слово чернышевского письма.
Запищали радиовызовы, замигал сигнальный огонек радиофона, вшитого в
куртку Чернышева. Затем из динамика широкого оповещения прозвучала трель,
требующая внимания. Сердитый голос диспетчера произнес:
- Командир Чернышев, почему задерживаете старт?
- Ничего не надо, ничего не важно, - продолжал говорить Чернышев, -
только видеть тебя, только слышать твой голос...
Пожилой диспетчер выглянул из-за двери.
- Командир Чернышев, что это значит? Вы ломаете график полетов.
- Когда ты ходишь босиком по траве, я хочу быть травой... Когда ты
смеешься, я хочу быть ветром, чтобы разнести твой смех на всю вселенную...
Диспетчер оторопело смотрел на Чернышева.
- Кончаю. Надо идти в рейс. До встречи, Марта!
Чернышев протянул кассету Морозову.
- Не потеряй, - сказал он. - Спрячь хорошенько.
Морозов стоял красный, растерянный под устремленными на него взглядами.
Кассета словно бы обожгла руку, он поскорее сунул ее в карман.
Чернышев кивнул штурману, оба они скрылись в шлюзе. Диспетчер,
пробормотав что-то о своенравии пилотов и о графике, тоже ушел к себе.
А часом позже курсанты, облаченные в скафандры обычного типа, гурьбой
стояли у кромки космодрома Луна-2 в ожидании посадки на рейсовый корабль.
Перед ними простиралась спекшаяся от плазмы равнина, залитая сильным светом
прожекторов. Тут и там высились корабли. Оранжевыми жуками сновали по
космодрому вездеходы, ползли транспортеры с грузами.
Солнце давно уже зашло, ледяная лунная ночь вступила в свои права.
Невысоко над зубцами Апеннинского хребта стояла Земля, наполовину утонувшая
в тени. На освещенной стороне ее огромного диска шла вечная игра облаков.
Прекрасная переливчатая голубизна - на ней отдыхал глаз после утомительного
черно-белого однообразия лунного мира.
Что поделывает сейчас там Буров? - подумал Морозов. Работает, должно
быть, в вычислительном центре. Или спорит с Костей Веригиным, изобличая его
в узости мышления и не давая бедному Косте рта раскрыть. А может, они бродят
по саду Учебного центра втроем... с Мартой... Или, скорее всего, вчетвером -
Марта в последнее время подружилась с Инной Храмцовой, миловидной хрупкой
медичкой, к которой, стоит ей показаться на улице, со всех ног бегут кошки,
обитающие в городке. В сумочке у Инны всегда припасена еда для кошек и
белок, корм для голубей и скворцов, и собаки тоже ее обожают.
Они идут вчетвером, ребята острят наперебой, и тополя осыпают на них
душистый пух, от которого щекочет в носу, и Марта посмеивается и защищает
Костю от нападок Ильи. Вот они выходят на набережную, перед ними вечерний
морской простор, и Марта глядит на далекий серп Луны и замирает при мысли о
Федоре...
Федор Чернышев. Человек, посягнувший на святая святых - космофлотский
график полетов. Черт, как он стоял, никого и ничего не замечая вокруг, и
наговаривал письмо... Он, Морозов, не сумел бы так, куда там...
Морозов поднял левую руку, посмотрел на приборный щиток, прикрепленный
к рукаву скафандра. Часы, компас, термометры, контроль дыхания. Все
нормально. Температура тела тридцать шесть и шесть. Температура окружающей
среды минус девяносто семь по Цельсию.
Ах, господин Андерс Цельсиус, почтенный вдумчивый швед, вы в тысяча
семьсот каком-нибудь году, попивая кофе, размышляли, наверно, о будущем.
Каким оно вам казалось, господин Цельсиус? Зеленым полем, по которому
прыгают, как мячи, чугунные ядра шведских пушек? Пыльной дорогой, по которой
топают тяжелые ботфорты? Уж наверное кто-то из ваших родственников, дядюшка
например, какой-нибудь Карл-Густав Цельсий шел в цепи, нацеливаясь железным
багинетом в брюхо моего пращура - какого-нибудь Гаврилы Морозова. А может,
он был не Гаврилой, а моим тезкой - Алехой, и его погнали на войну, и он
топал по пыльному проселку и орал по приказу капрала бодрящую песню... "Наши
жены - ружья заряжены..." Впрочем, господин Цельсий, вас интересовало
другое. Вы исследовали связь магнитной стрелки с полярными сияниями. Вы
предложили стоградусную шкалу термометра. Только вы, сударь, за ноль взяли
кипение, а за сто - замерзание. Хорошо, что ваш современник Карл Линней
перевернул вашу шкалу вверх головой. Из своей обсерватории вы направляли на
Луну астрономическую трубу, усовершенствованную мингером Христианом
Гюйгенсом, - и, конечно, вам и в голову не приходило, что спустя три века на
этой самой Луне будут жить люди... что в предшлюзовом вестибюле лунной
столицы встанет, широко расставив ноги, белобрысый гигант-космонавт.
Нет, господин Цельсий, плохо вы мне помогаете. Совсем плохо...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг