Интермедия. Заостровцевы в полном сборе
Я приехала около полудня, отец еще не вернулся с работы, а близняшки -
из школы, и дома была только мама. Она пекла в кухне пирог, и вкусный запах
ударил в ноздри, как только я раскрыла дверь, - так бывало в детстве, и
еловые ветки под зеркалом в передней тоже были из детства, и все это
обрушилось на меня с такой силой, что почему-то захотелось плакать. Не
снимая пальто, только откинув капюшон, я тихонько прошла на кухню, и когда
мама обратила ко мне раскрасневшееся от жара плиты лицо, я кинулась к ней, и
мы постояли обнявшись, хлюпая носами...
Да что же это такое! Мама ужасно сердилась на меня последние годы. Все,
что я делала, ей не нравилось, все было не так, каждый видеоразговор
кончался горьким надрывом, раздраженными словами, и мне было мучительно
оттого, что между нами нет понимания. Все реже я приезжала домой, все в
большей степени становилась, как говорится, "отрезанным ломтем". И третьего
дня, когда мама позвонила и спросила, не приеду ли я на Новый год, я
ответила, что скорее всего не приеду. Но было в ее голосе, в выражении лица
нечто встревожившее меня, и я поняла: что-то стряслось. Что-то с отцом. И
вот приехала без предупреждения.
Мы стояли обнявшись и пытались скрыть друг от друга слезы - но разве
скроешь? Мама сняла с меня пальто, а потом принесла мои старые домашние
туфли, которые меня растрогали - такое было ощущение - своей молчаливой
преданностью. Мы оставили пирог на попечение таймера и пошли в детскую - в
мою бывшую комнату, в которой теперь царили близняшки. Их кровати были
аккуратно застелены (к этому мама всех нас прочно приучила), но в остальном
порядка было маловато. Всюду - на столах и стульях, на подоконнике -
раскиданы книжки, кассеты с фильмами, альбомы для рисования. Мама быстренько
начала прибирать, а я стояла, как оглушенная, перед натюрмортом, висевшим в
рамочке на стене. Это я когда-то в детстве написала акварелью: садовая
скамейка среди цветущих кустов, а на ней стакан с водой. Бумага за минувшие
годы пожелтела, краски поблекли, но мне этот забытый натюрморт был сейчас
дороже, милее всего, что я потом намалевала.
Мы сели на тахту - мою старую тахту, которая тоже прижилась в этой
светлой большой комнате. Мельком я увидела себя в зеркале - бог ты мой!
Глазищи красные, зареванные...
Мама стала расспрашивать - как учение, хороша ли у меня комната в
общежитии, занимаюсь ли спортом, ну и все такое. Я отвечала не односложно,
как в видеоразговорах, а развернуто. Хотелось, чтобы она раз и навсегда
перестала за меня волноваться и переживать.
После того что случилось летом с Лавровским, я поняла, как глупо жила,
как много времени растрясла меж пальцев. История - прекрасная наука, спорт -
чудо, поэзия и живопись - праздник души, но нет ничего важнее для человека,
чем познание самого себя . За время работы в лаборатории Лавровского я много
узнала о мозге, о механике, химии и энергетике распространения нервных
возбуждений. Я охотно передавала, по выражению Льва Сергеевича, "все свое
богатство информации" "Церебротрону", и на основе этой совместной работы
мозга и машины Лавровскому удалось обнаружить, выделить и смоделировать
механизм переключения внимания - аттентер. Этому открытию он придавал
большое значение. Сознательное проникновение в подкорку, в долговременную
память может значительно раздвинуть границы мышления - так он говорил.
Человек может и должен стать умнее в широком смысле этого слова, сильнее
физически, а его органы чувств - тоньше и изощренней. Все события, говорил
он, оставляют свои следы, они недоступны никаким приборам, - только наши
органы чувств, усиленные по методологии Лавровского, могут эти следы уловить
и вынести в сознание. Еще он говорил, что моя природная способность
(улавливание рассеянной информации и проч.) отнюдь не патология, а нечто
истинно человеческое, и он. Лев Сергеевич, не сомневается, что когда-нибудь
это станет всеобщей нормой.
Короче говоря, я поняла, что мне нужно делать в жизни. За два месяца я
подготовилась и, сдав экзамены за первый курс биологического факультета,
поступила сразу на второй. Думаю, что за два года сумею закончить биофак и,
получив таким образом более серьезную подготовку, вернусь в лабораторию
Лавровского, чтобы продолжать его дело.
Я чувствовала, как напряжена и взволнована мама, слушая мои объяснения.
Но она держала себя в руках. Не было на этот раз упреков в "разбрасывании",
не было требований закончить исторический факультет, перестать "заниматься
телепатией" (как будто я когда-нибудь специально ею "занималась"), не было
предостережений по поводу моего "вечного мужского окружения". Мама
внимательно слушала. Не отрываясь, смотрела на меня, и я невольно
залюбовалась красотой и выразительностью ее глаз. Она сказала:
- Ну что ж, Надя, в конце концов, тебе девятнадцать, ты взрослый
человек и вольна сама распоряжаться своей жизнью...
О, как долго ждала я этих слов! Как они были мне нужны! Никто ведь не
знает, с какой тяжестью на душе жила я последние годы.
Мы снова обнялись, и я опять всплакнула. Никогда, даже в детстве, не
была плаксивой, - но сегодня что-то делалось со мной непонятное, слезы шли и
шли.
- Ты говоришь, твои способности станут нормой, - сказала мама, - но
это, если и будет, то не знаю, когда, а пока очень мало таких, как ты или
папа. Папу я стараюсь, старалась оберегать, меня за это не любили и ругали,
обозвали "комендантом Бастилии", - думаешь, я не знаю? Знаю! И все же я
убеждена, что поступала правильно. А как ты считаешь?
- Наверно, правильно, - сказала я.
- Ну вот. Вы - не как все, вы особенные, Надюша, и поэтому я так
встревожилась, когда ты вышла из всякого повиновения, стала разбрасываться,
то спорт, то рисование, то одно, то другое...
Все-таки не выдержала... Я опустила глаза и сказала себе, что не
вступлю в спор, пусть мама выговорится, а я буду как стена...
- Не хочу повторять то, что наболело, что не раз уже... - продолжала
мама быстро и немного сбивчиво. - Но меня очень тревожит твое будущее. Эта
лаборатория... Надюша, ты плохо знаешь Лавровского, он одержимый,
нетерпеливый, только из своей нетерпячки он проделал над собой сумасшедший
опыт.
- Нет, мамочка, - сказала я, - это ты плохо знаешь Лавровского.
Нетерпеливый - пожалуй, верно, но опыт был хорошо подготовлен, я это знаю,
потому что принимала в нем участие.
Вот сказала, и тотчас перед глазами - "хижина", и Лев Сергеич, лежащий
в кресле с "короной" на голове, и скачок стрелки потенциометра, когда
подключили аттентер... и его монотонный голос, когда он начал рассказывать
то, что видит и слышит... и вдруг - молчание, исказившее лицо... и этот
смех, от которого ледяным холодом... Прежде чем испуг дошел до сознания, я
уже вырубила питание, но было поздно, поздно...
- Тебя никто не винит, - сказала мама, - потому что все знают, какой он
нетерпеливый, сумасшедший. Уж какое было ангельское терпение у его жены, а и
она не выдержала.
Я не стала возражать. Неверное представление людей друг о друге часто
основывается не на том, что есть в действительности, а на том, что было
когда-то. Когда-то Кира работала с Лавровским, и сам Лев Сергеевич говорил
мне, что они были счастливы. Но с тех пор промчались годы и годы, Кира ушла,
по его выражению, в "иные сферы", она представительствует, разъезжает...
Ангельское терпение? У кого - вот вопрос...
- Ты говоришь, опыт был хорошо подготовлен, - сказала мама. - Почему же
тогда... что все-таки случилось?
Если бы я знала! Только Лавровский мог бы объяснить, что случилось, но
он уже не объяснит... вряд ли объяснит... хотя, конечно, нельзя терять
надежды. Увы, он был прав, когда говорил: за то, что информация в организме
возрастает, надо платить...
- Опыт был поставлен правильно, - сказала я, - но не остановлен
вовремя.
- Как можно говорить - правильный опыт, если он заканчивается
раздвоением личности? - всплеснула руками мама. - Ужас какой-то! Надюша,
умоляю тебя, только не возвращайся в эту лабораторию, умоляю!
Крупными хлопьями валил за окном снег, и так вдруг стало мне грустно...
- Работа на "Церебротроне" прекращена, - сказала я, глядя в окно. - А в
клинике, где сейчас Лавровский, не считают случай таким уж тяжелым,
непоправимым. Его вылечат. Так что не надо беспокоиться, мама.
Бодрящий звонок таймера донесся из кухни, и мама побежала вынимать
пирог. А я подошла к окну, передо мной белела знакомая улица, уходящая в
лес, сейчас лес скрыт снегопадом, но я знаю, что он есть и будет всегда.
Вспомнилось вдруг, как однажды в детстве мы с отцом возвращались по этой
дороге домой, прихваченные дождем. Я могла бы, наверно, припомнить любой из
дней с тех пор, как, собственно, помню себя, - но почему-то в памяти ярче
всех высвечен именно тот день, когда мы, промокшие, приехали на велосипеде,
а мама стояла на балконе в красном плаще, высматривая нас.
Потом я увидела близняшек, бегущих из школы, размахивающих сумками, и
через минуту они ворвались в комнату и повисли у меня на шее. Лиза стала
требовать, чтобы я немедленно нарисовала ей верблюда, а Галя - чтоб я
посмотрела, как она научилась подтягиваться на шведской стенке. Вошла мама и
сразу навела порядок: девчонкам велела идти умываться и переодеваться, а
меня повела в папин кабинет. Она усадила меня в кресло, прошлась взад-вперед
и, остановившись у чертежной доски, сказала:
- Надя...
Она волновалась, не знала, как начать. Опять меня охватило
предчувствие, как тогда при видеоразговоре, и я спросила:
- Что-то случилось? С отцом?
- Да.
Она быстро заговорила о том, что отец со своей группой спроектировал
новый ракетный двигатель, получивший очень высокую оценку на испытаниях. Я
это знала. Но то, что мама сообщила потом...
- Вбил себе в голову, что должен непременно сам проверить двигатель в
длительном полете. Никогда не вспоминал, что был когда-то бортинженером, а
теперь твердит, что хочет лететь. Вдруг заявил, что намерен добиваться
участия в Третьей Плутоновой.
- Отец хочет лететь на Плутон?! - Я была поражена.
- Я умоляла, требовала. Он сказал, что это только неясные планы... Но,
по-моему, он уже связался с кем-то в Космофлоте, ведет переговоры.
Понимаешь, решается вопрос о классе корабля, и если утвердят класс "Л", на
котором устанавливаются эти новые двигатели...
- Постой, мамочка. Отца никак не могут взять в полет - по возрасту и
неподготовленности.
- Конечно! Но ты не представляешь, как он упрям! Говорит, что ему
достаточно пройти тренировочный курс. Что в Космофлоте особое отношение к
семье Заостровцевых... Мне кажется, на него влияет Морозов, ведь его
утвердили начальником экспедиции.
- Вряд ли, - усомнилась я. - Не думаю, чтобы Морозов...
- Ах, не знаю, не знаю! Вдруг в них просыпаются мальчишки, и тогда
никакого сладу... Надя, я просто потеряла голову. - Мама подошла, схватила
меня за руку. - Ты должна мне помочь. Ты ведь знаешь, какая у отца
повышенная чувствительность к энергетическим воздействиям. Для него долгий
полет, тем более к этой ужасной планете, станет губительным! Этого нельзя
допустить!
- Нельзя, - кивнула я.
- Значит, ты поможешь мне удержать отца? От безумного шага?
Ее руки, которыми она стискивала мою, были горячими. Под дверью
скреблись и ныли близняшки - они жаждали общения со мной. Мама прикрикнула
на них и снова спросила:
- Значит, поможешь? Отец с тобой очень считается, Надюша. Поговори с
ним, ты умеешь.
- Хорошо, - сказала я.
И потом, когда близняшки потащили меня в детскую и я принялась рисовать
верблюда в Лизин альбом и кавказского пленника в Галин, оглушаемая их
трескотней, - я все думала об отце, о неожиданном его решении. Я знала его
добрым, меланхоличным, замкнутым. Он казался всегда готовым со всеми
согласиться. Ни единого шагу в жизни не сделал без маминого ведома, без
маминого согласия. Мне бывало по-детски - по-глупому! - обидно, что отец
какой-то незаметный, что нельзя похвастать его силой или знаменитостью...
Галя, выпучив глаза и громко дыша, четыре раза подтянулась на шведской
стенке, а Лиза крутила на себе обруч, они показывали все, что умели, без
утайки, и ревниво воспринимали мои похвалы.
- А я умею лучше! - кричала то одна, то другая.
Толстенькие, шумные, они были переполнены энергией доверху, по самые
банты.
Близняшки тянули меня танцевать, но что-то не хотелось. Я села к
пианино и заиграла "Половецкие пляски", и это было как раз то, что нужно
моим дорогим сестричкам. Они затопотали, завизжали - дело пошло.
Вдруг я услышала:
- О, Заостровцевы - в полном сборе!
Обернулась и увидела отца. Честное слово, я не сразу его узнала - таким
помолодевшим он мне показался.
Отец, широко улыбаясь, пошел ко мне, я кинулась к нему, мы обнялись. И
в голосе его звучали незнакомые мне бодрые нотки:
- Рад, рад. Давно не видел. Похорошела! - И - близняшкам, прыгавшим
вокруг нас: - Угомонитесь, стрекозы!
Мы сели. Отец стал расспрашивать, что и как у меня, и о Лавровском,
конечно. А когда я упомянула, что опыт был не остановлен вовремя, отец
покивал, наморщив лоб, и сказал:
- Понятно. Вовремя останавливаются те, кто идут вторыми. А первые
действуют на ощупь...
- А что нового у тебя? - спросила я.
- У меня все в порядке, - ответил он и встал. - Я зверски голоден.
Пойдем поможем маме накрыть на стол.
Идя за ним на кухню, я подумала, что поторопилась, обещав маме
отговорить отца от опасной затеи. Он был новый , распрямившийся, что-то для
себя решивший. Ну, а раз так...
Разве не сказала мама, что человек волен распоряжаться своей жизнью?
6. Незаконная планета
Заостровцев сидел в каюте Роджера Чейса, второго пилота, за шахматной
доской. Партия подходила к концу, эндшпиль был равный, но он ясно видел:
если удастся за три хода перевести коня на d6, то Чейс не сможет защитить
пешки и проиграет партию. Только Заостровцев взялся за коня, как раздался
толчок - это к кораблю пристыковалась десантная лодка. Заостровцев поставил
коня на место и взглянул на противника:
- Предлагаю ничью.
Чейс провел ладонью по бритому черепу со шрамом над левым виском,
прохрипел:
- Давайте доиграем.
- Там опять что-то случилось с роботом, - сказал Заостровцев, - пойду
посмотрю, чем можно помочь. Так ничья?
- Ладно.
В кольцевом коридоре Заостровцев встретил Баркли и Короткова, только
что вернувшихся с Плутона. Баркли подмигнул ему и бросил на ходу:
- Ми прилетел с хорошим новость.
- С какой? - спросил Заостровцев, остановившись.
- Потом, потом, - сказал Коротков у двери своей каюты. - За обедом
расскажу.
В грузовом отсеке восьмерка роботов, неуклюже маневрируя в невесомости,
подскакивая и опускаясь, разбирала кабели, становилась на зарядку. Девятый
робот стоял или, точнее, висел неподвижно. Грегори Станко кивнул вошедшему в
отсек Заостровцеву, развел руками и закатил глаза, показывая таким образом,
что робот приказал долго жить. Драммонд разжал тонкие губы:
- Прекратите паясничать, Станко.
Они были в белых десантных скафандрах со знаком экспедиции в синем
круге на груди PL-3. Только шлемы откинули.
- Так что случилось, Драммонд? - спросил Заостровцев, подплыв к геологу
и глядя на "бездыханного" робота.
- Что случилось? - Драммонд обратил к Заостровцеву сухое лицо с
голубыми холодными глазами. - А то и случилось, что здесь невозможно
работать. Они разрядили блок загрузки памяти.
Это было худо. И непонятно.
Вот что было непонятно. С первого же дня высадки Баркли и Коротков
работали в районе тау-станции, в самой, что называется, гуще аборигенов.
Контакта пока не получалось, но и помех им никаких не чинили. Плутоняне
будто не замечали землян, хотя не заметить их белые скафандры и яркие
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг