и его сотрудников, позволяла себе устроить как бы небольшой концерт. Прикрыв
глаза белыми веками, медленно читала на память своим красивым звучным
голосом любимые стихи: "Ось земная склонилась к эклиптике, наклонилась как
будто в усталости..." Или: "Судьба моя сгорела между строк, пока душа меняла
оболочку..."
Заезжих гостей Тоня встречала приветливо, но при разговорах была
начеку, твердо пресекала болезненные (по ее мнению) для Володи темы. Ровно в
десять вечера командовала "отбой". Алеша Морозов, навестивший их незадолго
до экспедиции на Плутон, смеясь, назвал Тоню "комендантом Бастилии".
Теперь Заостровцев и Надя ехали на велосипедах (это она, Тоня,
придумала - никаких машин, ездить только на велосипеде), - ехали по узкой
незнакомой дороге, обсаженной яблонями, и когда за поворотом, за вертикально
вставшей, пока еще редкой пряжей дождя открылась старая мельница -
краснокирпичный дом у речки, - Заостровцев вдруг понял, что знает эту
дорогу. Когда-то в раннем детстве было это - ездили с матерью на дачу к
Михайловым, ее родителям.
Мост через речку был тот же, что и в детстве, - каменный ровесник
старой мельницы. Дальше, влево от дороги, темнел под дождем массив дачного
поселка с башенкой энергостанции, и Заостровцев отчетливо себе представил
михайловскую дачу - островерхое строение с петухом-флюгером на коньке
крыши - в глубине поселка.
Тут-то и вспомнились ему Надины слова.
Не от дождя, не от ветра - от этой мысли стало трудно дышать, к горлу
подкатило, и как-то ослабли пальцы, лежавшие на руле. Он соскочил с
велосипеда и подождал приотставшую Надю.
- Ты что сказала? - крикнул, когда она подъехала и тоже слезла со
своего велосипеда. - Что сказала?..
- Ничего я не сказала, - удивленно посмотрела на него Надя. По ее лицу,
обрамленному голубым капюшоном, стекали струйки дождя.
- Про дорогу к бабушке Наде - сказала?
Ему яростно захотелось, чтобы Надя ответила - нет, ни о какой дороге к
бабушке она не говорила и знать о ней ничего не знает... померещилось тебе,
папочка.
- Да, - сказала Надя, одной рукой придерживая велосипед, а другой, с
зажатым платочком, вытирая лицо. - Вон там, - кивнула на дачный поселок, -
бабушка жила. Раньше.
- Откуда ты знаешь?! Мама тебе говорила? (Глупый вопрос, никогда он
Тоне про эту дачу не рассказывал и не вспоминал даже...)
- Нет, не говорила. - Надя поморгала длинными ресницами, будто к
чему-то в самой себе прислушивалась. - Откуда-то знаю, - сказала она
неуверенно. - А разве это не так?
Заостровцев не ответил. Дождь припустил, пошел пузырями по асфальту,
вокруг потемнело, хотя до вечера было далеко.
- Папа, нам долго еще ехать? - спросила Надя.
- Километров семь или восемь.
Ему почему-то представилось, что все это - дождь, и дачный поселок, и
разговор с Надей - происходит во сне. Ах, если бы...
- Ты устала?
- Нет... Ну, немножко...
- Давай-ка свой велосипед. И подержи мой. Минут десять придется
подождать.
Сильно сгорбившись на детском велосипеде, Заостровцев поехал обратно
через мост к мельнице. Там, в бывшем амбарном помещении, пустом, с проросшей
сквозь сгнившие половицы травой, он прислонил велосипед к стене и поспешно
вернулся к Наде - одинокой маленькой фигурке на мокрой черной дороге. Она
смотрела на него и спросила, когда он подошел скорым шагом:
- Зачем?
- Никуда твой велосипед не денется, - сказал он.
- Я не об этом. Тебе ведь будет тяжело.
- Поменьше болтай.
Он пристегнул к раме велосипеда второе седло, посадил на него Надю и,
оттолкнувшись, закрутил педали.
Надя, зажатая его руками, сидела перед Заостровцевым, и ему хотелось
еще крепче ее зажать, чтобы спасти, уберечь... от чего?.. от странностей
подсознания, которое вдруг высылает "наверх" отпечатки прошлого из неведомых
глубин наследственной памяти?.. Неужели то, чего он боялся в самом себе, от
чего бежал в тишину подмосковных лесов, передалось Наде... и передастся
второму ребенку, которого ожидает Тоня? Тут он так ясно себе представил, как
беспокоится Тоня, как она стоит на веранде, вглядываясь в затянутую дождем
дорогу, что с силой (откуда только взялась?) нажал на педали. Плотная вода
секла ему лицо, заливала глаза, а он, словно приобретя "второе дыхание",
мчал с большой скоростью свой велосипед под непрекращающимся дождем. Скорее
домой, скорее домой!
"Осознать процесс собственного мышления" - так, кажется, говорил
Лавровский, приезжавший к ним прошлой весной? Он провел у них целый день,
очень трудный для него, Заостровцева, день. Не уходить, не прятаться от
необычных свойств своей психики, как прячет страус голову под крыло, - а
исследовать... осознать... проникнуть в собственное субсенсорное поле...
иначе говоря, в подкорку... Так убеждал его Лавровский. В Институте
человека, в котором он, Лавровский, работал, действует новая программа,
этакий человеко-машинный комплекс под названием "Церебротрон", он тончайше
настроен на совместную работу мозга и машины с гигантским запоминающим
блоком, с анализирующим центром, способным оценить количество информации в
организме. Необычайно важно зафиксировать, "поймать" то состояние мозга, при
котором инстинктивное знание из долговременной памяти поступает в самоотчет.
Это важно прежде всего потому...
Но тут Лавровского прервала Тоня - решительной походкой вошла на
веранду, где сидели мужчины, позвала обедать, а за обедом заявила
Лавровскому, чтобы он Володю никуда не звал, не уговаривал и вообще оставил
в покое. "Перестань, Тоня", - сказал Заостровцев, смущенный Тониной
дерзостью. Но она просверлила его гневным взглядом и ответила, что никогда
не перестанет, никаких экспериментов не позволит и никуда его не отпустит.
Истинно - "комендант Бастилии"...
Он испытал огромное облегчение, когда, выехав на дорогу, переходящую в
длинную улицу поселка, издали увидел свой дом и фигуру в красном на веранде
верхнего этажа. Это ждала их Тоня, завернувшись в красный дождевик, -
наверное, ждала уже давно, беспокоилась, тревожилась, бедная, глаза
проглядела.
Подъехав, он снял дрожащую от холода Надю с седла и понес ее, с трудом
передвигая одеревеневшие ноги, к дому.
4. Дерево Плутона
Из записок Лавровского
Никак не могу прийти в себя после поспешного бегства с Плутона.
"Ломоносов" разгоняется и все дальше уходит от "незаконной" планеты. Чернота
Пространства обступила нас. Я бывал на внутренних планетах, на Марсе и на
больших спутниках Юпитера, но так далеко, на окраину Системы, попал впервые.
Солнце отсюда выглядит не диском, пусть хотя бы и маленьким, а просто яркой
звездой, - наверное, именно поэтому и возникает жутковатое ощущение, будто
ты на краю пропасти и никогда больше не увидишь солнце.
Вздор, конечно. Вот не думал, что нервы у меня могут так "разгуляться".
Ну, надо собраться с мыслями.
Никогда я не принимал всерьез гипотезу Морриса о том, что на Плутоне
может быть жизнь. То есть я не исключал существования примитивных
микроорганизмов, но что касается высокоорганизованной жизни, то считал ее
невозможной. Откуда взяться такой жизни при температуре, всего на двадцать
градусов превышающей абсолютный нуль? И вдруг потрясающая неожиданность: Эти
"оголтелые энергетики", как назвал их Морозов, проявили не только нежелание
контакта, но и прямую враждебность. Мы оказались плохо подготовленными. И не
только технически. Мы совершили ужасную ошибку, прихватив эти два "кирпича".
Скверная атавистическая манера - трогать руками. Мы вели себя не лучше, чем
солдаты Писарро или Кортеса, увидевшие золотую серьгу в ухе туземца.
Положим, я преувеличиваю, но в сущности...
Я пишу сумбурно, забегаю вперед, а это никуда не годится. Буду просто
записывать все, что с нами произошло, час за часом, - быть может, из
упорядоченной информации вылупится, как птенец из яйца, понимание.
Итак, на исходе третьего месяца полета мы достигли Плутона и вышли на
орбиту вокруг него под большим углом к экватору. Под нами простирался
сумеречный мир - темная, будто графитовая пустыня, тут и там округло
всхолмленная, изрезанная глубокими трещинами. Больше сорока земных суток мы
осматривали, прощупывали, просвечивали эту крайне неприветливую планету. Я
не геолог и не стану здесь описывать, из чего "сделан" Плутон. Скажу только,
что химия его поразительна: огромные массы тяжелых и редких металлов -
осмия, германия, циркония и других, и еще, по мнению нашего геолога,
неизвестные соединения сверхвысокой плотности. В этом смысле Плутон -
поистине сокровище. Сам древнегреческий бог, владетель земных недр, чье имя
носит планета, не мог бы представить себе таких богатств. Не планета, а
кладовая редких металлов. Мы подтвердили это. Еще мы открыли замерзшие
газы - следы когда-то существовавшей здесь атмосферы - косвенное
доказательство того, что Плутон знавал лучшие времена и лучшие условия в
другой, бесконечно далекой от нас системе. Ну, еще были установлены факты
относительно силы тяжести, температур, радиации и прочего, что нужно знать
планетологам. Больше ничего. Никаких признаков формирующей деятельности.
Никакой жизни.
А между тем Плутон "кричал". Мощный поток тау-частиц изливался с
планеты, и мы вскоре обнаружили, что его источник фиксируется в определенном
месте, в обширной котловине с координатами: шесть градусов северной широты,
сто тридцать два - западной долготы. Прошин выслал в эту местность
разведывательные зонды. От них исправно поступала информация о величине
тау-потока (он явно убывал), а фотоматериал был смутный. Угадывались
очертания круглых холмов, и только. Но вот с очередного зонда поступила
серия снимков, на которых как бы перебегали слабые огоньки. А на одном
снимке различалась фигура какого-то существа. Во всяком случае, я это
утверждал, и меня поддержал Морозов, а Прошин и остальные участники
экспедиции возражали. Справедливости ради скажу, что, действительно, фигура
эта не столько различалась, сколько угадывалась и дорисовывалась
воображением. Больше она не повторилась ни разу, а вот огоньки то и дело
появлялись на снимках снова.
От автоматов больше нечего было ожидать, и мы принялись настаивать на
высадке разведки. Прошин колебался. А колеблется он своеобразно: становится
вдруг чрезвычайно любезен, начинает расспрашивать о родных и знакомых, об
институтских занятиях. Ну, со мной такие номера не проходят, и я как-то
сказал командиру, что бывают случаи, когда осторожность теряет свое название
и переходит в другое качество. Прошин рассердился и два дня не разговаривал
со мной. Но мы с Морозовым продолжали наседать, наконец он сдался и велел
нам готовиться к разведке.
Десантная лодка покинула корабль, сделала виток и, выбросив пламя из
дюз тормозного двигателя, пошла на посадку. Расчет Морозов сделал точно, и
лодка мягко опустилась в той самой котловине, в которой были обнаружены
источник излучения и признаки жизни.
Выдвинув перископ, разведчики огляделись. В жизни не видел Морозов
более мрачной картины. Это была замкнутая невысокой горной грядой долина,
протянувшаяся с севера на юг. Изборожденный трещинами грунт, и округлые
холмы, и гряда гор на близком горизонте - все было черно. Оттенки черного
цвета, от аспидного до темно-серого, - иных красок Плутон не знал. И лишь
звезда необычной яркости - далекое Солнце - давала немножко света,
позволявшего разглядеть на фоне черного неба черную неровную линию гор.
Сколько лет, с самого детства, мечтал Морозов об этой минуте, и вот она
настала: он на Плутоне. Но почему-то не испытывал радости. Его томило
тягостное чувство, оно шло, наверное, от беспросветной черноты, от немоты и
бесприютности этого промерзшего мира.
- Невозможно представить, что тут есть жизнь, - негромко сказал он,
медленно повертывая перископ.
Лавровский, прильнувший ко второй паре окуляров, не ответил. В
десантном скафандре он казался крупнее и выше, чем был на самом деле.
Покосившись на его спокойное лицо, Морозов мысленно обругал себя за то, что
поддался непонятному томительному чувству. Непонятному? Да нет, если уж не
хитрить с самим собой, то понять можно... Можно понять - но не нужно. Надо
делать свое дело, вот и все.
Он включил рацию и связался с кораблем, доложил Прошину обстановку.
Попросил разрешения на выход из десантной лодки. Да, ничего подозрительного
не видно. Нет никаких "деревьев" - их сейчас и не может быть. ("Не сезон", -
захотелось ему добавить.) Да, объедем долину и вернемся на лодку. Есть, Петр
Иванович. Есть.
Они отвалили люк и выехали на вездеходе из грузового отсека. Сразу же
Морозов включил панорамную съемку, передающую изображение на корабль. Затем
повел машину на север вдоль восточной горной гряды. Грунт был твердый и
неровный, вездеход кренило и подбрасывало, фары выхватывали из тьмы выбоины
и трещины, которые приходилось объезжать.
Морозов повернул влево, объезжая широкую расселину. Вдруг возникло
ощущение, будто за ними, за движением машины кто-то следит. Чтобы отвлечься
от неприятного чувства, Морозов затянул вполголоса старинную песню из своей
коллекции кристаллозаписей: "Вы мне не поверите и просто не поймете, в
космосе страшней, чем даже в Дантовом аду..."
- Черт знает, что вы поете, - поморщился Лавровский.
- Пожалуйста, я могу другое. Какие песни вы любите?
- Я не люблю песен.
- Может, спеть старую космофлотскую? Про хлореллу?
- Не надо, Алеша. Это глупая песня.
Не надо так не надо. По правде, Морозов немного робел перед Лавровским.
Держался, положим, биолог просто, во время перелета бывал говорлив,
частенько был бит Морозовым в шахматы. Однако Морозов знал, что скрывается
за этой простотой, за неказистой внешностью. Знал, что еще в студенческие
годы Лавровский, исследуя проблему избыточности мозговой ткани, проделал на
себе эксперимент, едва не окончившийся гибелью. Слышал о какой-то сложной
системе "тренировки мозга", предложенной Лавровским для колонистов Марса.
Читал книжку доктора Рамона, который работал с Лавровским на Амальтее, -
Рамон с восхищением отзывался о своем коллеге. Далеко не прост был Лев
Сергеевич Лавровский, доктор инвариантной биологии.
Вездеход шел на север вдоль восточного края долины, и пейзаж был
по-прежнему безрадостно однообразным - не на чем остановить взгляд.
"Так вот ты какой, Плутон, - подумал Морозов. - Все-таки я добрался до
тебя. Хоть Марта и не хотела меня отпускать. Пусть она считает, что мне
неизвестно, перед каким тяжким выбором поставил ее Прошин накануне старта.
Мне все известно. Мухин, мой соперник, танцевал с молоденькой лаборанткой из
медпункта, и та по простоте душевной проболталась, что Марте поручено
проделать сравнительный анализ медицинских характеристик каких-то двух
космонавтов. Мухин, конечно, сразу смекнул, в чем дело. Он счел себя не
вправе утаить от меня важную информацию, касающуюся в равной степени нас
обоих, но взял с меня честное слово, что я никогда и никому... Ну, это само
собой разумелось. Как же трудно тебе было. Марта! Но ты все правильно
поняла. И за это тоже я тебя люблю..."
Впереди были холмы, и Морозов начал их объезжать, но вдруг резко
затормозил.
Двуногое существо стояло довольно далеко, метрах в пятидесяти, но в
ярком свете фар можно было различить гладкую голову, без шеи переходящую в
толстенькое туловище - ни дать ни взять тюлень на двух ногах, с двумя
короткими руками. В одной руке существо держало как будто палку. Росту оно
было небольшого - чуть выше метра.
Несколько секунд разведчики изумленно рассматривали его, потом странное
существо повернулось и длинными прыжками унеслось прочь, в темноту.
- Ну вот, - сказал Морозов и прокашлялся. - Ну вот, Плутон обитаем.
Лавровский, подавшись вперед, вглядывался в холмы, освещенные фарами,
будто ожидая появления невесть кого еще. Потом откинулся на спинку кресла,
бросил коротко:
- Вызывайте Прошина.
- Через тридцать пять минут, - сказал Морозов. - Сейчас корабль в
радиотени.
- Тогда - вперед.
Машина тронулась, медленно объезжая гряду холмов. Морозов посмотрел на
шкалу наружного термометра, сказал:
- Минус двести пятьдесят. Как можно жить при такой температуре? Ну,
какие-нибудь живучие микробы - это еще понятно, но ведь тут был явный
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг