справная и красивая, но теперь она на глазах дотлевала, зияя тут и там
черными глазницами полых окон и безобразя светлое прибрежное угорье
топорщившимися скелетами полуразобранных крыш амбаров и скотных дворов. В
Сполошном размещалась последняя по счету - не то шестая, не то седьмая -
бригада казачинского колхоза имени Ленина. В Сполошном жил Карьков.
Не знаю, состоял ли этот Карьков когда-то в колхозниках, но в мою
бытность он не только в колхозе, но вообще нигде не работал, кормясь, как он
сам говорил, от тайги.
Почти сразу же за Сполошным, за неширокой рекою Ягодкой с остатками
мощного, высоченного деревянного моста через нее, начинались обширнейшие
Сполошинские болота с многокилометровыми, непроходимыми для несведущего
путника чарусами, в коих сгинул не один человек, но и с великолепными так
называемыми гривами - болотными островами, заросшими то отборными кедрами,
то сосной, богатыми как орехами, грибами и ягодами, так и всевозможной
живностью: от рябчика с глухарем до лося и медведя.
Вот на этих гривах и проводил почти все свое время Карьков.
Я не преувеличу, если скажу, что в те времена подходы к гривам знали
очень и очень немногие, и Карьков на болотах был единственным и полноправным
хозяином.
Он редко кого допускал в свое царство. Но все-таки допускал. В
Казачинском жил один молодой мужик, который в юности одно время даже
"служил" у Карькова, помогая своему отцу содержать многочисленное семейство.
Карьков на одном из сполошинских озер ловил карасей, вынимал из них икру, а
мужик, то есть юноша, глухими тропами относил эту икру в рюкзаках к
лесовозному тракту и оставлял там в условленном месте, пряча во мху. Для
кого оставлял - Карьков ему не докладывал. И вообще не говорил ничего. Юноша
даже не знал, сколько он зарабатывает своим странным ремеслом, так как
финансовые дела Карьков вел не с ним, а с родителем.
Так вот, этот человек и познакомил меня как-то с таежным скитальцем. А
познакомив, стал просить его взять меня на гривы отдохнуть, потаежничать,
порыбачить.
Карьков неожиданно согласился. Почему согласился - до сих пор гадаю и
никак не могу разгадать. Наверно, все-таки потому, что хорошо знал: за одну
ходку я все равно ничего не запомню и впоследствии до грив самостоятельно ни
за что не доберусь, никого не приведу, а значит, и вреда Карькову не
причиню.
Несмотря на благоприятный оборот дела, впечатление на меня Карьков
произвел при знакомстве не очень хорошее. Хоть и сухонек и подвижен, однако
малоразговорчив, насторожен - сам себе на уме. Темные глазки - махонькие,
увертливые: взгляда их заловись - не поймаешь. Что-то глубоко сидело в этом
Карькове, чуялось мне, тайна какая-то вроде, притом нехорошая тайна. Но мало
ли что мне могло показаться, пригрезиться! Мне, например, иногда виделось,
что этому человеку лишь чуточку за пятьдесят, а иногда все восемь десятков.
Такая вот метаморфоза!
Вышли мы на рассвете. Карьков, как и положено, шел впереди, я за ним.
Одет он был в старенький дождевичок с башлыком, на ногах его были легкие
кожаные бродни с холщовыми голенищами, за плечами - ружье и тощенькая
котомка.
Миновав несколько перелесков и сосновый борок, мы как-то неожиданно
оказались на краю безбрежнейшего, как пустыня, болота с реденькими корявыми
березками да серо-желтой травой и двинули прямо к горизонту, в эту мрачную
неоглядность. Под ногами захлюпало, запузырилось, заколыхалось, как если бы
мы ступили на шаткие, гнилые мостки, и я на мгновение замешкался,
испугавшись, но Карьков подбодрил:
- Не дрейфь! Мой путик не подведет.
Я слышал, что путик на языке охотников - это если не тропа, то что-то
конкретно означенное, улавливаемое по каким-то предметам и ориентирам: по
затесям, сломленным веткам. А тут было почти голое болото, и Карьков пер по
нему напропалую, даже без традиционной палки, хотя и постоянно вилял,
поворачивал то туда, то сюда, делал замысловатые зигзаги и петли.
"Что это? - размышлял я, шагая за ним. - Доскональное знание каждого
квадратного метра болот или все-таки интуиция?" И останавливался на
последнем, именно на интуиции, на втором скрытом зрении, потому что знал
примеры тому.
Писатель Иван Ульянович Басаргин рассказывал как-то, что его отец,
охотник, стрелок, никогда не целился даже в летящую дичь. Просто вскидывал
ружье одной рукой, как пистолет, и стрелял. И никогда не промахивался.
Сноровкой, результатом тренировок это не назовешь, потому что Басаргин-отец
никогда специальными упражнениями не занимался. Просто стрелял, когда надо
было, очень редко, между прочим, экономно, и только.
А вот пример посерьезней. В горном деле существует такой термин, как
"сбойка". Допустим, пробили две шахты, утрированно - два колодца, и под
землей их надо соединить, для чего ведут одновременно работы и с того, и с
другого конца. Как попасть точно, как состыковаться в абсолютном неведении
под землей? В настоящее время для этого существуют целые маркшейдерские
службы со сложнейшими приборами, которые измеряют, нивелируют,
высчитывают... и все равно люди ошибаются! Сам своими глазами видел на одном
из рудников Восточного Казахстана нелепейшую картину, когда при сбойке две
горизонтальные выработки лишь едва соприкоснулись одна почвой, то есть
полом, другая кровлей, то есть потолком. Плакал многонедельный труд, плакали
немалые денежки!
А вот когда-то старые рудознатцы и рудокопы, рассказывают, сбивались -
и очень точно! - не имея никаких теодолитов и нивелиров, а просто по чутью,
по наитию, далеко не каждый, понятно, этому мог научиться, но зато уж тот,
кто умел, пользовался великим почтением и назывался благоговейно не просто
мастер, а Мастер.
Пока я обо всем этом думал, мы ушли с Карьковым уже далеко-далеко от
края приболотного леса, и теперь беспредельное ржаво-чахлое марево окружало
нас со всех четырех сторон.
Но вот на горизонте мелькнула узенькая темно-зеленая полоса. Постепенно
она стала расти, возвышаться, и вскоре перед нами замаячила просторная суша,
заросшая густым хвойным лесом.
Мы ступили на нее, и я обрадованно вздохнул, уверенный, что это конец
пути. Но не тут-то было. Мы только пересекли эту лесистую гриву и снова
пошли по болоту. Потом еще миновали два острова. Меня уже шатало, кружилась
от усталости голова, я начинал проклинать тот день и час, когда черт меня
дернул напроситься в эту адову глушь, а Карькову хоть бы что - шлепал себе
легонько по трясине и шлепал, как заводной.
Но вот, наконец-то, впереди замаячил кедрач, и вскоре мы вошли в него,
сухой и тенистый, и Карьков сказал мне, что мы уже дома. Не успел я как
следует оглядеться, как оказался перед таежной избушкой.
В избушке стояли потрескавшаяся глиняная печь, стол, нары, и я, едва
державшийся на ногах, плюхнулся на эти жердевые нары. Однако Карьков
заворчал:
- Э, парень, так не годится. Сперва необходимые дела надо сделать, а
потом уже отдыхать.
Я через силу поднялся.
Он повел меня куда-то по тропке.
Вскоре мы оказались на берегу затхлого, заросшего дурниной и
заваленного корягами озера. У берега стоял ветхонький плотик, на нем -
плетенная из прутьев корзина. Карьков шагнул на плотик, оттолкнулся шестом
и, отплыв метра три, стал выбирать старую, сплошь в дырках, мережу. В мереже
между дырок трепыхались тяжелые караси. Накидав их с полкорзины, он причалил
и велел мне тащить добычу к избушке. Там он сел на пенек потрошить карасей,
а меня направил рубить дрова.
Круша топором сушину, я искоса наблюдал за Карьковым, а он, проворно
полосуя карасей, выбирал из них на большую сковороду только икру, а самих же
рыбин кидал небрежно в траву. Расправившись с карасями, он собрал их снова в
корзину и приказал мне отнести их и вывалить в воду.
- Да только не туда, где мы были. В другую воду, - и показал мне
пальцем в противоположную сторону.
Я молча взял посуду, пошел. Разговаривать с Карьковым мне не хотелось.
Тягостно мне было с ним говорить. Он по-прежнему все время уводил глаза в
сторону, по-прежнему думал о чем-то своем и ворочал языком как бы нехотя,
через силу.
Пройдя с сотню метров густым кедрачом, я оказался на краю нового болота
и среди этого болота почти вровень с ним увидел большое темное озеро.
Осторожно ступая по тропке, бегущей среди белого мха, усыпанного рясною
клюквой, я подобрался к самой воде и остановился как вкопанный. В черной, но
почему-то очень прозрачной глубине, прямо у берега, ничуть не путаясь меня,
маячила огромная, как бревно, рыбина. Щука! Я хлюпнул прямо перед ней
содержимое своей корзины, караси стали медленно опускаться ко дну, и щука
заметалась возле них, заизгибалась упруго и мощно.
"Приученная, что ли?" - смотрел я на нее, пораженный.
Когда я вернулся, возле избушки уже горел костерок, и Карьков жарил на
нем икру, приспособив сковороду на таганок. От запаха вкусной еды у меня
перехватило дыхание, так я проголодался, однако Карьков не спешил, хоть и
время уже быстро клонилось к закату.
Отодвинув от огня сковороду с готовой икрой, он поднялся и шагнул к
старому, полузасохшему кедру, сдвинул толстый пласт коры, обнажив под ним
глубокий тайник, и вытащил оттуда какую-то склянку.
Чуть погодя, когда мы сели за стол, он зачерпнул из этой склянки ложку
какой-то коричневой смолянистой массы и, отправив в рот, кивнул мне:
- Прими и ты с устатку и в честь благополучного прибытия на место. - И,
кажется, подмигнул мне. А может, это мне показалось.
- Что в склянке-то? - спросил я.
- А ты попробуй, - ответил неопределенно старик.
Я пожал плечами и тоже поддел ложкой порцию тягучего, терпкого
вещества. И, закусывая его обильной карасиной икрой, тут же почувствовал,
как начинаю пьянеть.
Карьков тоже заблестел странно глазами.
И вдруг повел какой-то не очень понятный для меня разговор.
- Ты, поди, веришь в Бога?
- Да, верю.
- И, поди, после смерти надеешься попасть в рай?
- Как всякий нормальный человек, да, мечтаю.
- И представляешь уже, как будешь там ходить в белых тапочках по
гладенькому песочку? Именно ты? Муть! Это все придумки досужих рабов. Рабов
духа с неудовлетворенным чувством тщеславия на земле. Самое страшное
заболевание мозга. Рай, как таковой, может, и есть. И, вполне возможно, ты в
него попадешь, но это будешь не ты и потому об этом просто-напросто ничего
не узнаешь. Только иногда в твоем двойнике кое-что отзовется... Ну, не в
двойнике, а в твоем другом "я". И это будет настоящее чудо!
- В "тебе", в "твоем"! Как понимать?
- А так, что ты перейдешь в совершенно новое состояние и себя прежнего
помнить не будешь...
Я только плечами пожал.
Карьков стал объяснять:
- А ты помнишь себя в материнской утробе? А ведь это был целый мир,
была целая жизнь. Ты просто был в другом состоянии, на определенном этапе
превращений, не говоря о том, что когда-то являлся просто маленьким семенем.
Тоже, надо сказать, определенное состояние, определенный этап, определенная
жизнь. А ты помнишь себя крохотным грудничком, когда еще не встал на ноги,
не пошел?
"Философ, тоже мне! Какую ахинею он прет?" - подумал я тогда, не
догадываясь, что впоследствии его слова не будут давать мне покоя, поразят
недосягаемой своей глубиной, а сейчас пьянел все больше и больше.
Предметы поплыли перед глазами, сделались мутно-туманными.
Я, кажется, запел, потом стал хохотать, потом снова навалился на пищу.
Вместо старика передо мной скалила зубы какая-то полузнакомая рожа. Я не
выдержал, пошел и рухнул на нары. Но уснуть не мог и снова сел на лавку, за
стол. Потом побежал зачем-то на улицу. Потом вернулся... И так всю ночь - в
бешеной, фантастической карусели.
На какое-то время старик куда-то исчез, перед этим очень странно
посмотрев на меня и взяв чего-то под нарами. Я кричал, звал его, бегал
вокруг избушки, а потом рухнул в траву, стал бормотать:
- Колдун, колдун! Лешачина таежный!
"А может, не колдун? - пронзило меня. - Может, этот самый... как его...
в общем..." Почему-то вспомнилась давняя история, рассказанная кем-то из
казачинских стариков. Гулял-де во время гражданской войны по окрестным
городам и селениям разбойник Ханжин и, награбив уймищу золота, спрятал его
где-то в тайге. Спрятал и поручил верному человеку хранить, сам на время
убежав за границу.
Так, может, Карьков и есть тот верный его человек. Может, он и исчез
затем, чтобы проверить тот клад...
Проснулся я в избушке на нарах. Карьков суетился на улице возле костра,
жаря новую порцию карасиной икры. Голова моя трещала так, что рябило в
глазах, я едва двигался, а Карькову, чувствовалось, - ничего. Он сноровисто
справлялся с приготовлением еды и, по-прежнему не глядя на меня, мурлыкал
что-то под нос.
Через неделю Карьков отвел меня обратно в село.
Вернулся я в него с каким-то не очень хорошим, жутковатым осадком в
душе.
Что за человек этот таежный скиталец, я так и не узнал, хотя главной
целью моего путешествия было все-таки это. Загадок только прибавилось. И
одной из этих загадок было удивительное провидение Карькова.
Например, он говорил:
- Ты вроде хотел добыть глухаря. Иди в правый угол Карасиного озера и
не зевай. Он сейчас там кормится на полянке.
Я шел и убивал глухаря.
В другой раз он ворчал:
- Напрасно ты нынче жерлицу достал. Нынче ни одной щуки к тебе не
придет.
- Да откуда ты знаешь? - нервничал я.
Он только хмыкал и уводил куда-то глаза.
Но щуки в тот день ко мне действительно не приходили.
* * *
После того путешествия мы не виделись с Карьковым почти год, и вот я
узнал, что с ним случилась беда, он лежит в постели и просит меня его
навестить.
Я тут же пустился на лодке в Сполошное.
Карьков лежал на кровати в своей неказистой халупке до того
изможденный, что если бы не его глаза, горящие и беспокойные, я бы подумал,
что он не живой. Правда, нога Карькова, забинтованная каким-то тряпьем,
покоилась на табуретке. Реденькая щетина на его впалых щеках была белее
первого снега.
В избушке крепко пахло травяными отварами, в ней хозяйничала какая-то
незнакомая мне проворная женщина.
- Ну вот, - промолвил Карьков, с трудом шевеля сухими, потрескавшимися
губами. - И еще раз довелось нам увидеться. Не чаял, не думал. Я ведь,
парень, можно сказать, с того света вернулся. И на старуху бывает проруха.
Ага.
Он велел мне сесть поближе к изголовью и хриплым прерывистым голосом,
то и дело кашляя, рассказал, что с ним случилось.
Пробираясь однажды через бурелом в своих безлюдных владениях, Карьков
сломал ногу. Пролежав какое-то время на земле в забытьи, он очнулся, наложил
самодельную шину и стал размышлять, что делать дальше. Идти он не мог даже с
помощью палок, мог только осторожно ползти, а до избушки было не менее пяти
километров.
И он пополз, крича от боли и находясь на грани потери сознания, а то и
вовсе теряя его.
Сколько он полз, Карьков не знает, не помнит. Помнит только, что
несколько раз солнце в небе сменяли крупные звезды, несколько раз вёдро
чередовалось с дождем и несколько раз густые туманы застили землю. Карькова
донимал не только недуг, но и голод. Карьков толкал в рот траву, выкапывал
из земли корешки, один раз поймал ящерицу и съел ее, разломив, как краюху.
Вскоре голод целиком завладел его сознанием, отодвинув на второй план
даже нестерпимую боль, и Карьков теперь думал только об одном - поскорее
доползти до избушки, где были сухари и еще кой-какая еда.
Но известно, что беда не приходит одна. Когда он добрался, наконец, до
жилья, он увидел, что в жилье побывал медведь и сожрал все съестное.
Карьков заплакал и, жуя кожаную рукавицу, которую обнаружил в избушке
нетронутой, покатился по полу. Неужели это все?! Неужели это конец?! За что?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг