Николай Волокитин
Страх
(рассказы)
-----------------------------------------------------------------------
Сибирская жуть-2: Сб. рассказов / Сост. А.А.Бушков.
Красноярск: БОНУС; М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2000. - 448 с.
ISBN 5-7867-0069-0 (БОНУС). ISBN 5-224-01587-1 (ОЛМА-ПРЕСС).
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru, http://zmiy.da.ru), 01.03.2005
-----------------------------------------------------------------------
Книга "Сибирская жуть-2" продолжает тему тех загадочных явлений, что
"не делятся на разум без остатка".
В ней представлены легенды, бывальщины, связанные с глухими уголками
сибирской земли, где надежно запрятано золото Колчака, на озерах слышится
рев реликтовых чудищ, а на таежные поляны приземляются летающие тарелки.
Любители этнографической экзотики найдут в книге подробный сценарий
шаманского камлания.
СОДЕРЖАНИЕ
Этот внутренний голос
Страх
Встреча у озера
Тайна
ЭТОТ ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС
Мальчишкам было лет по восемь, по девять. Мне - не больше пяти.
Увязавшись за ними на рыбалку куда-то аж к неведомым Дальним пескам, я
вскоре утомился, захныкал, отстал. Мальчишки тут же скрылись в кустах, даже
не окликнув меня, и я повернул назад.
Но легко сказать: повернул. Потыкавшись то в одну сторону, то в другую,
я не обнаружил ни тропинки, ни каких бы то ни было следов на траве.
Я заорал:
- Эй, эй! Подождите! - и кинулся было снова вслед за мальчишками, но
натолкнулся на такую плотную стену шиповника и малинника, что тут же взвился
от десятка больнучих занозок.
- Пе-е-е-тька! Ле-е-е-нька! Гаврю-у-у-ха! - уже с беспомощным отчаянием
позвал я.
Но только сорока, подергивая черным хвостом, ответила мне с ближней
талины совсем непонятно:
- Чхав-чхав!
Обалдев от испуга, я стал бегать по полянке в поисках хоть каких-то
признаков чего-то, помогшего мне отыскать направление к дому, но - увы! -
вокруг были все те же незнакомые кусты, деревья, кочки, пеньки.
Я заревел. На весь лес. И, содрогаясь от нестерпимой жути, пронзившей
во мне каждую жилку, запричитал:
- Боженька, миленький, родименький! Ну покажи мне дорогу! Ну покажи,
мой хороший!
Почему я вспомнил в эти страшные для меня минуты именно про Бога, не
знаю. И наша семья, и вся деревня были в то время не очень-то набожными,
набожность к ним придет чуть-чуть позже, с войной, но вот вспомнил, и все. К
кому мне было в моем положении еще обращаться за помощью? Не к энэлонавтам
же, о которых я в то время никак не мог слышать.
Сколько я так ревел, не скажу, потому что не помню. Но вот как
наступили неожиданное успокоение, неожиданная ясность в сознании, помню
отлично. Сам не знаю почему, но я вдруг сел на кочку и стал ясно-ясно
припоминать: когда мы шли с мальчишками по бездорожному мелколесью, то
проходили вот этот пенек, перед пеньком была вон та елочка, а перед елочкой,
кажется, вон та ложбинка, а перед ложбинкой - это уж точно! - вон тот
желтеющий надломленный куст.
Я встал и потихоньку пошел. И вскоре увидел деревню.
Она подремывала в лучах полуденного июньского солнца, даже и не
подозревая о том, что случилось со мной. А я подбежал к крылечку своего дома
и, так как дом был замкнут, лег прямо на доски крыльца и уснул.
Позже, став взрослым, я долго объяснял этот случай со мной очень
просто: ну с перепугу, так сказать, в экстремальной ситуации, подключилось
мое подсознание, да и только. Чего яснее и проще! Но что-то потом стало
приводить меня к глубоким сомнениям: а почему же это самое подсознание не
помогло и не помогает сотням других заблудших, в том числе и маленьким
детям? Разве они не так же всем телом тряслись от страха и не так же
искренне желали найти дорогу и выйти из леса?
А может быть, мне помог тот, к кому я обращался с молитвой? Но и тут я
упирался в прежнюю стенку. А почему же он тогда не помогал и не помогает
миллионам других, опять же в том числе и совсем крохотулям? Почему он
допускает, что они заживо горят, тонут, пухнут от голода, истекают кровью
под бомбами, корчатся и задыхаются в грязных лапах насильников? Со взрослыми
понятно, взрослые расплачиваются за грехи. Но дети-то, дети! Кто мне
ответит?
Чтобы выйти из умственного тупика, я вынужден был предположить, что мое
самоспасение - исключение из правил. Или чуть-чуть по-другому - дело
обыкновенного случая. Тем более, что случаев этих в моей жизни было больше
чем предостаточно.
Однажды в том же пятилетнем возрасте я тонул в дождевой бочке, в
которой воды было примерно на треть: пускал там кораблики, перегнувшись
через край, потерял равновесие - и нырнул, оказавшись головой вниз, а
ногами - в синее небушко. Ни туда, ни сюда... Вынули меня из бочки родители,
находившиеся в эти мгновения не очень далеко от дома, на огороде. А так бы
недолго я продержался на вытянутых руках, почти касаясь лицом вонючей воды и
охрипнув от крика.
В другой раз, уже лет в двенадцать, я тонул в полноводной весенней Кети
и тоже остался в живых чудом - подвернулась под руку какая-то досточка,
совсем небольшенькая, но именно она меня и спасла.
Позднее чудеса стали поинтересней.
* * *
Однажды - это было в селе Казачинском Красноярского края - я сидел под
большущим окном в прихожей коммунальной бани и ждал жену с дочерью, которые
еще мылись. Они задерживались, и я потихонечку нервничал. Наконец дверь
женского отделения отворилась, я поднялся, шагнул... И именно в это время
полуторасаженная тяжелая внутренняя рама с грохотом и звоном стекла рухнула
на то самое место, где я сидел секунду назад. До сих пор даже представить
боюсь, что было бы с моим лицом, с моей головой, не поднимись я и не сделай
всего только шаг.
В том же Казачинском, где к тому времени я работал редактором районной
газеты, поехали мы однажды с шофером Юрием Черняком в лесосеку, чтобы
договориться с лесорубами насчет дровишек. Квитанции в леспромхозе у нас уже
были выписаны, требовалось только "подмазать" бригаду, чтобы напилила не
гнилого сосняка, а добротной березы и погрузила на машину не по десять
кубометров, как помечено в квитанциях, а по возможности - больше.
"Подмазка" двумя бутылками водки прошла успешно, валка березняка,
раскряжевка и погрузка его на автомашину - тоже. Поболтав еще какое-то время
с повеселевшей бригадой, мы с Юрой вслед за лесовозами тоже направились к
дому.
Наш редакционный брезентововерхий газик бежал по утрамбованному белому
зимнику со скоростью километров под шестьдесят.
И вдруг, откуда ни возьмись, на его пути по правую сторону возник
длиннющий сосновый хлыст, лежащий вершиной на полотне дороги, а комлем
опирающийся на высоченный придорожный сугроб. Мгновение - и наш
автомобильчик, попав правыми колесами на хлыст, взлетел боком вверх и,
перевернувшись там, ухнулся - крышей вниз - на дорогу.
Легкая крыша, естественно, - в лепешку. Лобовое стекло - вдребезги.
Но - удивительно! - ни я, ни Юра не получили даже царапины. Правда, только с
некоторым трудом выбрались из-под побитой машины.
А еще один раз (это было за несколько лет до Казачинского, когда я,
студент Томского индустриального техникума, проходил практику на Артемовском
руднике, что неподалеку от города Минусинска) мне предложили спуститься на
пеньковом канате в дучку и сбить там ломом со стенок заколы. Дучка - это
вертикальная горная выработка, проще - колодец, соединяющий горизонтальные
выработки, а заколы - это куски треснувшей при взрыве породы, куски, которые
едва держатся за монолит и которые в любой миг могут тюкнуть по голове
проходящего внизу или поднимающегося по дучке. Так вот, чтобы этого не
случилось, мне их и предстояло убрать. Почему именно мне? Да потому, что в
бригаде не оказалось желающих болтаться в подвешенном состоянии над
сорокапятиметровой бездной, а мне, практиканту, некуда было деваться.
Обвязали меня пеньковым канатом два дюжих молодца, уперлись ногами в уступы
и начали помаленечку опускать.
Заколы я все ликвидировал, меня благополучно подняли, а на другой
день... На другой день в другой бригаде на той же самой веревке стали
спускать другого человека, и веревка... лопнула, оказавшись в одном месте с
гнильцой...
После техникума я работал на золотом прииске в Магаданской области, на
Колыме, и как-то зимой в промороженной шахте во время скреперования недавно
оторванных взрывом вечно мерзлых песков увидел, что один рабочий, нарушая
все правила техники безопасности, бегает по забою прямо между звенящими
стальными тросами и руками направляет ковш туда, куда надо. Зато подборка
песков идет чистенько, как под метелочку. Мне бы, молодому специалисту,
восстать против этакого дурного геройства, а я решил сам попробовать. И
только сменил Заварзина, рабочего то есть, как услышал страшный треск
лопнувшего стального троса, звон разбиваемых подвешенных электрических
лампочек и тут же ощутил себя связанным по рукам и ногам. Лопнувший трос в
одно мгновение вихрем скрутился в спираль, и каким-то неслыханным чудом я
оказался в самом центре этой спирали, не получив даже царапины. А ведь могло
бы просто-напросто разорвать на куски...
А вот случай, который я вспоминаю с особенной дрожью, с душевным
обвалом. Вспоминаю часто, каждый раз переживая запоздалый ужас заново и
каждый раз пронзительно представляя, что могло бы произойти, когда бы не
чудо.
Однажды по весне с томским писателем Владимиром Колыхаловым мы
отправились в нарымские края на охоту. Прибыли в Парабель, встретились с
человеком, который нас ждал, а назавтра на моторной лодке уже летели по
мощному обскому разливу к месту охоты.
Местом этим оказался большой остров, омываемый с одной стороны Обью, а
с трех других - бескрайними вешними водами, где в отдалении маячили островки
поменьше.
Мне очень захотелось сделать свой скрадок на одном из них, на том, что
желтел прошлогодней травой и голыми ивами примерно в полукилометре как раз
напротив нашего становища. Поскольку и Владимир, и наш хозяин уже облюбовали
засидки поблизости, я сел в имеющийся у нас, кроме моторной лодки, крохотный
обласок и поплыл.
Был ветер, вода волновалась. Но даже и сквозь волны, сквозь рябь было
хорошо видно, как вода периодически меняла оттенки: то светлела, то
становилась иссиня-черной. Светлела - значит, я плыл над недавней гривой,
темнела - значит, над впадиной, озером, где глубину не измерить.
Я уже был на половине пути и именно над тяжелым, зловещим провалом,
когда увидел, что прямо на меня несется в небе стая кряковых. Я схватил
ружье, вскинул его и, зная, что стрелять можно только по ходу обласка, ибо в
другом случае обласок от отдачи тут же перевернется, стал ждать, когда утки
приблизятся.
Но буквально передо мной они вдруг вильнули, оказавшись слева, а я, в
азарте забыв обо всем, нажал на спусковые крючки. Ба-бах! И тут же обласок
черпанул воду правым бортом. Я метнулся влево - и слева плескануло. При этом
моя рука, скользнув по краю обласка, вместе с ружьем окунулась в
обжигающе-холодные волны.
До сих пор не пойму, как я не перевернулся, даже ружья не утопил! Как я
не оказался в жуткой весенней пучине, выход из которой был лишь один - на
тот свет.
* * *
Но достаточно случаев. Я немного отвлекся.
То, что я, в пятилетнем возрасте заблудившись, вдруг "прозрел" и
самостоятельно вышел из леса, еще можно хоть как-то, но объяснить.
А как мне объяснить вот хотя бы такое?
Перед войной и в начале войны мой отец работал заготовителем пушнины и
постоянно находился в разъездах, часто не ночуя дома, часто приезжая за
полночь, а то и под утро.
На этот раз он примчался где-то в первом часу. Именно примчался, потому
что грохот его ходка - телеги - мать услышала еще задолго до того, как этот
ходок влетел к нам во двор. Конь был взмылен, храпел, отца трясло, и на нем,
по выражению матери, лица не было.
Кое-как успокоившись и распрягши коня, отец вошел в избу и рассказал,
что случилось.
Из деревни Моховое он выехал уже в темноте. Ночь была тихая, звездная,
теплая, и отец, уставший от дневной беготни, задремал. Кто знаком с прежним
деревенским бытом, тот знает, что в этом не было ничего особенного.
Задремать с вожжами в руках - вовсе не то, что задремать за баранкой. Конь,
чуя дом, сам топал по лесной дороге безо всякой управы.
И вдруг он остановился и захрапел.
Отец встрепенулся, вскинул глаза.
Рядом с ним стояли три огромных волка и какой-то белобородый старик.
Интересно, что у волков были удивительно осмысленные, "человечьи" глаза.
- Что будем делать? - спросил один из этих глазастых у старика.
- Пусть идет, - ответил старик равнодушно. - Ему и так скоро будет
конец.
Конь рванул, едва не выворотив оглобли.
Отец не помнит, как доехал до дома.
А через пару дней ему принесли повестку на фронт.
Накануне его отправки всю ночь завывала наша собака Мильтон. Как ни
успокаивали Мильтона, каких ласковых слов ни говорили ему, он все выл и выл,
будоража ночную деревню.
Отца призвали в сентябре сорок второго года. А уже в ноябре этого
самого сорок второго пришла похоронная. Отец был охотник, и его послали на
передовую с ходу, безо всякой предварительной подготовки.
Еще один факт, имеющий самое непосредственное отношение к этому.
Моей старшей сестре Валентине было двенадцать лет, когда не стало отца.
Возраст уже вполне серьезный, сознательный, и, видимо, именно поэтому она
гораздо сильнее и меня, и моей младшей сестры Раисы переживала потерю. Всю
жизнь. А может, тут было что-то другое... В отличие от нас с Раисой,
Валентина любила отца как-то сверхъестественно, фанатично, почти обожествляя
его.
И не раз говорила, рассматривая его фотографии и плача:
- Я не доживу до его возраста, вот попомните. Я умру раньше, точно вам
говорю.
Иногда мы пугались - такими странными у нее были при этом глаза. А чаще
всего просто фыркали и незаметно вертели указательным пальчиком у виска.
Напрасно фыркали и напрасно вертели.
Отец погиб в тридцать восемь.
Сестра умерла от острой сердечной недостаточности на тридцать восьмом.
* * *
Теперь не обо мне и не о ком-то из родственников, а о старом, довольно
загадочном человеке по фамилии Карьков.
Это было в то время, когда я жил и работал в селе Казачинском, то есть
примерно четверть века назад.
Прямо напротив села, на берегу Енисея, стояла деревенька Сполошное.
Когда-то, говорят, это была не деревенька, а деревня, по-сибирски крепкая,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг