сказал я Сарай-Аге, - Мыслимя накинет покрывало и готова будет исполнить
волю Хана". Потом оделся я в платье сестры моей, взял на всякий случай
шелковую лестницу и ханджар,[88] велел верному Кара-, юли стеречь меня в
легкой ладье на Толе, под скалою Эи-Сарайской, и - Гюльбухара! я перед
тобою!.. Гюльбухара! - продолжал Эмин. - Недаром луна так ясно светит на
нас; может быть, небо благоприятствует нам. Отсюда короток путь до Толы, а
там, за Толой, за степями, есть другие высокие горы, есть другие дремучие
леса, есть другие люди, которым до нас нет никакого дела; есть вода, звери,
птицы. Кара-юли ждет меня.
Эмин свистнул; из-под скалы послышался ответ.
Читатели должны знать, что в этом месте Боярин Люба остановил рассказ
Татарина и спросил его:
- Какой Кара-юли? ты или другой?
- Я! - отвечал Татарин, очень довольный собою, показав большим пальцем
правой руки на себя и поправив свой тюбетай.
Но вот Кара-юли продолжает рассказ, а я, внимательный слушатель его,
привожу в порядок слова, смысл, украшаю их воображением настоящего века и
передаю своим читателям.
- Гюльбухара! - сказал Эмин. - Решаешься ли ты идти по дороге, которую
я тебе покажу?
- Иду с тобой, Эмин! Готова быть твоей невольницей! Эмин прикрепил
шелковую лестницу к перилам навеса.
- Гюльбухара, спускайся, я последую за тобою, - сказал Эмин и,
подхватив ее, хотел пересадить через перилы.
- Постой, Эмин, есть средство избавить себя от поисков и преследования.
Возьми ханджар свой и начерти на этом почерневшем камне знаки: Бухарскую
розу, изломанную черту, женщину на Ханской софе, одну руку ее протяни к
сердцу, подле начерти мужчину, которого держит она другою рукою... Теперь
начерти еще женщину в колпаке Мирзы... еще изломанную черту... начерти
рабыню, начерти струи реки и два круга посредине. Довольно, Хан поймет это!
- Я не понимаю, - отвечал Эмин, - но не хочу терять времени на
расспросы. Теперь, Гюльбухара! ты моя!
- Твоя!
Как пушистый, легкий горностай перепрыгнула Гюльбухара через перилы,
вцепилась в шелковую лестницу; Эмин еще раз свистнул, потом бросился вслед
за ней, ниже, ниже... Месяц закатился за облако. Темнота налегла на горы, на
утесы и на волны Толы, на Эи-Сарай. Все исчезло во мраке...
Настал новый день.
Харазанли стал весел, как солнце на утреннем безоблачном небе. Мщение
Мирзе Хамиду его утешило. Он велел позвать к себе Гюльбухару.
Старая Ага Харэма кинулась в покой новой Хадыни. "Хадыни нет!" - с
ужасом объявила она эту новость Сарай-Аге. Он не верил ни словам старухи, ни
собственным глазам, когда нашел в покое Хадыни на полу только кинжал. Мрамор
был исчерчен непонятными ему знаками.
- Где Гюльбухара? - спросил его Хан, заметив испуганное его лицо и
нерешительность, что сказать.
- Ее нет, Хан, и невольницы ее нет!.. Они исчезли, как духи, оставив в
память какие-то знаки на мраморе!..
Глаза Харазанли покрылись грозою; он вскочил с софы и бросился сам в
Харэм. Окинув взорами хрустальные стены, фонтаны, выход под навес, он
остановился над знаками, начерченными на полу.
- Роза! - вскричал он. - Гюльбухара... не... Хадыня!.. дочь Мирзы...
не... раба!.. Два круга на Толе... Погибли! И память об них погибнет, и род
их погибнет!
Гнев Харазанли был ужасен.
- Черный! - вскричал он. - Зажги гнездо Хамида и брось в огонь этого
филина!
Исступленный Харазанли уподобился Гесер-Хану, когда этот монгольский
Геркулес, избавленный от очарования, злобно воскликнул, и голос его раздался
как гром, производимый в небе синим драконом: земля поколебалась и златые
чертоги его в сильном вихре повернулись 88 раз, а стены градские трижды.
Сарай-Ага с толпою Чаушей бросился исполнять волю Хана.
Они вошли в дом Хамида, чтоб забрать богатство его, которое в подобных
случаях снисходительный и жалостливый обычай сохранял в пользу Хана и
исполнителей воли его.
Сам Сарай-Ага, растолкав толпы удивленных рабов Хамида, пробрался в
отдел Харэма, отбросил двери и вдруг остановился, казалось, что башмаки его
приросли к порогу.
На софе лежала молодая Татарка; шум разбудил ее, из-под шелкового
покрывала показался образ, похожий на Цаганзару, прекрасную деву древних
преданий.
- Кто ты? - вскричала она.
- Кто ты? - повторил невольно черный Сарай-Ага. Голос черного Сарай-Аги
походил на грубый звук Кангырчи.[89]
Испуганная дева скрылась под покрывалом. - Это Мыслимя, дочь Мирзы
Хамида, - отвечали со страхом столпившиеся ее невольницы.
- Мыслимя? дочь Хамида? - вскричал черный Сарай-Ага. - Что говорите вы
мне. Дочь Хамида вчера еще отвел я к Хану, и теперь она уже в Толе!
- Это Мыслимя! - повторили невольницы.
- Недобрые духи живут в доме Хамида! - вскричал Сарай-Ага. - Чауши!
останьтесь здесь; не выпускайте никого из дома!.. а я пойду к Хану, сказать
ему про чудо!
Запыхавшись, прибежал он в Эи-Сарай.
- Что тебе, копоть солнца? - сказал Харазанли, еще не успокоившись от
гнева.
- Великий Хан, Мыслимя, дочь Мирзы Хамида, жива!.. Та ли Мыслимя,
которую я привел к тебе и которая исчезла из Харэма, или другая Мыслимя,
только Мыслимя, светлая, как дух Араи, теперь в доме отца своего.
- Привести этого светлого духа Араи ко мне! Черный исчез.
Беспокойно ожидал Харазанли новую Мыслимя. Какое-то доброе предчувствие
заменило его исступление и гнев. Взор его прояснился.
- Здесь она, - наконец раздался голос воротившегося Сарай-Аги.
Хан подал нетерпеливый знак раскрыть скорее двери и ввести дочь Хамида.
- Ты ли, Мыслимя? - сказал он вошедшей Татарке.
Она упала к его ногам.
- Прости отца моего! - произнес нежный, очаровательный голос.
Эти слова проникли в душу Харазанли. Он вскочил с дивана, поднял
Татарку и сорвал с нее покрывало.
- Твой отец прощен! - произнес Хан трепещущим голосом и не дал дочери
Хамида упасть снова перед ним на колени.
- Идите, - сказал он Сарай-Are и Чаушам, - приведите ко мне Хамида.
Мыслимя объяснила Хану всю тайну происшествия, призванный Хамид
дополнил догадки.
Хан простил его, назвал отцом своим и вместе с Хамидом и своей Хадыней
Мыслимя оплакал судьбу Эмина и Гюль-бухары.
XV
- Что ж сталось с Эмином и Гюльбухарой? - спросил Боярин Татарина,
который взялся уже за свою тамбуру.
- Что? живут добра на Урга! А Кара-юли хадит с Бату-Хан на Русь и живи
теперь добра на Боярина господина Ростислав Глеба!
- Ах ты саламалык! - сказал Боярин, встав с места и столкнув палкой
своей с головы Татарина шитый золотом тюбетай.
- Да я тебе не дам ни экмэка,[90] ни браги,[91] покуда не отрастишь
себе бороду ниже колена!
- Иок, баба! господина! козла борода, Кара-юли Татара, не козла!
Боярин Люба не слыхал Татарского ответа: он был уже занят огромным
своим Жуком и травил им рябую зегзицу, который - бедный! - подвернув под
себя голову, катался по полу, спасая лицо и уши от острых зубов собаки.
Жук заговорил как на травле; вцепился в черные мяса несчастному дурню
Боярскому. Сам Боярин, вообразив, что он на охоте, собирался уже
сострунить[92] зверя, а Татарин с тамбурой стоял над ним как с чеканом.[93]
Только Глебовна, взглянув с сожалением на жертву забавы отцовской,
торопилась выйти из светлицы.
До какой степени бывает иногда человек унижен! Но часто это же унижение
служит к возвышению его. Представьте себе, что судьба, схватив его как мяч,
хочет бросить под облака, - не правда ли, что для исполнения этой воли своей
она должна размахнуться, опустить руку свою почти до земли и потом уже
вскинуть - и вот человек, коснувшись лицом до праха, быстро летит в вышину,
летит... разумеется, с тем, чтоб возвратиться на землю, в землю и т. д., но
если кто тяжел и у кого в голове нет парашюта, то возвращение его к земле
еще быстрее, еще скорее, нежели полет под облака. Вообще падать скучно.
Травля еще не совсем кончилась, когда пришли сказать Боярину, что в
село приехал Княжеский гонец с письмом. Гонца призвали к Боярину. И стал
читать гонец:
- "Князь Мстислав Мстиславич, старый, Галицкий, посылает ко всем
отчинам Князей, Бояром их и Дворяном, и нищим, и сильным, и худым, и
простьцем, и ко всем людям, наряд и весть: не держати у собе отроча, сына
Воеводы Ноугорочького Ивора, Иву, иже есть взрастом малый, плечами велики,
лицом рябый, нелепый, очима малы, точию бо слепы, чермная Ягодина на челе,
другая большая у левого ока. И кто укажет или приведет крестного сына
Княжеского, тому дастся во отчину село Княжеское и златых гривен десять".
- Не ведаю такого ни в дому моем, ни в деревне моей, - отвечал Боярин
гонцу, загородив собою дурня рябую зегзицу.
Гонец отправился далее, объявлять Княжеский наряд отчинам Князей,
Боярам, Дворянам, нищим, сильным и худым...
Между тем Боярин Люба подошел к рябой зегзице, осмотрел его с ног до
головы, повернул к свету безобразный оттиск лица его, на котором излишества
и недостатки противоречили подобию человеческому, и казалось, что считал
рябины, вымерял ширину глаз, расстояние их одного от другого, величину рта,
ноздрей и носа, толстоту губ и объем лица, как живописец, который сходство
хочет похитить циркулем, а не постижением таинственного отражения души в
чертах человека.
Осмотрев все бесчисленные приметы своего дурня, по которым можно было
бы его отыскать в толпе уродов, которыми исполнен земной шар, Ростислав
Глебович, без стуку и шуму своими чеботами, пробрался на половину своей
жены.
- Касьяновна! - сказал он ей. - У нас в доме клад!
Касьяновна любила золото, а муж ее истощил его, как молодость и силы
свои, и не только на приданое дочери Глебовне, но и на наряды ей самой
недоставало уже десятины от бедной, погоревшей смерды села Заборовья,
принадлежавшего Ростиславу Глебовичу.
Никто не слыхал, что говорил Боярин жене своей, а потом призванной
Глебовне, в которой доброта сердечная заменяла все женские недостатки и
достоинства, и даже доброту душевную.
- Итак, ты согласна, - сказал наконец вслух отец ее.
- Согласна, - отвечала Глебовна.
- Сегодня же свадьба, завтра еду я в Каменец к Князю Мстиславу, и он
даст мне обещанную награду, а тебе приданое.
Представьте же себе, читатели и читательницы, что Боярского дурня,
прозванного рябой зигзицею, ведут в мовню, снимают с него красный
кармазинный кожух и пестную сорочку, негуют его душистым березовым веником и
наконец, одев в шитый серебром кожух, ведут в храм рука об руку с Боярской
дочерью Глебовной.
Он молчит; ему хорошо, тем более что сам Ростислав Глебович отгоняет от
него ненавистного ему Жука.
Что Боярин Люба пожелал выдать единственную дочь свою за дурня, это
понятно всякому, ибо дурень носил в себе все приметы Ивы Иворовича
Путы-Зарева, Княжеского крестника; но почему Глебовна согласилась без
малейшего противоречия выйти замуж за дворового дурня, за рябую зегзицу, за
безобразного Иву и т. д., это неизвестно: причины она носила под сердцем.
Кто ж, кроме времени, мог объяснить, какого рода были эти причины?
Историки говорят, что это было просто внушение судьбы, заботящейся о
продолжении рода Пута-Заревых.
XVI
Великий человек не удивляется ничему, что судьба дает ему; как законный
наследник принимает он от нее и золотые горы, и жемчужные поля, и алмазные
реки, и двор, построенный из мелкого, разноцветного бисера.
Ива был великий человек. Он не дивился тому, что с ним делалось. Точно
так же, как и прежде, смотрел он любовным взором на дворовую челядь, на
Татарина и на побратима своего черного Жука.
Но челядь, Татарин в черный Жук изменились к нему; строгим взором
Боярин Люба внушил в них понятие, что Ива Иворович Пута-Зарев уже не
дворовый дурень, не рябая зегзица; что Князь ему крестовый отец, а Боярин
цтя.[94]
- Ива Иворович! - сказали Ростислав Глебович и жена его, возвращаясь из
церкви в двор свой. - Поздравляем тебя с милою женою Глебовною!
- Милою женою Глебовной? - отвечал Ивор, посмотрев на Глебовну, у
которой в глазах светились слезы.
- Баба Глебовна! - продолжал он, подражая обычаю тестя своего. - Сними
с головы моей шапочку, а я утру тебе слезы!
С добрым намерением уже поднял он полу кожуха своего, но Глебовна
отвернулась, оттолкнула его руку.
- Грозная, как ма а! - сказал Ива.
И посадили его с Глебовной за браный дубовый стол с разными ествами
сахарными и питьем медвяным. И пришли к нему на поклон и дворовая служба, и
челядь, и деревенская смерда, и Бохмит Кара-юли; только черный Жук, лежа
посреди середы[95] светлицы, распустив брыле и развесив уши, гордо на все
смотрел и иногда только изъявлял свое негодование и презрение к поклонникам
Ивы глухим лаем.
Нужно ли говорить, что Боярин Люба торопился ехать с милым зятем своим
к Князю Мстиславу.
На другой же день...
- На другой же день! Но как же прошел первый день? - спросит
привязчивый читатель, который любит все мелочные подробности до безумия.
Я в подробности не вхожу. Но скажу только, что и сей день, так же как и
прочие, кончился захождением солнца. Глебовна же, оставшись наедине с Ивой,
сказала ему наотрез, что до тех пор, покуда не сходит он помолиться богу в
Иерусалим, она не поделится с ним ни душой, ни телом.
Итак, на другой день Боярин Ростислав Глебович отправился с зятем своим
в город Каменец, к Князю Мстиславу Мстиславичу.
Не буду описывать радость Мстислава, когда он увидел крестника своего
пристроенным и счастливым.
"Теперь я спокоен и могу исполнить данное слово покойным родителям
Ивы", - думал он.
Боярин Ростислав Глебович рассказал Князю подробнейшим образом, с каким
радушием принял он ограбленного Гайдамаками крестника его Иву Иворовича,
полюбил его как сына и женил, по доброй воле, на своей дочери, прекрасной
Глебовне.
Мстислав Мстиславович дал рядную запись Боярину Любе на обещанную
деревню в 50 дворов, на реке Луче, и десять золотых гривен. Крестнику же
своему и его молодой жене дал в отчину большое село Студеницу на реке Стры.
Благословляя же Иву и прощаясь с ним, он вручил ему серебряный
ковчежец, наследство отца и матери.
Таким образом, раззолоченный Ива Иворович прибыл на новоселье в
Студеницу, куда во время гостьбы[96] Боярина Любы все семейство его,
извещенное о дарах Князя, успело уже переселиться из бедного Заборовья.
XVII
- Видь! - вскричал Ива, вбежав в покой Глебовны и показывая ей
серебряный ковчежец.
Глебовна не обратила внимания на слова Ивы, но чеканный ларчик с
печатью тронул женское любопытство, а женское любопытство восторжествовало
над равнодушием. Глебовна протянула руку.
- Слюбен я тебе? - сказал Ива, спрятав за пазуху руку, в которой держал
ковчежец, и украсив безобразие свое сладкою улыбкой.
Глебовна могла пересчитать все перловые его зубы, могла слышать, как
билось его сердце, и видеть, как прищурились от душевного восторга его
глаза.
Но она, холодное существо, не поняла этих мгновенных красот, которые
показались на лице Ивы; она даже - злодейство! - тяжелою рукою своею
смахнула с него счастливую улыбку!
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг