богу!" - "Слава богу!" - "Слава богу! лучше всего, государыня!"
Ива двигается боком за матерью; но поклоны его низки и медленны. Мина
Ольговна должна часто ждать, покуда он выпрямится, чтоб продолжать обход и
здравствование.
Мину Ольговну с сыном сажают за почетные места.
Начинается гощенье и заздравное питье. На великих подносах, уставленных
налитыми полными рюмками, разносят пекмез,[198] разносят гроздие смарагдовое
Царяградское; потом пиво ячное в златых кнеях,[199] потом сукрои ковриг
злаченых, сыпанных кимином, потом черницу, брусницу, подслащенную сырцем,
костяницу, клубницу, ежевицу и княженицу.
Потом кисель калиновый, сыпанный сахаром.
Потом черемешники, потом сливовицу, потом пьяный мед...
Потом гибаницы...[200]
Потом черешенье, вишенье и орешенье; в узорочных плетеницах
пряженицы,[201] дивный мед...
Но вот - отворяются двери, несут чарки с Гречким вином; вслед за
подносом выходит красная дочь Боярина Мириана.
Прекрасна собою Мириана; из-под обнизи[207] белокурые волосы заплетены
в широкую решетчатую косу, со вплетенными нитками золотыми и жемчужными;
глаза Мирианы черны, взгляды не робки, лицо нежно, бело и румяно. Она обошла
гостей, поцеловалась с женщинами, поклонилась, опустив очи, мужчинам... и
между тем как приближалась она к Мине Ольговне, Ива Олелькович был уже
предупрежден, что это его суженая; он встал, и, когда подошла она к матери
его, он протянул голову и ожидал, что и к нему подойдет красная Мириана, и
его поцелует три раза; но Мириана взглянула на него глумно,[208] как на
Мурина, и отошла прочь.
Уста Ивы пришли в обыкновенное положение, но очи перестали разбегаться
на все стороны; он забыл про сладкий кусок ковриги, который держал в руках,
долго бы не сел на место, если б заботливая Мина Ольговна не дернула его за
полу зипуна и не усадила.
Когда первый ряд угощения заключился выходом Мирианы и у гостей
развязался язык от сливовицы, пьяного меда и Гречкаго вина, общее молчание и
шептанье соседок прервалось беседой:
- Издетска не терплю кимину, родная! чему глумно глаголати!
- Ой, осударыня? Я Гречкаго ливана не улюблю, душу томит.
- Ведут речь, что у Кыеве новый святец явился, да поганые Тохары не
пускают людей приложитися к мраморной корсте[209] и принести требу!
- Мурины нечестивии! пошли на них, господи, огневицу велию!
- От онуду же недобрая сия повесть?
- Посылала, осударыня, вершника, посланца ко огумну, в стольный град,
привести миру, да поставить светец перед угодником... не пустила Тохара
проклятая!
- Ох, поганые Тохары! - произнесла, воздыхая, одна из кумушек
хозяйки. - Я жила в Киове в динь, когда Князь избеже из града и вси Бояре, и
внидоша во град поганые! Внидоша в домы и в церкви, и одраша двери и
разсекоша, и трапезу чюдную одраша, драгый камень и велий жемчюг! и поимаше
хрести честные и иконы бесценные одраша! и найдоша кадии злата и сребра на
полетех и в стенах; и многи церкви и монастыри пограбиша; чернче же в
чернице облупиша и неколико избиша!..
- Ляхи да Литва, осударыня, - вскричал один Боярин, - нелепее уже
Татар! Бирючь, Татара, взял свою виру по обычаю, да и седи в упокое; коли,
коли Мурзе на поклон ити; а Литвины скору сняли! Что Весь,[210] то полк
Ляхский, что изба, то шляхта!
- Тс, - сказал хозяин разгорячившемуся гостю своему, показывая на
Литовского Хоронжаго, который был на другом краю горницы.
Но Пан Хоронжий, Воймир, слышал нечестные слова; он подошел к гостю,
который поносил Литву, и, закрутив усы, произнес гордо:
- Пане, Татары поплениху стары Кыев и вся власти Руси; как черны мрак
гро зе все зе мли; для че го взмолиху се жалостиво до Гедимина, би спа сал
от Та тар злостивых и крутых? Для чего пришел Гедимин и мечом Кублаева сына
захва ти, и опростал Русску земе от вргов лютых?
- Не Кублаева сына мечом захватил Гедимин, а Киевские власти! Чи ли
побиты Татары? Чи ли упразднилась Русь и вся земля от нечестивых, коли
Гедймин нашими пенязи дань уплатил Татарскому Хану и искупил главу свою за
Кублая?
Хозяин видел, что слова поселят размирье между гостями; перервал
разговор.
Воймир закрутил усы, тряхнул мечом, перепоясанным на кунтуше с
откладными рукавами, стукяул кованым каблуком о каблук своих желто-сафьянных
сапогов и вышел.
Воймир с отрядом легких всадников давно уже стоял в Веси Новоселье.
Часто бывал в доме Боярина и терпеливо слушал рассказы старика о подвигах
его собственных и о подвигах его предков, служивших Князю Юрию.
Воймир видел не в первый раз дочь Боярина, и Мириана знала Воймира.
А ему нравилась она - вся без исключения.
IX
Между тем как в светлой горнице Боярина гости занялись шумной беседой и
начинался второй разнос угощенья; Мириана возвратилась в свой терем и села
подле оконца. Ее няни засмотрелись на гостей; она была одна.
Солнце скрылось уже за Днепром, вечер был тих.
Мириана задумалась: ее хотят выдать замуж, не "просясь у ее сердца.
Может быть, ему уже мил кто-нибудь?
Вот Мириана слышит тихие звуки голоса; кто-то под окном ее, в тени
развесистых вязов, Напевает песню; не на родном ей языке, но понятном ее
сердцу:
Вздую ве тржи, буйны ветржи вздую!
Взбурилем-се дух и сердце,
Радость как слуне чко за йде!
В нядре, ту, стена нье жалостиво,
Те пла крев оле дила, пома рзла!
Мо е мила, ма милишка диева,
Юж отда е сердце й веру другому!
Не! не мо ге де ле жизню тра ти;
Душа мо я душица, отлети!
Сыра, хладна зе ме, пий кревь те плу мою!
Дьева, дьева, богзмилена дьева!
Розену и стройну кра су сье йсе![211]
Вла сы златоствуйчи вье вье, вьевье,[212]
Зира як слуне чко, очи небе ясне,
Лице беле, на лице же румянцы!
Дьева на - дивь слична, мила ве ле!
Дай ми, дай ми верну свою руку!
Объял бы ти, девче, пръжал бы ти к сердцу!
Вступи на ножицу, вступи на белитку!
Ко нечик-се в густей трави па се;
Седим на конику, прытко: сердце к сердцу,
Отъедем с тобою во краины дальни!
Песнь утихла.
- Мириана!
- Воймир!
Воймир что-то говорит тихо, тихо.
Ответ Мирианы еще тише.
Высокий терем, разжелезенное[214] оконце стерегут Мириану.
X
Во время второго разноса угощенья Боярин и жена его занялись Миной
Ольговной, увели ее в одриную горницу, и между ними начались разговоры.
Так как молодыми людьми в старину занимались менее, нежели теперь, то и
на Иву Олельковича, кроме его родимой, никто не обращал особенного внимания.
Во все время он вел себя по заповеди своей родительницы; сидел смирно и
молчал; только одна соседка старушка побеспокоила его нескромным вопросом:
не из-под Кыева ли он?
- Нетуть! - отвечал Ива и продолжал осматривать всех с ног до головы и
сравнивать свою одежду с одеждою прочих гостей. В подобном рассеянном
состоянии чувств у него вышла из памяти и невеста; он еще не был побежден ее
красотою.
Когда хозяева, а вслед за ними и Мина Ольговна, кончив переговоры,
показались в светлице, на дворе уже смерклось. Гости заторопились домой.
Мина Ольговна также оправила на себе ожерелок, накинула япончицу,
подняла сына со скамьи, вложила ему в руку шапку и стала прощаться.
С особенным вниманием провожали ее: хозяйка до дверей сенных, а хозяин
до крыльца. На слова:
- В неделю прошаем на красный калач.[215]
- Ваши гости! - отвечала Мина Ольговна и села в повозку.
- С Ивой Олельковичем! - продолжал Боярин, обнимая будущего своего
зятя, который уже надел свою шапку.
- Ваши гости, - повторила Мина Ольговна.
Уселись; поехали; заскрыпели опять колы[216] у повозки.
Скоро скрылась из глаз едва уже видная звонница Новосельская, слились с
темнотою ночи и дом Боярина, и Весь его.
Мина Ольговна, занятая размышлением о судьбе сына, молчала; Ива дремал;
повозка скрыпела; кони провожатых топотали ногами. В отдалении, влево, шумел
Днепр; вправо шумела дебрь.
Дорога была не дальняя, и потому скоро приехали они домой. Домовины, по
обыкновению, встречали их у крыльца, высадили Боярыню и на руках понесли
барича. Он спал богатырским сном.
XI
Нужно ли говорить догадливому читателю, что дела с той и с другой
стороны ладились как нельзя лучше.
Явились к Боярину Боиборзу Радовановичу сваты с скоморохами, с бубнами
и сопелками. И начали они петь:
Как ходил ловец, сударь Ива Олелькович,
По долам, по лесам, по высоким по горам;
Увидал ловец молодую лань,
Златорогую, среброрунную,
Молодую Мириану Боиборзовну!
Как пускал во нее калену стрелу!
Златоперая стрела зашипела, загула.
И попала ей во белую грудь.
Молодая лань златорогая,
Молодая лань среброрунная
Ускочила со стрелой на широк Боярский двор;
По следу ее пришли мы ко тебе, сударь Боярин,
В златоверхий во терем.
Ты, Боярин, наш честной...
Будь ты к нам, осударь, члив и милослив;
Ты отдай младую лань осударю Иве Олельковичу.
- Есть у меня зверь, не знаю, будет ли вам по нраву, - отвечал Боярин
сватам...
И точно: вывели к сватам на показ какого-то зверя, закутанного в
нескольких шубах навыворот, обвешанного пеленами и покрывалами.
Сваты подходят к нему и поют:
Встрепенись ты, младая лань,
Златорогая, среброрунная!
Ты, младая Мириана Боиборзовна!
- Их!.. - вскричала младая лань и сбросила с себя все шубы и покровы.
- Ух! - вскричали все сваты и разбежались во все стороны.
Вместо младой лани Мирианы Боиборзовны стоит перед ними старая мамка
боярышни. Боярин хохочет. Заговорила мамка нараспев:
- Что ж вы, добрые сваты, испугалися, и от лани молодой вы во все концы
пометалися? Есть под крылышком моим мило дитятко; а то дитятко заветное, не
отдам его я вам за земной поклон. Принесите-тко на блюде сребро, золото; на
подносе принесите зелено вино! Да вы спойте песнь хвалебную ловцу-молодцу!
У мамки в запасе было в руках серебряное блюдо, каждый из сватов
положил по нескольку сребреников.
Она успокоилась; вынесла сватам на подносе питья медвяного; просила их
садиться и ждать доброго часа.
Вошла хозяйка. Начались переговоры.
Никто не слыхал, что за речи вели между собою Боярин, Боярыня и сваты.
Разрумяненные от хмельного меду, который несколько раз им выносили, они:
наконец встали, поклонились земно и на слова Боярина:
- Прошаем в Воскресный день в неделю на красный калач! низменный поклон
государыне Мине Ольговне! - поклонились еще несколько раз.
В Воскресный день, в неделю, Мина Ольговна была с сыном своим на обеде
в Новоселье. Дело было решено несмотря на то, что будущий зять Ива
Олелькович показался Боярину немного прост; но за богатство он полюбил его,
а за страсть Ивы к оружию и за воинственный дух прозвал богатырем.
И нельзя было не дать ему этого прозвания: Боярин хвалился Мине
Ольговне своим бытьем, возил казать свои Боярские палаты. Когда вошли в
камору оружейную, Ива, не говоря ни слова, снял со стены шлем, надел на
голову; снял меч, прицепил к поясу, протянул уже руку к налушне, но Мина
Ольговна шепотом усовестила его и разлучила со шлемом и мечом. Когда
появилась Мириана, чем-то опечаленная, Ива Олелькович замолк и не сводил с
нее глаз, не по одному только завещанию матери, но и по какому-то чувству,
которое одинаково жжет ум и глупость, сердце нежное и сердце каменное,
цветущую молодость и преклонную старость, голову, украшенную светлыми
кудрями и покрытую снежными охлопьями.
Мириана не смотрела на жениха своего; иногда выкатывались из глаз ее
слезы; но она скрывала их от отца и матери, потому что предание говорит:
"Аще ли отец женити сына восхощет, сваты испросят девицу у отца и
матери; елико же отец ожени сына, то не гляди толико на девицу, колико на
люди, от коих она; ниже дщерь не смеет сказати: не пойду за того, за кому
дают ее в замужество".
"Горько расстаться с девичьей волей!" - думала Мина Ольговна и ласкала
будущую свою дочь.
После трапезы благословили и помолвили Иву Олельковича и Мириану
Боиборзовну; но, когда хотели ей надеть золотое кольцо на палец, чувства ее
оставили; кольцо и Мириана покатились на пол.
Мириану вынесли в терем, а Мина Ольговна с сыном поехали домой,
приготовляться к свадьбе, варить канув и яичные пива.
Солнце не прокатилось семь раз вокруг неба, свадьба была уже сыграна,
несмотря на слезы Мирианы Боиборзовны; но свадьба была сыграна по древнему
обычаю; Боярин не любил нововведений и простоты.
Еще в день обрученья выбраны были из знакомых соседей, Бояр и Боярынь,
и назначены в должности: кум, венчанный ручной деверь, старый сват,
прикумок, Воевода и Тысяцкий - никто не имел права отказаться от сих
должностей. Это был святой закон, строго исполняемый.
В день свадьбы Иву Олельковича нарядили в богатую одежду; швецы сшили
ему новый, богатый, червонный оксамитный зипун с частыми борами, со схватами
изумрудными в золоте, с петлями, обнизанными жемчугом бурмицким, околыш и
обложки по воскрылиям и кругом зипуна, шитые золотом, с камениями
самоцветными; надели на него шапку парчовую зеленую с кистью жемчужной.
Когда наряд его был кончен, кум, прикумок, ручной деверь в колах,
Тысяцкий с пустосватами и гусляр верхами отправились к невесте; а Ива
Олелькович, разряженный, несмотря на увещания матери, отправился вдоль по
селу; любопытство дослушать сказание про Кощея завлекло его к иерею Симону.
Кум, прикумок и Тысяцкий с пустосватами, приехав в дом невесты, уселись
в светлице, где стол уставлен был снедью, почагами, яблоками, грушами,
вареньем, калинником, орешеньем, вишеньем и прочими ягодами. В купах[217] и
в серебряных кнеях: мед, сусло, пекмес и разные ягодницы.
Стол был украшен золотою и серебряной посудой: брашинами, стопами... В
углу на лавке стояла серебряная лохань для умовения рук и шелковое, шитое
невестой полотенце.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг