неизвестного города.
Время уже около полуночи; огонь в высоких теремах тухнет; на стогнах ни
души; только крик ночной стражи еще нарушает тишину ночи.
Довечается Волх у сторожей: где живет Кощей.
- Не ведаем, дедушка, - отвечают ему. - Нет в городе сего имени. А есть
у нас Кый, зять владыки, размирник,[184] недоброе сердце, черная душа! Живет
он на холме, в своих тесовых палатах; поди постучись у ворот его, коли нужно
тебе недоброе слово, а милостыню подаст разве только жена его Лыбедь. Если б
не она, горе бы целому городу!
- Его-то мне и нужно, - сказал Волх, поблагодарил сторожа и отправился
на высокий холм, где стояли резные палаты Кыя.
Кый уже покоится в ложнице, но сон его чуток. Кто-то стучится в
косящатые ворота. Кый вскакивает, прислушивается.
- Пусти, добрый человек, на ночь! - слышит он и проклинает сторожа.
Просьба повторяется.
Кый выходит сам, бранит сторожей, что позволяют бродягам стучать в его
ворота.
Сторожа не слышали ничьего голоса.
Кый возвращается, ложится, но едва только сдавил он собою пуховую
постель, кто-то постучался в красное окно, тот же голос повторяет: "Пусти,
добрый человек, на ночь!"
Сердится Кый, проклинает сторожей, выходит на двор - никого нет.
"Это сон", - думает он, осматривает, заперты ли ворота, возвращается,
припирает сени, двери и ложится.
Кто-то стучит в сенях: "Пусти, добрый человек, на ночь!"
Кый вздрагивает, встает, идет в сени - сени заперты, в сенях никого
нет.
"Это сон!" - думает он, возвращается в ложницу; беспокойство волнует
его; но все тихо, глаза его слипаются, и едва только мысли свернулись шаром
и прокатились в темную глубь, а память канула на дно...
- Пусти, добрый человек, на ночь! - раздается над его ухом. Со страхом
вскакивает он, слышит в доме шум, беготню.
- Что такое? - спрашивает он заботливую жену свою,
- Гость! - отвечает она запыхавшись. - Что есть в печи, все выложила
ему, не принимает нашего, говорит: свое есть! а у самого и кошеля нищенского
нет! Проси сам!
- Какой проклятый Татарин зашел ко мне незваный! - вскричал Кый и
бросился к светлице; слышит знакомый громкий голос; страх останавливает его
в дверях; сквозь щель видит он, что горница освещена как будто пожаром;
слышит слова:
- Отколе?
- От поморья, - отвечает чей-то голос. - Неведомые прислали к тебе
посоветоваться, что делать с душою Аттилы, когда наступит ей выход из тела.
По уму и разуму он прав; хотел покорить землю и небо и для того возвеличился
бичом и молотом божиим; но люди не поверили ему, и тьмы отшедших душ вопиют
на него за безвременную смерть.
- Да будет он словом и делом чистилища, - говорит опять знакомый Кыю
голос. - Отдать в его распоряжение огонь, воду, котлы и все снадобья,
служащие к очищению душ. Ну, а ты отколе?
- С Боричева холма: уродилась новая душа у рыбаря, неведомые прислали
спросить тебя, что пожаловать ей на пропитанье?
- Воскормится, взрастет и наследует богатство Кощея! - отвечая грозный
голос.
- Кощея! - вскричал Кый и бросился в двери. Нет никого.
Светлица пуста; только угасающий свет меркает, исчезает медленно, как
вечереющий день, и слышатся грозные слова:
"Будь ты проклят, побрат Кощей, отныне до века! обратись кровь твоя в
пламень! иссохни в собственном огне зависти и злобы! не покорствуй тело твое
душе твоей! воспротивься душа твоя похотям тела! Жажди идти на Восток, а
стопы твои да несут тебя на Запад!
Богатей желаниями; нищай волею!
Желай смерти и будь бессмертен! Желай жизни и умирай каждое мгновение!
Будь в глазах твоих добро злом, а зло добром, хлад пламенем, а пламень
хладом, любовь ненавистью, а твердая опора пропастью!
Будь пленником и рабом самого себя, рабом людей, рабом жизни, рабом
природы, рабом тварей, птиц, рыб, насекомых, рабом всего дышащего и
неодушевленного, рабом движения и недвижности, рабом света и тьмы, рабом
звука и тишины; да заключится смерть твоя в яйцо птицы Мувы, и да потонет в
волнах Ливийского моря!
Пусть найдется земнородный, для которого небо иссушит целое море и
обратит каждую каплю воды в песчинку! Пусть зоркими очами своими найдет он в
песчаном море яйцо Мувы! Тогда избавится он от муки и жизни; но будь же
врагом своего избавителя! Препятствуй ему быть твоим искупителем, ищи его
смерти, а вместе с нею и вечности собственных мук!"
Невидимый голос утих.
Кощей стоит неподвижен. Ужас сжигает его внутренность; жена и дочь
говорят ему - он не слышит; наступает день - он не видит света.
Взволнованный воздух грозным проклятием, как взволнованное море, еще не
успокоился; еще все слова носятся по светлице, как незримые существа, и
касаются до слуха его. Но вот мысль, что народившийся сын рыбаря погубит
его, приводит Кощея в память, он обдумывает средства: как бы извести
ребенка..."
- Ведомо ли тебе, государь Ива Олелькович, - сказал иерей Симон,
прервав чтение, - что вси Князи, и сини Русстии, и богатыри ополчаются на
поганого Мамая?
- Нетуть, - отвечал Ива.
- Слава бы и тебе, Боярич, в борзе готовитися идти на погубление злых
Агарян; возложить бы тебе кольчуги, и препоясать чресла мечом, и просить
благословения у родной матери подвизатися на противные враги.
Там-бо трескут копия харалужные, звенят доспехи злаченые, стучат щиты
червленые, гремлят мечи обоюду острые и блистают сабли булатные.
Там-бо предо всеми мужествова, похваляясь и хоробруя и избивая поганых,
ты бы, Ива Олелькович, венец славы и честь и почесть от Князя принял.
Там-бо смерть не смерть, но живот вечный!
Там-бо стяги ревут, аки облацы тихо трепещущие, а вой, аки воды, во вси
ветры колыблются, шеломы на главах аки заря во время ведряна солнца
светящиеся, яловцы, аки пламя, огненно пашется...
- Ой? - вскричал Ива.
- Разумлив еси и храбр, подобает тебе быти Воеводою...
Еще не успел кончить речи иерей Симон, вдруг прибежал от Мины Ольговны
конюх Лазарь, запыхавшись. По всему селу искал он Иву Олелькрвича: его давно
ждет матушка.
Иву Олельковича с трудом убедили идти домой, не дослушав повести.
VII
Теперь должно, по обыкновению, сказать несколько слов о наружности и
нраве героя былины.
Не Английским пером с длинным раскепом изображу я черты его; не скажу,
что ясно отражается на лице его; не употреблю ни Соломоновских уподоблений,
ни Байроновских отречений. Не сравню носа его с Ливаном горою, кудрей с
морскими волнами, роста с Гехским исполином, руки с рукою времени, чистоты и
ясности души его с прозрачностью света и воды, крепости сердца с железом.
Просто скажу я, что Ива Олелькович был росту с своего родителя, Олеля
Лавровича; лицем бел и вылит в свою родительницу Мину Ольговну, глаза у него
были, как две капли воды, бабушкины, только волосы были у него ничьи; витые
кудри как лен сыпались на плечи и лицо.
Пылок как пламя, молчалив как немой, душою ребенок, он не любил ни
кланяться, ни просить, и потому даже гости не видали от него поклона; а Мина
Ольговна, мамки, и няньки, и пестун Тир не знали, что значит не дать Иве
Олельковичу того, к чему он руку протянет.
Речи его, кроме небольших исключений, состояли из слов: вопросительного
и удивительного "ой?!" и отрицательного "нетуть!".
Вот каков был Ива Олелькович. Этого-то Иву Олельковича иерей Симон
хотел послать в битву за Русское царство против злобного Мамая. Хитро хотел
он привлечь его к себе, воспалить в нем страсть к великим побоищам и
дать-понятие о чести и славе.
Цель была прекрасна, истинно пастырская, она восстановляла мир в селе
Облазне и доставляла героя отечеству.
Но судьба воспротивилась мудрому замыслу. Невидимо подкопалась она под
здание иерея Симона, и оно рушилось.
Мина Ольговна давно имела на примете дочь соседа своего Боярина
Боиборза Радовановича; она ладила ее за своего возлюбленного сына. Дело
пошло должным порядком; свахи зашли с заднего крыльца; старое знакомство
помогло, и вот прислали звать Мину Ольговну пожаловать с сыном на гощение в
Весь Новосельскую.
В это-то время Ива Олелькович слушал чтение книги, глаголемой
Гронограф, про Кощея, и начинал воспламеняться словами иерея Симона к славе;
но посланный от Мины Ольговны помешал ему; с досадою согласился он идти к
матери.
Призвав к себе Иву Олельковича и зная все скрытые в нем нити, которыми
можно было иногда управлять им, Мина Ольговна прежде всего дала ему пряную
коврижку, напоила медом и потом стала к нему вести речь о женитьбе.
- Нетуть! - отвечал он ей. - Пойду на войну, поганых бить!
Мина Ольговна не смела противоречить.
- И на войну пойдешь, мое дитятко, сперва оженись; мое дело тебя
благословить на женитьбу, а на войну тебя сама жена отпустит, сама снарядит
тебя, сама подведет тебе коня богатырского.
- Ой? - отвечал Ива.
- Да, да, - продолжала Мина Ольговна.
- Ну! - вскричал Ива.
Мина Ольговна поняла значение этого отрывистого звука. Должно было
торопиться. Начались сборы.
VIII
Таким образом, Ива Олелькович соглашается соединить свою участь с
прекрасной Мирианой; родительница его Мина Ольговна уже расчесывает ему
густые космы, ведет в кладовую отцовскую, предлагает ему выбрать одежду по
сердцу. Терлик - Венедецкой ли парчи, из Перского ли изарбата; или
оксамитный зипун со схватками алмазными; кожух ли оловира Гречкого, кружевы
златыми и ровными ошитый, златом украшен и иными хитростями; или кафтан
покрою Ляхского; пояс - шелковый ли с златыми дробницами или шитый жемчугом;
обяз[185] златой с калитою[186] и тузлуками,[187] шапку морховую или
мухояровою[188] с гарлатным околышем или соболью душчатого соболя.
Все отнее наследство разложила Мина Ольговна перед сыном своим,
выставила перед ним бархатные сапози, шитые волоченым золотом, и сапози
зеленого хъза.[189] Но Ива не глядит на одежду шитую; удатное сердце его
вскипело, когда он увидел на стенах развешанное деднее стружие!
Богатырские подвиги Полкана, Бовы, Добрыни Рязаныча приходят ему в
голову; перед ним на стене лук-самострел, броня кованая и броня кольчатая:
тут Татарский куяк,[190] тут щит, выложенный тремя буйволовыми кожами; там
лук разрывчатый с тетивою из оленьих жил и стрелы из трости дерева, перенные
орлиным крылом, Перевитые шелком и златом, с кованым копьецом; в одном углу:
доспехи, оплечи; в другом: парчовая налушня,[191] щиты червленые кованые,
колонтыри злаченые, сулицы, корды, байданы, сабли булатные, мечи каленые,
седла кованые, пращи златом украшены и иными хитростями; шеломы златы, узды
с серебряными червчатыми кольцами; панцири Немецкие, шапки железные, яловци
власяные и переные. Чудная оружница! Из глубокого сундука вынимает Мина
Ольговна одежду богатую. Зовет к себе Иву.
Не внимает Ива словам матери; чтоб примерять одежду нарядную; он
вооружается. На нем уже шапка кованая с переным яловцем, огромный меч
привешен к правому боку; он натягивает уже кощатый лук, приставляет каленую
стрелу и метит прямо в глаз своей матери. Убил бы он ее в своем воинственном
исступлении; но бог не дал радости дьяволу: Мина Ольговна вскрикивает,
закрывает лицо руками, бежит вон из ризницы. Преследуя ее, молча, Ива
выходит на высокое крыльцо, спускает стрелу. Шипит стрела и вонзается в
дорогую самоцветную птицу, рекомую паву, пава вскакивает, взмахивает
крыльями, испускает пронзительный крик и клубится по земле. Ива подходит к
ней и одним махом меча сносит паве голову.
Первая удача есть добрый вещун сердцу.
Вооруженный Ива ходит вкруг двора своего, все рубит и полет.
Устрашенная Мина Ольговна высылает к нему посла, дядьку Тира. Идет
посол на широкий двор, кланяется в пояс удалому доброму молодцу Иве:
- Ох ты гой еси, чадо мое милое, удатный наш барич, милостивец.
Прислала меня к тебе твоя матушка править челобитье великое: не бей ты, не
губи птицу дворовую, иди де к своей матушке, сотвори ей поклон низменный,
упокой ее сердце материнское!
- У-у-у! - закричал Ива. - Снесу я колечище буйную голову! разрублю
тебя наполы![192]
- Ох, не ты, государь, снесешь мне голову, а родная твоя матушка
перебьет мне хребет, разнесет буйную голову наполы, сошлет меня по свету
белому. Тебе, государь, матушка приказывает, а ты, свет, не послушаешься, а
на холопство падет вина, и казна, и пагуба; бьет без вины не про дело!
Молюся ти, сотвори милость, покорствуй родительнице, свет Олелькович! Не
видал я от тебя до сей поры притки и скорби!.. Умилися, государь!
Ива Олелькович выслушал молитву пестуна Тира, сжалился над его слезами,
идет к своей родительнице.
Смотрит он с умилением на слезы материнские, расстегивает обязь мечную,
вешает лук и стрелы в ложнице своей и наряжается, как долг велит.
Собирается и родительница его, надевает поняву[193] с частыми сборами,
надевает телогрею изарбатную, надевает кику,[194] а сверх нее убрус,[195]
шитый жемчугом; надевает тюфни[196] с каблуками высокими, шитые по сафьяну
золотом; на шею ожерелок[197] из беличьих хвостов; берет ширинку
златотканую. Садится на лавку, сажает и Иву. Молча Ива Олелькович исполняет
ее приказание; но он занят богатой своею одеждой.
Кончив сборы, Мина Ольговна говорит своему сыну наставления, как
кланяться невесте в пояс, а отцу ее и матери земно; как сидеть и молчать,
покуда не поведут к нему речей; как не брать помногу гощенья и снеди; как
смотреть на невесту не спуская глаз.
Кончив наставления, Мина Ольговна встает с места, приказывает встать с
места и сыну своему; приближается к образам, заносит руку ко лбу,
останавливается и приказывает Иве Олельковичу молиться богу на добрый час и
делать то, что она будет делать.
Ива Олелькович исполняет беспрекословно ее приказание; но смотрит не на
образа, а на шитые золотом полы зипуна.
К крыльцу подвозят крытую сафьяном повозку. Пестун Тир, старая мамка,
все холопы домовые стоят на крыльце, провожают Боярыню и барича
благословениями; вся челядь высыпала на двор. Возница приподнял бич, колеса
заскрипели. Провожающие, вооруженные вершники, несутся вслед за повозкой.
По торной дороге кони быстро взлетели на гору; открылся широкий Днепр,
остров, покрытый скалами, и тенистые, шумные пороги. Выше порога Струбуна
дорога сворачивает влево, идет яром в Новоселье.
Ива Олелькович, как предок его Ива Иворович в молодости, любит погонять
сам; он не жалеет ни коней, ни матери своей, которая во время всей дороги
тщетно умоляет его ехать тише.
Под самым Новосельем кони несутся с горы заячьим скоком; у Мины
Ольговны занимает дух.
Но вот село, вот и Боярский двор. Возница прикрикнул на коней: стянул
левую вожжу, головы их завернулись; очертив полукружие перед косящатыми
воротами Боярского двора, повозка проносится по широкому двору, и подле
крыльца скрыв умолкает.
Жданых гостей встречают.
Сам Боярин Боиборз Радованович выходит, сопровождав-) мый дворецким,
ларечником, ключником, однодворцами, знакомцами, слугами, холопами и вообще
всеми домовинами и дворовою челядью.
Он высадил Мину Ольговну из повозки и повел на крыльцо, повторяя:
"Прошаем, прошаем!"
Ива следовал за своею матерью; расправив на голове космы в дверях
горницы, он, по привычке, надевает опять свою шапку мухояровую, с околышем
соболиным; но попечительная родительница не спускает с него глаз, и потому,
при сотворении молитвы, он снова обнажает голову свою, а Мина Ольговна берет
его за руку и с радостною улыбкою обводит кругом лавок, на которых сидят
хозяева и гости. По очереди все встают, кланяются, целуются с Миной
Ольговной и поклоняются сыну ее. Все это делается чинно, молча; иногда
только слышно: " В честном ли здравии, государыня матушка?" - "Слава
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг