Вот и тьма на свет налегла и тихость настала; соловей прощелкал
последнюю песню; ласточка прощебетала привет темной ночи; проворковала
горлица, и вот уже только вдали, и то изредка, кукует о детях одинокая,
горемычная, бездомная кукушка.
Не едут.
- Чтоб вы горькой и бедной смерти предали души свои! - сказал Волх с
досады, зевнул, преклонил голову свою на кочку и заснул крепким сном.
Наутро вдали раздался конский топот: конь Волха почуял, верно,
знакомых, приподнял голову, оглянулся направо и заржал.
Вскочил Волх, очнулся, протирает глаза.
- Ну, друг, заждался! - сказал он проезжему мимо всаднику. Но вместо
ответа коснулись до чуткого его слуха дикие звуки песни:
Маштанэ кюбэнь уласшыгэ, Малпшгэ джыгэ...
- Э, гэ, гэ! да это не Хорев, и не Кощей, и не Словен! в ушатой шапке,
в волчьем кожухе!..
Не успел Волх разглядеть всадника, как тот, увидев лихого коня, который
пасся в стороне на лугу, подскакал к нему, накинул на него петлю и понесся
по правому пути!
Вздрогнуло сердце у Волха; пеший за конным не погоня. Но Волх догадлив:
скоро схватил он лук и тул свой, тетива звякнула, стрела взвизгнула и
понеслась в погоню.
Другая, третья, четвертая зашипели вслед за первой, и вот одна из них
перерезала волосяной аркан, на котором всадник влек за собой Волхова коня, а
прочие три впились в спину дневного вора, как осы, и прососали ее до крови;
но он скакал без оглядки; оставшийся на месте конь огляделся, заржал и
понесся к своему господину. Волх гладит, нежит, целует своего коня.
- Сова! неясыть! поганый Комань! тать оли бес, отколе взялся! Лечь бы
тебе, абы не дрогнуло сердце от жалости, что конь в чужих руках!
Конь как будто понял слова Волха, заржал снова, затоптал ногами.
Волх успокоился. Но утоление одного горя напоминает о другом.
Братаны не едут, и пищи мало.
Проходит третий день, терпение обращается в досаду; проходит еще день,
еще день и еще день, досада обращается в тоску; проходит еще день, другой,
третий, четвертый, тоска обращается в исступление, потом в ярость, потом в
проклятия, потом в жажду мщения. И вот Волх дает себе клятву ждать братьев
на росстани три года и три дни, а мстить им по конечный день.
Голод погубил бы его в продолжение столь долгого времени ожидания; но
судьба помогает Волху, хоть с горем пополам.
Натягивает Волх с досады тугой лук свой, накладывает на шелковую тетиву
заветную отцовскую стрелу; прогудела тетива, стрела запела и понеслась под
небо.
Летит под облаками как зелень зеленая птица.
Стрела вонзилась в крыло ей и упала с добычею к ногам Волха.
- Здорово-ста, дурень, бестолковый бабень! - говорит птица человечьим
голосом. - Не щипли мне перьев, не гожусь я в пищу, - продолжает она, -
отпусти на волю, дам богатый выкуп!
- Хорошо, - отвечает Волх.
- Возьми хвост мой длинный, возьми в обе руки, я взмахну крылами, а ты
вдруг зажмурься и тяни смелее.
- Ну!
- Ну, прощай же, дурень, бестолковый бабень, береги хвост птичий ты
себе на память!
Волх оглянулся: в руках его остались зеленые перья из хвоста как зелень
зеленой птицы, а ее уж и духу не стало.
- Добро! - сказал Волх. - Два раза обманут, в третий не проведут!
На осьмой день показался на пути обоз торговецкий. Взмолился Волх
барышникам о милостыне.
- Стыдно тебе, доброму молодцу, просить милостыню! - отвечали они. -
Есть у тебя добрый конь, в налучине лук разрывчатый, в туле каленые стрелы,
на плечах кованые доспехи, при бедре булатный меч, на голове железный шлем,
было бы у тебя все, чем добывают почести и богатство, да, верно, нет у тебя
богатырской силы да Русского духа! Нет же тебе ничего! Если хочешь пить и
есть, продавай коня!
Горьки были упреки Волху, вздохнул он и расстался с конем, променяв его
на хлеб и соль.
Поехали купцы своим путем-дорогою, а Волх опять сидит на росстани. "Что
ж, - думает он, - сидеть бездомным хозяином! Выстрою себе балаган из
хворосту". И выстроил на средней могиле балаган из хворосту.
Проходят новые дни, проходят недели, месяцы. Братья не едут. И стал
Волх от скуки приманивать птиц перелетных, черных воронов и сорок-трещоток.
Слетаются к нему в гости, на покормку, черные вороны, сизые галицы,
трескучие сороки и простокрыльные, и великокрыльные, и аэропарные, борзые на
летание в ширинах воздушных, и сыроядцы, и птицы певчие малы перием и худы
телесы, различно возглашающие соловьи, брегории, синицы, и дрозды, и
коростели.
"Говорят же птицы по-людскому, для чего ж не учиться мне языку
птичьему?" - думает Волх; садится у входа балагана и вслушивается в свист, в
треск, в карканье.
Всех больше нравится ему наречие воронов: гордо, важно, как Арабский
язык, сильно, разумно, как людская речь, и вот разлагает Волх тонические,
основные звуки: кры, кру, кра, кре, кро! и сокращенные кге, кгу, кго! и
слияние и смещение звуков кыр-у-у-у! кга, крр! и начинает понимать птичьи
речи, рассказы про полет туда-сюда, похвальбу про острые когти, про быстрые
крылья, про крепкие клювы
Только и радости у Волха, что послушать птичьих рассказов; любопытнее
они речей людских
Вот чего однажды наслушался Волх.
- Здорово, приятели! - сказал старый тутошный ворон. - Давно не
видались! Чай, солнце раз триста слетало в краины мирские, с тех пор как
расстались?
- Здорово! - ему отвечали все прочие. - Стар стал, приятель! из черного
сделался бел, словно лунь![169]
- Что делать, и житье от людей, и житья нет! Верите ли, сизые братцы, в
них, верно, злой дух поселился: ходят стадами да бьются на кровь, гоняют
друг друга по свету! Оно бы для нас и раздолье, да и нам не дают они спуску
лишь только присядешь на труп да нос порасчистишь, чтоб череп проклюнуть да
сладкого мозгу отведать, глядишь, а стрела и шипит над тобою! Хуже всех
белые! От черных житья нет зверям, а от белых ни зверю, ни нашему брату, ни
тле поганой, все бьют наповал! Зато уж теперь и на них черный день!
- Корру! послушаем! - сказали все прочие вороны.
- Между ними завелся Аттила; кажись, невелика птица, да ноготь востер.
И прозвал он себя посланником бога. Создателя мира, и казнью неверных,
поклонников земли, а не небу. Каркает он всех, кто молится людям, дереву
камням, скотам или нашему брату...
- Злодей! - вскричала вся стая воронов. - Ядовитое жало стрелы!
нож-губитель! он поселит в людях неуважение и к орлам, и к белым воронам!
- То же говорят и люди, которые не знают его, и они называют его бичом
и молотом небесным, да он мало об этом заботится; говорит: кто узнает меня,
тот полюбит. Мне, говорит он, не нужно мирского богатства; мой стол там, где
сяду, дворец мой пространен: вход в него там, где солнце восходит; из
полуночного окна видно Студеное море; с вечерней стороны Океан; с восточной
Тавр; с полуденной Эмос; но я пристрою его, говорит, чтоб видеть со всех
четырех сторон конец мира!
Все вороны захлопали от удивления крыльями.
Белый ворон продолжал:
- Я летел вслед за ним и устал... Шутка ли облететь вею землю!..
Передовые его уже близко отсюда; ведет их Хорев, полководец Аттилы...
"Хорев!" - сказал про себя Волх и слушал, что дальше. Но вороны
заговорили все вдруг; Волх не лонял; скоро утихли, черед пришел рассказывать
свои похождения другому.
- А я, - сказал ворон с отбитой ногой, - до сей поры жил я в
Дербень-Урюте, на горе Богде, где жили и два святые мужа: Анук и Казый.
Когда Элеты, разбитые Хинами, принуждены были оставить свою землю, два
святые мужа также оставили Богду и пустились в отдаленную Кокнюр; но на
дороге стало жаль им горы, в которой прожили они более ста лет; воротясь
ночью, они похитили ее, взвалили на плеча и бежали, но Хины скоро хватились
горы, послали погоню. Анук и Казый, устав бежать с огромной громадой,
принуждены были бросить ее посреди Рифейской степи. Во время похищения я
спал на гнезде своем: вместе с горой они унесли и меня; я очнулся в то
время, как брошенная гора грохнулась о степь. Тут-то я лишился правой ноги,
и теперь, с горя, друзья, я мечусь по белому свету, ищу костыля, да не знаю,
найду ли?
Вороны закаркали в изъявление сожаления о товарище, лишенном ноги.
По очереди начал рассказывать свои похождения третий ворон!
- Чудные вещи делают люди! Я жил у озера Мойска,[170] на высоком холме,
на столетнем дубу, при мне он и вырос. Вздумалось мне, на беду, прошлого
ярой пролететься в Рифейские горы, поклониться белому беркуту. Вот и
исполнил свой долг и принес ему три колоса пшенных на поклон; потом пустился
назад. Прилетаю на холм свой... что ж, братцы! вот правду поют наши птицы:
оставишь гнездо, не пожалуйся после! Как я посмотрел на мой дуб, так крылья
мои и опали! Какой-то Словен пришел к Мойску от Теплого моря да вздумал
мудрить и срубил там город, а на холме моем строит сень; моему родному дубу
обрубил все ветви без двух, да и сделал из него истукана Перуна, какого
случалось вам видеть не раз по лесам и по холмам высоким. На вершину
наткнули кованную из серебра голову, золотую бороду и Ус-злат - в две
необрубленные ветви натыкали стрел да копий; вместо глаз вставили два
красные, камня; обвесили всего чешуею железной и завесами из синеты,
червленицы и багра.[171] Теперь над ним капище Строят, ставят шпону
дверную[172] из литого серебра; а стены, затворы, столбы из черного древа, и
жертвенник медью обложен; стоялы[173] из пестрого камня.
Теперь я, друзья, лечу поискать себе нового дуба по сердцу, с сенью
густою, чтоб свить мне гнездо да своей завестися вороной. Посоветуйте, где
бы найти мне местечко получше?
- Бог весть, - сказал один ворон. - Есть чудное дерево близ Днепра; да
в страшном месте растет, близ жилья людской нугалы Бабы-Яги...
- Э, ничего! я пугал не слишком боюсь! Скажи же, друг, где это место?
- Да, вот уж я кстати про диво вам всем расскажу. Видали ли вы,
встречали ли, братцы, вы Чудо-Юду, который скитается по свету вот уже ровно
теперь четыре столетья с десятками лет и смерть все ищет себе? Ну, подлинно
бедный! Хоть он и породы людской, но жалок ужасно! Однажды сижу я на дереве,
во сто размахов крыла от земли, подле Днепра, близ Неясыти порога, где на
каменном острове, под скалою подводной, есть ходы в подземное царство,
откуда выходит Баба-Яга. Вот сижу я, вдруг вижу, идет что-то страшное, точно
как пугало в Княжеском саду! длинный шест с перекладиной, на перекладине
развешена иссохшая кожа! Я было тронулся с места, да вижу, что пугало очень
смиренно завело такую речь:
- Истлел я! иссох я! устал я скитаться и жить утомился! Присел бы,
прилег бы, да нет на земле мне ни отдыха, нет мне ни сна, ни могилы! В чужую
могилу забрался бы я - не пускают! сесть - ноги не гнутся, иссохли составы и
жилы! прилечь - не могу; словно дуб остаревший, не гнусь я к земле!
Проходят столетия, ищу себе гроба, прошу я у добрых людей себе
смерти... Так жаль, не дают! У хищных зверей и у птиц - и те не дают мне, а
сами летят и бегут от меня как от смерти!
Чувствую голод, и холод, и жажду... что ж? мне ни поесть, ни испить, ни
погреться порядком!
В огромном моем кошеле один только сребреник вечный, а что в нем!.. Вот
двести уже лет, как не ходит нигде: не берут за динарий у Римлян, а здесь не
берут за долеею, что в том, что в кошель он обратно приходит!.. О! скоро ль
настанет то время, когда пришлется на смену мне новый проклятый? Я слышал,
что здесь,? на Днепровских порогах, живет Баба-Яга, колдунья! Погадаю у ней!
Вот и пороги! Кого бы спросить про нее?
Так говорил Чудо-Юда. Лишь кончил он речь, вдруг из Неясытской скалы
показалася Баба-Яга, в ступе огромной, с пестом, с помелом, вся в лохмотьях!
- Фу! - закричала она. - Не русским здесь Духом запахло! - и прямо к
нему. - Эй! кто ты, скиталец! отколе? зачем, где твой конь? Не хочешь ли
сесть в мою ступу, со мной прокатиться?
- Эх, баушка, я богатырь Чудо-Юда, - отвечал он ей. - К тебе я пришел
на поклон, хочу погадать да проведать судьбину, вот баушка, пенязь вперед.
- Голубчик, у нас этой дряни довольно; давай, если хочешь, мне золота -
даром гадать Не умею!
- Старая ведьма! гадай, или голову к черту!
- Эгэ, расхрабрился! - вскричала Яга, и давай Юду бить железным пестом.
А Юда выхватил меч да и рубит старуху. Что ж, братцы! ни тот, ни другая
не охнут! лишь кости об кости стучат да оружье звучит!
- Тьфу ты, проклятый! я, верно, хмельная! дерусь с сновиденьем! -
вскричала Яга и пустилася в ступе чрез поле и горы!
- Увы мне! - возопил Чудо-Юда и бросился в Дана-Пры, а вихрь, откуда ни
взялся, вынес его из реки и поставил на берег!
А я со страху лететь да лететь! лишь в Киеве-граде едва отдохнул.
- Чудо! - вскричали все вороны в голос. - А Киев-то где?
- Да вы, чай, слыхали про город Самват,[174] ну, он же и Киев! Какой-то
сидит там Кощей... раздолье! люди у него ни по чем! то-то крови!
- Кощей! - вскричал Волх.
Вороны испугались, вспорхнули и разлетелись по деревьям.
Волх рад был, что узнал о своих братьях; нетерпеливо ждал он времени, в
которое можно ему будет отправиться к ним и напомнить о Волхе, забытом на
росстани.
Немного уже остается ему ждать; но запас его опять выходит. Уж он
променял на хлеб меч-кладенец, засапожник,[175] кованный златом, молот
железный, топор двухлезвейный и палицу с набивными кремнями; остались у него
только лук и стрелы; а сидеть только семь дней до срока.
Вот, решившись отдать за хлеб и последнее оружие, он с горя приманил
последними крохами стаю воронов, пролетавшую мимо.
Уселись около него черные вороны, клюют да похваливают сладкие остатки
хлеба. Наелись, насытились, разгулялись, и начали они между собою такую речь
вести.
- Эх, кабы мне его руки! - сказал один седой ворон, взмахнув крылами. -
Отдал бы я за них и крылья свои!
- Что ж бы ты делал руками? - спросила седого ворона вся стая!
- А вот что стал бы я делать: есть у него в туле заветная стрела, узнал
я ее по перьям да по полету тому три года назад, когда пустил он ее под небо
за птицей как зелень зеленой, которая улетела из терема Княгини Желаны,
Словеновой жены...
- Кр! - вскричала вся стая воронов и обступила седого.
"Ну, ну!" - произнес Волх про себя.
- Пустить бы ему эту стрелу в румяное облачко, что часто в заутрие
видно на самом восходе, да сказать: "Полети-тко, стрела, подстрели-тко ее,
принеси-тко ко мне!" - и пала бы к его ногам птица морская белая баба.
- Кр! - вскричали удивленные вороны.
- Вот взял бы он ее за пуховые крылья да потребовал бы от нее: силы
сильной, воли вольной, чести честной да перо-невидимку...
- Ну, ну! - вскричал Волх.
Черные вороны испугались его восклицания и улетели. Только он их и
видел; но Волх воспользовался советами седого ворона.
Приложил он заветную усовую стрелу с орлиными перьями, с золотым
копьецом к тетиве, произнес: "Полети-тко, стрела, подстрели-тко ее,
принеси-тко ко мне!" Стрела взвизгнула. Дело было на рассвете; огнедшая
струйка, след полета, протянулась по воздуху до самого румяного облачка на
восходе.
Птица баба морская с пробитым стрелою крылом упала к ногам Волха.
- Не погуби души! - раздался охриплый голос из зоба. - Что хочешь
требуй, только отпусти меня к морю!
- Дай мне силу сильную, волю вольную, да честь честную, да
перо-невидимку! - сказал Волх.
- Перо-невидимку возьми; оно у меня в хохолке, стоит яловцом, а всего
прочего у меня нет с собою.
- Где хочешь возьми! - отвечал Волх. - А не то выщиплю все перья,
изжарю и съем: я голоден!
- Силу сильную соберу кое-как, составлю хоть из солнечного света; волю
вольную из лунного, а честь честная в вихре Океан-моря - пустишь меня,
принесу; не пустишь, что хочешь твори со мной: не исполнится воля твоя!
Волх согласился, выдернул из хохолка птицы бабы перышко-невидимку и
потом ждал, покуда стало садиться солнце и показалась луна. Птица баба,
обернувшись старухой, отделила один солнечный луч и один лунный; начала
мотать их на руку; потом сняла с руки моток светлых ниток и давай вязать из
них пояс.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг