шугай,[122] отворяли косящатые ворота, брали в руки длинную хворостинку и
выгоняли скотину на широкую долину. Там принимали ее в свое попечение добрый
пастух Мина и два верные его сподвижника: Рудо, волчий враг, да Сур, хвост
улиткой.
Сельское утро всегда и везде одинаково. Как заметно пробуждение всей
природы, пробуждение радостное, живое! Мычанье стад, перекличка петухов,
го-го гусей, ква-ква уток, лай собак, шебетанье ласточки, порханье голубя,
вдали свист соловья, в высоте песнь жаворонка и тут же хлопанье бича, крик,
говор, шепот, здравствованье, все слито в слово: жизнь.
Но вот в селе опять все утихло; только столпившиеся гуси и утки,
кажется, советуются: с чего начать новый день.
Вот добрый пастух Мина выгнал стадо за село.
Вот взобралось оно на гору, остановилось, всматривается в отдаление,
покрытое туманом, мычит друг другу вопросы: где же Днепр?., где наш
водопой?..
Мина взбирается на высокую могилу.[123] Близ могилы тянется проезжая
дорожка. Это любимое его место. Здесь разнообразие проезжающих и проходящих
разнообразит его жизнь впечатлениями неясными, как все его понятие о жизни.
Мина не молод, но свеж и здоров, он не из числа тех пастухов, в которых
влюблялись богини или которые влюблялись сами в себя, но Днепровская
Вила[124] любит его, как Нимфа Эхо любила Нарцисса. Она любит его рожок, его
песни, уносит звуки в ущелья, в волны, в глубину рощей и играет ими как
дитя.
Мина равнодушен: он не для нее поет и играет; он прост; он не имеет
понятия о восторгах.
Почти с младенчества обреченный пастушеской жизни, Мина вместе с утром
является посреди стада, в полянах, на лугах, на горах, на берегу Днепра,
окрест села своего и занят только своим стадом, своим рожком, своими двумя
сподвижниками, своей котомкой с хлебом и с солью, своей костыгой, которою он
ковыряет лапти, и - более ничем.
Молча проводит он дни свои.
Иногда только говорит он сам с собою, с Рудом и с Суром или делает
строгие выговоры отстающим от стада буйным кравицам.[125]
Небо для него то же, что потолок избы, в которой проводит в глубоком
сне ночь.
Солнце для него то же, что паровая лучина, освещающая его скудный ужин.
На луну смотрит он как на ясную лысину сельского Тиуна.
А на звездное небо он никогда не смотрит, потому что с захождением
солнца кончаются его ежедневные жизненные заботы, и он спит крепко,
спокойно, тогда как сердце или страсти заставляют других считать звезды,
вопрошать их о судьбе своей и бледнеть как луна от страха и неудач.
Не участвуя ни в чем, что происходит между односельцами и соотчичами,
не разделяя ни с кем ни печалей, ни радостей, ни страха, ни надежды, Мина не
ведает, что кругом его происходит.
Рожденный между язычниками, поклонявшийся Пану, он не приметил даже и
того, как в селе стали поклоняться истинному Богу, а кланяться Паном.
Вот однажды, раным-рано, пастух Мина засел на высокую, любимую могилу и
стал пробовать свой новый рожок.
Налюбовавшись наружностью его, чисто обтянутою берестяными ленточками,
он должным порядком продувает его и, отделив по три пальца с правой и с
левой руки, накладывает их на продушины и играет любимую свою песню.
Далеко раздается рожок и слова. Днепровская Вила прислушивается:
I
Ох да гой-есте вы, добрые-ста люди!
Не знавали-ль-ста вы пастуха Неволю?
Ась? что? не тово?
Туру-ру, туру-ру!.. пастуха Неволю?
II
Стережет-ста, бережет свою скотину,
Выгоняет ее в поле на покормку.
Ась? что? не тово?
Туру-ру, туру-ру, в поле на покормку.
III
Без нево-ста разбрелось бы стадо
По лесу, по степи, по трясине.
Ась? что? не тово?
Туру-ру, туру-ру, по трясине.
IV
Уж как бросится хозяин-ста за стадом,
А у стада обглоданы кости!
Ась? что? не тово?
Туру-ру, туру-ру, обглоданы кости!
"О го-го-го-го-го!" - раздалось вдруг за спиною пастуха. Он оглянулся.
Два всадника неслись по дороге во весь опор. Испуганное стадо разметалось в
стороны.
Мина еще в младенчестве слыхал Сказку от старого пастуха Урила про
древнего пастуха Мокоша.
А у того чудного пастуха Мокоша была жена Яга, и были у них двое детей,
сильных и могучих богатырей, и были те богатыри, Сила да Ледь, под трубами
повиты, под шлемом взлелеяны, концом копья вскормлены.
На них-то походили во всем скакавшие два всадника.
Не успел еще пастух Мина разглядеть их надлежащим образом, вдруг
старшой из них наскочил на него, приставил к груди его копье булатное и
заревел громким богатырским голосом:
- У у у у у!
- Помилуй, государь богатырь! - возопил Мина, упав на колени пред
неизвестным храбрым и могучим богатырем.
- Помилуй его, государь Ива Олелькович! Се Мина, пастырь Боярской
говяды, - проговорил приспешник богатырский.
- Ой? - произнес богатырь, умерив свой гнев, и пустился во весь опор по
дороге. За ним поскакал и оруженосец.
- Злобесный волк! абы возложить ти на главу шелом берестень с
еловцы[126] мочальны! - сказал Мина, смотря вслед за ними.
После сего обстоятельства жизнь пастуха Мины приняла опять обыкновенное
свое течение, ничем не нарушаемое.
II
Обратимся же к тому любопытному времени, над которым вымысл тешится как
ему угодно: рядит его в пеструю одежду, в кожух, в саадйк, в доспехи, в
латы, нахлобучивает на голову ему красный колпак и шапку железную, осыпает
его золотом, серебром, жемчугом, цветными, честными, самоцветными камнями и
унизывает бисером, сажает его на комоня, или на коня, вооружает сулицами,
мечами, колантырями,[127]кордами, бойданами, секирами, саблями,
шереширами,[128] стрелами, дубинами, булавами, палицами, кистенями и т. д.,
и всем, всем железным, кованым, каленым, булатным, харалужным.
Предание есть свиток писания, истлевший от времени, разорванный на
части, выброшенный невежеством из того высокого терема, в котором пирует
настоящее поколение, и разнесенный ветрами по целому миру.
Соберите эти клочки истинны, сложите их, доберитесь до смысла,
составьте что-нибудь целое, понятное... Друзья мои! это мозаическая работа,
это новое здание из развалин прошедшего, но не прошедшее.
Вот вам груды камней, рассыпанных по пространству, некогда составляли
они великий храм, диво разума и силы человеческой, снесите их, сложите,
узнайте: который был подножием и который был кровом, оградой?..
Вы откажетесь от этой работы, вы скажете: лучше создать из этих
остатков что-нибудь подобное бывшему храму, а не губить время на тщетные
догадки, на напрасные изыскания, на вечные исследования.
Однако же, милые читатели, я пишу с тем, чтоб вы верили словам моим
Нелегко отыскать прошедшее в настоящем, но я нашел его и имею на то
убедительные доказательства
Недавно еще видели вы прелестную Мильцу на правом береге реки
Дана-Стры, приходящую в чувства в объятиях Младеня.
Теперь она не в том уже положении.
Мильца сидит подле красного оконца в своем тереме. Она уже на левом
берегу реки Дана-Стры.
Как ластовка рано шепчущая, поет она про себя что-то печальное.
Верно, время было худой лечец ее горю.
На руках у нее дитя. Она баюкает, лелеет его, нежит, смотрит,
влюбляется в него.
Как ластовка рано шепчущая, напевает она печальную песню:
Уродилось в отца мое милое чадо!
Уродилось в сердечного, слюбного друга!
Будь же ты ему, чадо, во всем и подобно:
Он так красен собою, он силен, бесстрашен.
Будь подобно красой и душой, да не сердцем
В буйной груди его перелетная пташка.
Для чего тебе сердце без веры и правды?
Я отдам тебе сердце, материнское сердце,
Твой отец это сердце забыл и покинул!
- Хэ! Радовановна! - раздалось во дворе.
Мильца вздрогнула.
- Приехал! - произнесла она со вздохом.
- Радовановна! - повторил тот же голос.
- Расступися, сыра земля! повидь дива!
Непроходимый ловец Савва Ивич вошел в светлицу, за ним ввалили смурогая
Иглица и ищейный, полазчивый Луч; а ловчий и доезжие втащили огромного
волка.
- Видь, Мильца! серый, босой волк! усел в тайник. долбень в голову! - а
Иглица так в ухо и вцепилась! Иглица! идь сюда, идь в закуту![129]
Должно сказать, хоть между прочим, что Ива Иворович, отец Саввы Ивича,
как говорит предание, тоя же яры, про межу говенья, в Пяток, в заутреннюю
годину, в старости честне и глубоце, преставися с миром, увечав сыновче
своему, единородному Савве Ивичу, душу блюсти, а жене его Мильце Радовановне
тружатися рукоделием.
По завещанию Савва Ивич блюл душу свою на полеванье и в псарной закуте;
а Мильца тружалась рукодельем или, сидя подле оконца с младенцем, пела,
проливала слезы и смотрела на вьющуюся из села дорогу на гору, как будто
кого-то ожидая.
Между тем как Савва Ивич показывал Мильце босого, затравленного им
волка и отправился в закуту...
Вдруг послышался во дворе звук рога, возвещавшего приезд гостя.
Мильца торопливо выкинула голову из оконца, громко вскрикнула,
бросилась к дверям... и гость был уже в ее объятьях.
По лицу ее разлился румянец, очи, как небо ясные, закрылись; по ее
белой шее покатились витые, как перстни, кудри.
- Мильца!
- Младень!
- Крепко, крепко, Мильца! под сердцем у меня бьет кровавый ключ!.. жми
меня, крепко!
- Младень! Смотри, смотри! - вскричала очувствовавшаяся Мильца и повела
Младеня к подушке, на которой лежал младенец.
Младень, шатаясь, подошел к младенцу, взял на руки... но кровь хлынула
из груди Младеня, он зашатался, положил ребенка на ложе, схватил опять
Мильцу в объятия, прижал ее к сердцу.
- Мильца, Мильца!.. крепче!.. бьет кровавый ключ из сердца моего!.. Она
не любит меня!.. не любит; не люблю и я ее!.. Смотри, Мильца, как ядовитая
Зоя, Грекиня, ужалила меня своим железом, да не спасла себя, злая Грекиня,
ножом от сердца огненного, от уст распаленных!.. Кровью за кровь!.. отмстил
я... и бросил в Дана-Стры!.. Пусть обмоет в реке окровавленную, белую
ризу!.. Мильца!.. Любишь ли ты еще меня?.. Я с тобой хочу умереть!..
Руки беспамятной Мильцы замерли, обвившись около Младеня.
- Мильца! ты любишь меня! - вскричал Младень.
Мильца не отвечала.
Кровь из раны Младеня струилась потоком. "Мильца!" - повторил он, сжав
ее в объятьях; "Мильца!" - повторил еще слабым голосом и рухнулся с нею
мертвый на землю.
- Гость? - раздался голос Саввы Ивича. - Милости прошаем!
Савва Ивич вошел в светлицу.
Видит поток крови, видит Мильцу, видит гостя; никто не отвечает на его
вопросы, ни Мильца, ни гость, только вопль младенца, скатившегося с
изголовья на ложе, звонок и жалок.
Ищейный пес лижет теплую кровь.
III
Новый предок Барича, героя повести, как говорит Летописец, родился в
самое неблагодарное время для повествования. Время чародеев, ворожей,
вещунов, звездочетов и кудесников рушилось с проявлением святой веры. А
время богатырей и витязей также прошло в вечность с появлением Татар.
Последние: Александр Попович и слуга его Тороп, Добрыня Рязаныч Златой Пояс
и семьдесять других богатырей утонули в истоке кровавой реки, потопившей всю
Русскую землю,[130] но это не помешает пройти нам чрез тьму, которая лежала
над тем пространством, где была колыбель наших добрых праотцев Скифов.
Все возобновится!
В начале XIV столетия Русь не только бедствовала под игом злобных
Тохар,[131] как говорит Летописец, но и была омрачена облаком Еллинской
мудрости. Едва только посаженное древо веры начинало увядать.
Презрение, оказываемое Татарами к обрядам св веры, уничтожало уважение
к оным и в самих Христианах. Различные толкования Священного Писания
раздробили единство Церкви, явились ереси, явились совершенные
вероотступничества, явились новые поклонники идолов. Одни только церковные
праздники соблюдались, ибо они давали право на бездействие; но празднества и
игрища приняли снова вид времен языческих.
Священники не знали над собой никакой власти; они торговали обрядами
веры; крестины отлагались до свободного иерейского часа; церковные обряды
свадьбы также отлагались; жених и невеста, довольствуясь согласием отца и
матери, вступали в брачный союз, и очень часто иерею случалось в один и тот.
же день венчать жениха и невесту и крестить у них сына или дочь; одни только
покойники, не дожидаясь иерейского отпущения на тот свет, отправлялись в
землю без благословения, сопровождаемые только воплями и рыданием родных и
наемных плакуш. Съедаемая на могиле кутья и распиваемая Ракия[132] были
часто единственным обрядом погребения.
Но обратимся к нашей повести.
Уже месяц был на закате, а звезда денница на востоке - Савва Ивич не
собирается на ловлю. Это худой знак; и очень худой, если читатель помнит,
что, возвратившись с лова, он нашел Мильцу испустившую дыхание в объятиях
Младеня Черногорского, плавающего в крови, а безвременный плод своего союза
и любви к Мильце испускающим звонкий плач.
Савва ударился в слезы - и весь двор его плакал; потому что сроду никто
не видал такой доброй боярыни, какова была Мильца: она никого не жаловала
недобрым словом; при ней было вдоволь и хлеба и соли, а по праздникам
пирогов с липником и с маком. Она часто плакала и плакалась за других, а
нищим и небогим подавала милостыню, а детям давала сладких ковриг, а болящим
доброе зелье; при ней все пело веселые песни и плясало под бубны, рожки и
сопелки.
Савва Ивич, очнувшись от горя, вспомнил, что Мильцу и Младеня должно
предать земле; он послал в Зимницкий погост за иереем; но иерей праздновал
Пасху и до Троицына дня положил никого не хоронить. Что было делать?
Спеленали[133] тела Младеня и Мильцы, уложили в дубовые корсты,[134] отнесли
на могилу, совершили тризну брашною и вином и тем кончили обряд погребения.
IV
Под надзором не отца, но дряхлой Иловны, Лавр рос не по годам, по
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг