Как еще рожь
молода!
Так хотелось Гарсиа Лорке петь, и смеяться, и сочинять стихи, так не
хотелось думать о смерти, когда они его - сына зажиточного земледельца,
никогда не принимавшего участия в политической деятельности, лучшего поэта
Испании, - вывели на солнечные камни, на казнь. Он был старый человек -
тридцати восьми лет - по понятиям, разумеется, моего деда, узнавшего облик
смерти гораздо раньше... Но поэт шутил перед казнью и выглядел совсем
молодым. "Жизнист" - таким неуклюжим, шутливым, но точным словом называл
он себя, свое мироощущение, поэтическое кредо.
Он не знал, что его стихи зазвучат, как вечная зелень травы, что к
ним допишут позже поэтически беспомощной, но мужественной рукой о злодее
Брундибаре свои строки те, кто умчится, как и он, в неведомые земли:
Синяя пасха.
Белый сочельник.
Мать Жолио тихо смеялась - теперь она состояла из смеха и голода.
Отец лежал с закрытыми глазами и улыбался, разделяя победу сына и его
друзей над человеком во всем черном - Брундибаром.
...Я и сейчас слышу голос деда Жолио, который браво распевает песню
своего детства:
Брундибар, Брундибар,
сумасшедший, как пожар.
- Мы его победили. Понимаешь? - слышу я вечно живого деда. -
Единственным оружием - смехом!
Он усмехается и продолжает рассказ.
На его рисунках (я до сих пор храню некоторые рисунки деда) сначала
исчезла старушка в доме напротив.
Потом ее дочь.
Потом мать Жолио.
Наконец - отец.
Их уносили ночью.
Остались пустые кровати. И мальчик. Один в комнате.
Незадолго до смерти родителей Жолио из квартиры внезапно выехали
Бергманы. Они были оживлены, говорили о каком-то новом поселении, где
живется еще лучше, но глаза взрослых были печальны. Мальчик проводил Еву
до вокзала и видел, как отъезжающих построили в колонну и загнали под
дулами автоматов в товарняк.
- ...Я встретил как-то Карела Бергмана на трансатлантическом
теплоходе, - рассказал мне дед Жолио, когда я подрос - Он располнел,
обрюзг, но я его сразу узнал. Бергман никак не хотел признавать мальчика
из Терезина, но потом, когда я упомянул о Еве, что-то в нем сработало, и
он бросился ко мне с объятиями, как к старому приятелю, познакомил с
молодой женой и маленькой дочерью. Мы напились в ту ночь до чертиков... Не
знаю, что на меня нашло, но я вдруг поднял голову, увидел худющего ювелира
из Праги, резко спросил: "Бергман, а где твоя жена Анна, твоя дочь Ева?"
Он отвернулся и молчал. "Бергман, это правда, что на них не хватило твоего
золота, что они остались в печи крематория?.." Он молчал. Потом закрыл
глаза ладонью, тихо произнес: "Это правда. Золота хватило только на
меня..." - Я ушел...
Война до самой смерти преследовала деда. Иногда он вскакивал посреди
ночи и кричал: "Бомба!"
Бомба спасла его. Когда девятилетнего Жолио увели из пустой квартиры
на вокзал и погрузили с другими детьми в эшелон, он понял, что это
последнее путешествие, потому что им объявили о "бане". А "баня" - значит,
газовая камера... Бомба, попавшая в вагон, оставила Жолио в живых.
- Я очень люблю эту бомбу, - шутил дед.
И я полюбил ту самую бомбу, потому что если бы ее не было, дед
навсегда ушел бы в "баню", а это значит, что ни отца, ни меня не
существовало бы.
Когда он скончался, мне было тринадцать лет. В завещании дед просил
похоронить его прах в Терезине. Мы с отцом исполнили его волю.
Помню, что в Терезине многое поразило меня.
Прежде всего - толстые крепостные стены и ров средневекового города.
Если вообразить при этом автоматчиков и овчарок, то лучшей тюрьмы не
придумаешь. Концлагерь без колючей проволоки.
Меня удивило, что город жив, город населен людьми. Вот площадь перед
ратушей, где маленький Жолио и его товарищи качались на качелях. По
брусчатке мостовой катят не похоронные дроги, а автобусы и автомобили, под
старыми тополями на скамейках сидят не молодые старички и старушки, а
влюбленные. Неужели они забыли, что здесь часами висел в воздухе горький
детский смех?
Где же тот дом, в котором жили Жолио и его родители, пустая комната,
откуда увели его на вокзал? Я заглянул в окно первого попавшегося дома и в
ужасе отпрянул: за розовыми занавесками двигались тени. Честное слово,
двигались!.. Живые тени! А мне-то казалось, что здесь со всех сторон - из
каждого угла, из полутьмы подъездов - смотрят худые, сморщенные, совсем
будто птичьи человеческие лица с удивленно-детскими глазами.
Я ошибся. Долго бродил по узким улицам под моросящим дождем, пока не
убедился, что люди просто живут в этих домах, что жизнь продолжается. Я
испытывал чувство острого стыда за людей, которые заняли квартиры, не
догадались устроить здесь город-музей.
Утром состоялось захоронение праха деда Жолио. Отец опустил в землю
урну, ее прикрыли плитой с именем покойного и датами рождения и смерти.
Рядом с могилой деда простиралось огромное, во всю долину, кладбище.
Ряды одинаковых плит. На некоторых стояли имя и дата смерти. На
большинстве - номер. Когда освободили Терезин, здесь нашли забытый
фашистами прах жертв: аккуратные коробки с пеплом. На каждой проставлен
номер, пол покойного и одна дата. Больше ничего. Фашисты наводили в мире
свой порядок.
Я долго думал, в чем заключается смысл фашистского порядка на земле:
номер, пол, дата...
Дед лежал спокойно рядом с отцом и матерью. Никто не знал только,
какие у них номера.
Глава восьмая
"А ведь я все тебе рассказал, Бак, когда вернулся... - вспоминал я,
снимая судебный процесс над Луиджи и его компаньонами. - Я тебя заранее
предупреждал, а ты не послушался, не запомнил".
Процесс был скучный, с предсказанным результатом, но я работал
охотно - ради Джино.
Испуганный, заикающийся Луиджи охотно давал показания, вызывающие
зевоту даже у судьи. Рядом с ним на скамье подсудимых сидел собранный
молодой человек с седеющими висками - один из директоров "Петролеума".
Я снимал свидетелей. Простым людям Италии было что сказать: многие и
теперь были в бинтах и с повязками.
Но когда привезли Джино, я взял средний, а позже общий план. Я видел
Джино вчера и знал, что нельзя показывать его крупно без маски, иначе
испортишь будущее.
На скамью свидетелей сел старичок с румяным сморщенным лицом и в
очках с одним темным стеклом. Джино на все вопросы отвечал кратко,
разумно, и я записал все его ответы. Позже наложил хриплый голос на старые
кадры с гипсовой маской и включил их в судебный репортаж.
- Джино, дружище, - говорил я с ним накануне этого дня в больнице, -
ты-то хоть понимаешь, как будешь жить дальше?
- Я понимаю, я сирота. - Маленький, краснолицый, полуслепой карлик
смотрел на меня живым глазом.
- А как именно?
- Мистер Бари, у меня несколько приглашений. Пока не знаю, у кого я
буду жить.
Я сел на койку, обнял Джино за плечи.
- Ну а как цикада?
Он мгновенно расцвел и превратился в прежнего симпатичного Джино.
- Цикада? Она поет. Знаете, мистер Бари, какая она маленькая... А
поет!
В конце судебного процесса, после выпуска "Телекатастрофы", его
усыновил телеграммой коммерсант из Канады.
Телеграмма была дана из Мексики. Я навел справки об опекуне и узнал,
что он одинокий состоятельный человек.
Через несколько дней объявилась нанятая будущим отцом няня.
Я проводил ее и Джино в аэропорт.
- Я всегда буду помнить вас, мистер Бари. - Джино бросился мне на
шею.
Вот и все. Репортаж окончен, господа! Подсудимым воздали по заслугам.
Джино никогда не узнает, что король "Телекатастрофы" исчез с
горизонта.
Исчез из-за раненого мальчика.
Из-за "паршивого мальчишки".
Из-за него.
Но зачем ему знать?
Рано утром зазвонил телефон, и трубка голосом Бака спросила:
- Это Бари?
- Да, он.
- Говорит Бак.
Я задержал дыхание, не хотел с ним контактировать и оказался прав.
- Бари, вы слышите меня? Вы уволены, Бари, за несоблюдение контракта.
Я бросил трубку на рычаг.
Все! Хватит с меня, Бак! Кончено с катастрофами!
А в ушах звенело баковское выражение: "Жизнь хорошая штука, только
очень дорогая..."
МАРИЯ
Глава девятая
Отныне я обыкновенный репортер службы "Всемирных новостей", один из
ее корреспондентов в Соединенных Штатах Америки. Мой хлеб насущный -
хроника происшествий: убийства, ограбления, пожары, взрывы, стихийные
бедствия, экологические конфликты и так далее - словом, все то, что входит
в компетенцию судебного репортера. Политика, коммерция, высший свет - удел
более удачливых моих коллег. Впрочем, я был доволен, так как сильно
обжегся на политике в "чистой" журналистике.
Три кита американской телесети, английская Би-Би-Си,
западногерманские и ряд других телекорпораций отказались от моих услуг под
предлогом "отсутствия должностных вакансий". Конечно, порвав с
"Телекатастрофой", я мог спокойно сидеть дома или путешествовать по миру,
но для репортера странной кажется роль собственной экономки или
туриста-фотографа. Я еще не выжил окончательно из ума, чтобы бесцельно
бродить по городскому скверу или мчаться сломя голову из одной страны в
другую, фотографируя банальности.
Служба "Всемирных новостей", узнав о моих затруднениях и планах, сама
прислала вежливое приглашение.
Я вылетел в Лондон, где находилась администрация фирмы, оставив в
доме служанку и повара для ухода за слоненком, поддержания порядка, а
также на случаи внезапного приезда Марии или Эдди.
Меня принял сам сэр Дональд Крис - генеральный директор. В Лондоне
стояла дикая жара, трава и листва в великолепных парках пожелтели, словно
осенью. Газеты сообщали о массовых солнечных ударах у прохожих, и
разговор, естественно, начался с погоды.
- Что творится, мистер Бари! - Сэр Крис указал на освещенное, будто
прожекторами на съемке, окно.
Хотя в кабинете исправно работал кондиционер, потомственный лорд
сидел передо мной в рубашке и вообще походил больше на грузчика, чем на
сэра Криса, подписавшего мне приглашение. Он мне сразу понравился - со
своим седым ежиком, широкими скулами и не утерявшими форму бицепсами: как
видно, в роду лордов оказался случайно какой-то докер или боксер.
- Для Африки такая жара самая приятная погода, - ответил я.
- Но мы-то, черт возьми, находимся на Флит-стрит! - вскричал Крис,
подбегая к окну, и внезапно захохотал, обернулся ко мне. - Простите,
забыл, с кем имею дело. Сравнений вам не занимать... Я польщен, Бари, что
вы приняли наше приглашение. Называйте меня Крис.
- Хорошо. Я слушаю вас, Крис.
Директор грузно опустился в кресло, наморщил лоб, вспоминая что-то
очень важное или неприятное.
- Вот вчера, - он задумчиво почесал нос, - поступил сюжет местного
значения - из Лондона... Какие-то мальчишки крадут воду... Наполняют
цистерны, замораживают в кубы и продают. Разумеется, их поймали... Но как
я дам этот сюжет?
Он в упор смотрел на меня, я молчал.
- Дело, конечно, не в цистернах! - Крис припечатал широкой ладонью
свой вывод. - А в том, что старшему из похитителей воды семнадцать, а
младшему - семь. Совсем как вашему Джино, Бари.
- Я их не видел, Крис, - спокойно заметил я.
- Если мы дадим сюжет, их оправдают. - Крис махнул рукой. - Но
скажите мне, Бари, - он понизил голос, наклонился над столом, - что все
это значит? Почему в мире не хватает воды для всех?
Я никак не прореагировал на доверительный тон, понимая, что Крис
экзаменует меня, словно мальчишку.
Молчание затянулось.
- Если вы мне поручите, Крис, ответить на этот вопрос, то я пришлю
пленки из США.
Я встал.
Он уловил вызывающие нотки, тоже встал.
- Ну, что вы, Бари... Мы никогда не даем поручений... Вы сами знаете,
Бари, как это делается...
- Да, благодарю, сэр, я знаю.
Этот мотив мне знаком. Я внимательно прочитал контракт с фирмой
"Всемирных новостей" и не обнаружил в нем пункта, на котором поймал меня
Бак. Интересно, чем Крис прижмет когда-нибудь меня?
- Вы любите Англию, Бари? - Генеральный директор протянул руку. - Мой
вам совет: не спешите на службу, побудьте два-три дня в Лондоне. Тем более
что служба идет! - Он проводил меня до двери. - Заходите, Бари, или
звоните. Всегда к вашим услугам. Даже в такую жару...
Я вышел на улицу. Действительно, было жарко, хотя не так трагично,
как считал сэр Крис. Для чиновников Сити в традиционных котелках, темных
костюмах и галстуках тридцать с лишним градусов чувствительны. Но уж если
ты работаешь в банке или конторе, изволь соблюдать те же правила, что и
десятилетия назад. Верность традициям - главная черта Британии.
Я любил Флит-стрит, маленькую, одну из самых известных лондонских
улиц. Старинные особняки с неповторимыми решетками, дверьми и лестницами
самоотверженно выдерживали натиск времени, с чувством собственного
достоинства держались перед повисшими над ними небоскребами. Казалось, и
сейчас здесь идет противоборство прошлого и настоящего - литературного и
газетного миров. Вот маленькая гостиница "Старый чеширский сыр", где
встречались драматург Голдсмит и литературный критик Сэмюэл Джонсон. Не
сохранилась, но, вероятно, здесь стояла "Таверна дьявола", вытесненная в
прошлое современным банком. Таверну частенько посещал прославленный автор
"Гулливера", едкий сатирик Джонатан Свифт. Однако это только призраки
прошлого, воспоминания о славной старине, навеянные прежним Лондоном.
Нет больше таких редких индивидуальностей, как Свифт, газетный бизнес
захлестнул Флит-стрит. В небоскребах за старинным маскарадным фасадом
стучат на машинках, бегают по коридорам, диктуют в микрофон
корреспонденции сотни современных свифтов; телетайпы, радио, телевидение
несут море информации; в редакторских кабинетах непрерывно рождаются
сенсации, которые через несколько часов, обретя на печатных машинах
бумажную плоть, растекаются в десятках миллионов экземпляров. Сотни газет
и журналов находятся в руках нескольких монополий, и адская машина
сенсаций работает непрерывно, днем и ночью, для миллионов англичан.
Похитители воды, разрекламированные в вечерних выпусках, сегодня
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг