кинокомпаний...
- Считайте, что продали и уже вложили в более выгодное дело, -
вмешался я не совсем вежливо.
- А вашу фирму я куплю, - Гешт повернулся ко мне, - когда она станет
известной.
Мария засмеялась:
- Нельзя купить то, чего нет, Гешт.
- Даже если очень хочется, Гешт, - добавил я.
И мы хором закончили:
- Экономьте, Гешт!
Гешт махнул официанту и заказал самое дорогое вино и десерт.
- Отныне вы мои должники! - объявил он сердито. - Я транжирю деньги,
не понимая, зачем мне это...
Он и в самом деле записал нас в должники: каждый раз при встрече
напоминал о невольном расходе. Наверное, надеется получить солидные
проценты за эти двадцать с лишним лет. Как мы смеялись над ним в тот
вечер!
"Милый мой, меня страшит твоя "Телекатастрофа", - писала в одном из
писем Мария. - Ты хочешь состязаться с самим Зевсом, делать репортажи о
его громах и молниях. Но он же страшен в своем гневе, ты сам говорил.
Вспомни Прометея. Я столько раз перечитывала Эсхила. Вот строки последнего
монолога Прометея:
Земля закачалась,
Гром грохочет, в глубинах ее глухим
Отголоском рыча. Сверкают огнем
Волны молний. Вихри взметают пыль
К небу. Ветер на ветер идет стеной,
И сшибаются, встретившись, и кружат,
И друг другу навстречу, наперерез
Вновь несутся. И с морем слился эфир.
Это явно Зевса рука меня
Буйной силой силится запугать.
Через три строки трагедия кончается авторской ремаркой: "Удар молнии.
Прометей проваливается под землю".
Зачем тебе это, Джон? Ведь именно к нам Зевс в то утро был так
добр... Тебе не страшно за меня?.."
Последнюю фразу я проглотил. Оглянулся с тревогой на Эдди. Он
полусидел-полулежал в каталке с закрытыми глазами.
Внезапная мысль поразила меня: неужели именно тогда все началось?
Отъезды Марии, мои броски из одного конца света в другой, одиночество
Эдди... Неужели все случившееся - вызов террористов жителям небоскреба,
приезд Марии, взрыв машины, - было запрограммировано со дня рождения
"Телекатастрофы"? Неужели Мария все это предчувствовала?
Еще одна строка удивительна в письме: "У нас будет ребенок, Джон.
Сын".
О сыне мы говорили иногда целыми ночами. Рисовали его будущее.
Распределяли роли. Я никак не мог представить его лицо. Видел лишь фигурку
в клетчатом пальто - и все. Наверное, потому, что сам носил в детстве
серое клетчатое пальто.
- Слушай, - сказал Эдди, когда я закончил письмо, - ты не мог бы
показать свой последний репортаж?
- Не могу. У меня нет пленки, - соврал я.
- Жаль. Спокойной ночи, отец! - Он покатил к себе.
Ночью меня разбудил крик.
С Эдди случился приступ.
Медсестра, встретившая меня на пороге, с испугом указала на разбитый
телевизор. Я сразу понял: Эдди отыскал репортаж и смотрел его.
- Рожи! - кричал Эдди, извиваясь в кресле. - Черные рожи! Они убили
мать!
- Успокойте его! - сказал я сестре.
Мы провели ночь возле Эдди. Он то и дело вскрикивал, начинал тяжко
дышать, пытался вскочить. Без матери я никак не мог успокоить его: не знал
нужных слов, прикосновений, всего, что требуется заболевшему мужчине.
Наконец я задремал. И тотчас пробудился.
Вот он: я увидел своего врага и покровителя - Зевса!
Он сидел на золотом троне, головой упираясь в потолок, плечами
занимая всю стену. В вытянутой левой руке держит богиню Победы, правой
оперся о жезл с золотым орлом. Золотой плащ прикрывает бедра и ноги,
обнажает мощную грудь великана. Буйные кудри, перехваченные золотым
оливковым венком, обрамляют полное величия, красоты и покоя лицо.
Человек-бог пристально смотрит на меня.
Я вскакиваю с места, и статуя Фидия, одно из семи чудес света,
превращается в дремлющую сиделку.
Глава двадцатая
К счастью, Эдди не интересовался ни прессой, ни телевидением.
Американские и мюнхенские газеты буквально помешались на деле
"чикагской дюжины", как окрестили арестованных террористов. Гибель Марии и
Нэша описывалась во всех подробностях как месть террористов за сорванное
дело. Меня осаждали звонки из редакций и телестудий, но я отказывался
давать какие-либо комментарии.
Человека, нажавшего кнопку и взорвавшего машину, найти не удалось.
Позже дюжину окрестили "чертовой", имея в виду тринадцатого,
недостающего преступника, и "черной дюжиной". Вспоминались преступления,
совершенные цветными. Им приписывались все на свете грехи. Никто уже не
вспоминал, кроме, разумеется, следователей, что среди террористов "Адской
кнопки" двое белых. Мир окрасился в контрастные черно-белые тона.
Неприметный для глаз, разъедающий сознание обывателя расистский угар навис
над Америкой.
Как обычно, на шумной истории, на чужом горе зарабатывались большие
деньги. Несколько фирм выбросили в продажу дорогие черные платья "Мария" -
последнюю модель жены, которую она нашла в далеких горных поселках
Испании. В магазинах вывесили портреты Марии, дамы одевались в
крестьянский траур из натурального шелка. Мой адвокат подал в суд на
торговые фирмы, однако продажа модных платьев не прекратилась, так как
моделью владела редакция "Супермода"; портреты сняли.
Сенатор Уилли, баллотировавшийся в президенты, выступил в столице
Алабамы Монтгомери с пространной речью. Исходной точкой он избрал дело
всем известной дюжины и, называя меня своим личным другом, советовал всем
последовать моему примеру: бежать из перенаселенных городов на природу - в
заснеженные пустыни, к подножию просыпающихся вулканов, к кукурузным и
хлопковым плантациям. Алабамские магнаты черной металлургии и текстиля
аплодировали оратору. Смысл призыва был чересчур прозрачен: цветным,
мигрировавшим в последнее время в города, надлежало вернуться на свои
природные рубежи - в шахты, рудники, на плантации - туда, где было их
место.
Грозный, косматый Уилли, как всегда, гремел, бросая в микрофон
тяжелые фразы-глыбы, но теперь он напоминал мне не Линкольна, а
разъяренного быка. Я знал механику составления предвыборных речей, но не
предполагал, что борец за сохранение природы так быстро сменит свое
амплуа. Впрочем, в следующей речи он мог пламенно говорить о негритянских
гетто и исчезнувшей форели. Где-то в доме валялась телеграмма с выражением
соболезнования от сенатора; я ее в свое время не дочитал: в ней было
слишком много длинных фраз.
Что-то беспокоило меня во всей этой словесной кутерьме по поводу
"черной дюжины", но что - я не мог понять. Иногда задумывался: кто они -
те, кто хотел сыграть на моем убийстве? В памяти всплывала дурацкая фраза:
"Джон отвечает за Джона". Большой Джон остался целехонек, я - тоже. Нет,
все слишком театрально, запутано, а на самом деле, наверное, просто.
Позвонил Боби.
Он сказал:
- Не обращайте внимания на писак, Джон, вы их знаете. Слушайте
новость. В Лос-Анджелесе арестован один тип. Есть подозрение, что он
причастен к взрыву машины. Расследование ведет мой старый приятель. Он
простак на вид, но действует, как лисица, ползущая к курице. Словом,
разговор не телефонный. Положитесь на меня, старина.
Боби я доверял полностью. И этому "простаку", который подкрадывался к
убийце, как лисица к курице.
Я вылетел в Чикаго.
И все же с аэродрома поехал не в полицейскую управу, а в тюрьму.
Губернатор по телефону разрешил мне свидание с Рэмом Эдинтоном. Я должен
был увидеть этого человека, заглянуть в его глаза.
Он не был похож на прежнего элегантного музыканта. Передо мной стоял
обычный преступник в полосатой одежде с одутловатым серым лицом. Прежними
оставались лишь горящие умные глаза.
Мы молча смотрели друг на друга.
- Я знаю, зачем вы пришли, - прервал молчание Эдинтон. - Можете
поверить мне: мы не взрывали машину.
Я и сам понимал, что не он убил Марию. Вспомнил подробности того дня.
Сел на табурет, застыл в оцепенении.
- Поймите, Бари, мы не террористы. У нас совсем другие цели, - до
моего сознания с трудом дошли слова Эдинтона.
Я медленно поднял голову. Кровь бросилась в лицо: этот черный бандит
мнит себя революционером? Теперь-то я понимал ненависть белых американцев!
- Вы убийца! - крикнул я. - Понимаете, убийца! "Освободить двадцать
пять миллионов заложников..." Какой ценой? Ценой миллионов других жизней?!
Лицо негра окаменело: перед ним был стандартный белый.
- Вы либо сумасшедший, либо болеете неизвестной человечеству
болезнью! - бросил я ему в лицо.
Негр молчал. Казалось, он размышляет, стоит ли отвечать белому.
- Да, я убийца, - неожиданно спокойно сказал он. - Я убийца потому,
что они убивают первыми.
Он с треском разорвал рукав куртки, и я увидел знакомую татуировку -
букву "Н".
- Все, что осталось от моего младшего брата... Они выстрелили ему в
лицо!
- Нонни? - спросил я тихо.
- Вы помните? - Голос его дрогнул, глаза увлажнились, и мне до боли
вдруг стало жаль этого человека.
Так я и знал. Полицейский утверждал, что мальчишка состроил ему
гримасу и ударил битой. Нонни смертельно испугался, увидев полицейского;
это была гримаса ужаса. А гримасы достаточно, чтобы нажать курок.
Когда запылали негритянские кварталы, Эдинтон остался один: в огне
пожара погибли его мать и отец. Он дал клятву отомстить. Он смутно помнит
события тех бешеных месяцев. Огонь, взрывы, выстрелы, пепелища, трупы -
все перемешалось в памяти. Он уцелел.
Но вот страсти поутихли, горячее лето сменилось теплой осенью,
экономический спад прошел. Цветных стали принимать на работу. Эдинтон
понял, что только одним словом "нет" ничего не добьешься. Что может
сделать восемнадцатилетний ободранный "ниггер"?
Он окончил физфак Принстонского университета, возглавил лабораторию в
ядерном институте, объединил вокруг себя талантливых единомышленников.
Эдинтон рассказывал о себе спокойно, но потом не выдержал, перешел на
крик:
- Они стреляли без предупреждения! Подлюги, грязные убийцы! Слишком
быстро шел - убит!.. Слишком медленно ехал - убит... Говорил с другом на
улице - в спину... Играл с товарищем - в упор, в лицо... О Нонни,
Нонни!.. - Он бросился на койку, тут же вскочил, подошел вплотную ко мне.
Глаза его горели. - Мы вас предупредили, всех честно предупредили... Мы не
убивали вашей жены, Бари. Но взорвали бы с корнями этот расистский город.
И вас, Бари, тоже...
Он стоял передо мной со сжатыми кулаками.
- Зачем вы втравили меня в эту историю? - крикнул я ему.
Он расслабился, опустил руки.
- Что вы имеете в виду?
- "Джон отвечает за Джона". И прочую чепуху!
- Извините нас, Бари. Это мальчишеская выходка, дань традиции.
Простите, я не предвидел, что кто-то воспользуется нашей промашкой -
захочет вам отомстить.
И я тоже хорош - попался на крючок традиционной рекламы, почувствовал
себя героем, спасителем, разыгрывал разные действа, вместо того чтобы
бежать из этой сумасшедшей страны.
Я повернулся к двери.
- Скажите, Бари, - услышал я сзади, - что бы вы сделали, если бы были
негром?
- Взорвал бы все к чертовой бабушке!
Эдинтон усмехнулся.
Боби встретил меня в своем кабинете в рабочей форме, с кольтом за
поясом. Он усмехнулся, перехватив мой взгляд.
- Не каждый день имеешь дело с такими интеллигентами, как наши
оркестранты.
Я рассказал Боби о встрече с Эдинтоном.
- Знаю, - усмехнулся он. - Да, в Чикаго разные типы. В том числе
недавно был Крафт, и где-то остались его хозяева.
Его звали Крафт - человека, взорвавшего такси.
Харви Крафт, тридцати трех лет, из семьи со средним достатком,
поступивший в Калифорнийский университет, но так его и не окончивший. В
университете отличался пристрастием к огнестрельному оружию и жестокостью
по отношению к новичкам.
Бросив университет, бездельничал, много пил, влез в долги. Занимался
буксировкой для полиции автомашин, оставленных в неположенном месте
владельцами. Женился на миловидной медсестре, с которой был знаком раньше,
когда недолгое время работал водителем "скорой помощи". Хорошо
зарекомендовал себя в питейных заведениях: здоровый парень - ростом почти
два метра, весом около ста килограммов - выпивал сколько захочет. Охотно
беседовал с посетителями, намекал о связях с мафией, предлагал разные
мелкие услуги. Приятели считали его болтовню плодом хмельной фантазии,
полиция смотрела на него как на одного из городских подонков.
Вот он - типичный подонок в темных очках и полосатой майке. Фото
сделано в питейном заведении "Айвенго", любимом пристанище Крафта. Я знаю
этот район Лос-Анджелеса. "Дно" отверженных, где можно переспать на любой
лавке, прикрывшись газетой, где человек чувствует себя королем, если у
него есть возможность заглянуть в "Айвенго". Это всего в двух-трех
кварталах от лос-анджелесского Бродвея, недалеко от Бульвара закатов с
потускневшими рекламами Голливуда, в десятке миль от теплого океана,
золотых пляжей, дорогих отелей и вилл таких богачей, как Файдом Гешт.
Впрочем, милями и кварталами здесь оцениваются расстояния, а сами районы
гигантских особняков и трущоб бедноты далеки друг от друга, как галактики.
В тот день Крафт сидел по обыкновению на своем месте в "Айвенго". Пил
он клюквенный сок, что несколько удивило бармена. Чуть позже его позвали к
телефону. Разговор был короткий. Бармен видел, как Крафт сел в такси и
исчез на неделю.
Он приехал домой, взял саквояж и направился на аэродром. По дороге
заехал в магазин, купил модель самолета и радиоустройство для управления
ею.
- Помните разговор со старой американкой? - прервал я Боби. - Она
недаром опасалась игрушек.
- Я тотчас же дал поручение регистрировать всех покупателей
передатчиков, - ответил полицейский. - Крафта запомнили. Впрочем, он и сам
не отрицает. Говорит, что купил подарок для сына своей чикагской знакомой
Лили.
- Вы нашли ее?
- Конечно.
Лили Оуэн, тридцатилетняя разведенная женщина, знакомая с Крафтом по
бару "Айвенго", в последние годы прожигала жизнь в Чикаго. Средства к
существованию у нее были: отец ворочал миллионами в электротехнической
промышленности. Подарок до ее сына не дошел. Крафт уверял, что забыл
игрушку в такси. Передатчик, однако, он взял с собой.
В гостинице "Импириал", неподалеку от Большого Джона, Крафт провел
более суток, не выходя из номера. Затем вызвал по телефону приятельницу, и
они уехали в загородный мотель. Крафт сыпал деньгами и не скрывал, что
заработал сто тысяч за одну минуту. Через несколько дней он вернулся
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг