кедровым рощицам, такие рощицы самой верхней тайги называются в этих местах
"таежками". Сережа с успехом соревновался с бурундуками и белками. Ореха
было много, прошлый год был урожайным, оттого-то, должно быть, много было
тут и белки, и бурундука, и крикливых кедровок. Я немного помогал Сереже, но
больше все пытался кое-что снимать: тех же белок за работой, бурундука,
слушающего музыку, льющуюся из миниатюрного приемника, снежные пейзажи с
половодьем ручьев. Красота поражала, сводила с ума. Благо еще, что был я в
таких местах не в первый раз, и все же... Каждое такое вот путешествие
похоже на целую жизнь человеческую, где и детство с его яркостью, с его
наивностью и непосредственностью восприятия красоты; и юность, и зрелость, и
старость - достаточно почитать дневники моих путешествий. В каждом есть это
все: восторг первых дней, зрелое размышление дней последующих и
пресыщенность красотой, свойственная дням последним.
Эти дни у кедровой таежки были первыми, сердце жаждало красоты, горного
воздуха, горных восходов солнца и вечерней зари, когда громадное небо гор
чисто пламенело и так же пламенно полыхали снежники на острых пиках хребтов.
Трижды в день мы готовили горячую пищу на крохотном костерке, на
индейском костерке, который совсем не давал дыма. Мы ели много черемши,
крупной, вкусной, до полуметра в длину вырастала она в высокотравье ниже по
склону на верхних полянах тайги.
Рано утром я выбрался из палатки, было это на другой день после того,
как мы увидели оленей на дальней луговине в горах, выбрался я из палатки и с
великим удивлением обнаружил на чурбаке, служившем нам стулом, старого
человека, спокойно покуривавшего свою коротенькую трубочку у нашего
костерка. Он подбросил несколько сухих сучков в чуть тлеющий костер, поднял
на меня глаза. Глаз, собственно, не было, они прятались в узкой щелочке
приплюснутых век...
- Сайн! - хрипловато произнес он. - Амыр сайн...
- Сайн, сайн, - ответил я, вспомнив забытое слово, выученное мною в
прежних путешествиях.
- Хаана нютагтай хэд гээшэбта? Геолога?
Как это ни странно, мне и эти слова были знакомы.
- Мы из Красноярска, - ответил я. - Нет, не геологи...
- Та хэн гээшэбта?
- Мы - путешественники, туристы... Понимаешь? А вы кто?
- Орошон, - он кивнул головой на зеленую тундру, где по-прежнему
паслись олени, которые, как оказалось, вовсе не были дикими. Там, в тундре,
я увидел островерхий конус чума, выросшего за ночь. Вечером его еще не было.
- Я не понимаю по-вашему... Плохо понимаю...
- Я тоже плохо... говори... русский... Давно людей не видал, отвык... -
Он говорил медленно, видно, слова даются ему с трудом, он мучительно
вспоминает забытое...
Он был очень стар. Все лицо его скукожилось, все оно исполосовано сетью
глубоких морщин. На голове отпечатались рваные шрамы, наверно, в старые
времена медведь пытался содрать со старика скальп, содрать не содрал, а вот
след оставил. На бороздах волосы не росли, а между бороздами они еще были,
жиденькие, будто бы их побила моль.
- Однако, сколько же тебе лет, орочон? - невольно спросил я, хотя,
наверно, не о том бы спрашивать надо было.
Старик долго молчал, пытался понять, что я сказал, размышлял,
подсчитывал, сколько же он лет на земле прожил. О своем думал пастух оленей,
кажется, такой же древний, как эти горы. Он заговорил о другом:
- Сай... как это? У вас шай есть?
- Чай? Да, у нас есть чай! Немного, но есть...
Старик, наверно, заулыбался, лицо его сморщилось еще больше...
- Сколько годов, спрашиваешь?.. Много... Наверно сто будет. Может,
больше...
Мы еще поговорили о том и о другом. Я дал ему пару пачек чаю. Он ушел,
пригласив нас двоих - знал, что нас двое - побывать вечером у него.
Так вот и состоялось наше знакомство, приведшее к долгим разговорам, ко
многим его рассказам о житье-бытье, о старине, от которой уже ничего не
осталось, кроме, может быть, его чума, его оленей и мест - таких, как эти
горы. Да ведь много ли их есть на земле? Старик говорил охотно и много,
соскучился по людям, до жадного слушателя дорвался... Он как-то быстро обрел
навык разговора на русском языке, нет-нет да и вставлял свои родные слова.
Мы понимали друг друга. Желание такое было и у него, и у меня. Я ходил к
нему, он бывал у нас. Сергей дедом-орочоном как-то не заинтересовался,
продолжал собирать орехи, ходил за черемшой.
- Я помру, всё забудут, ничего из старого помнить не станут, что было,
как было... - сказал он как-то у нашего костра в вечернее время, когда все
сделано, душа ни о чем не болит, - лучшее время для разговоров.
Мыслил старик четко, был философом, пожил на земле, повидал жизнь. Она,
жизнь, везде объемна и многомерна. Жил он теперь в горах один со своей
немощной старухой, его олени были последними оленями в его племени, больше
уже никто не хотел заниматься этим хлопотным делом, отрываться от дома, от
магазинов с винными полками, от общества.
- Мало стало оленей, шибко мало...
Время шло, мы ходили друг к другу в гости. Чаще он бывал у нас, охотно
пил чай, ел нашу кашу. Раза два он приносил нам сушеного оленьего мяса,
слегка подкопченного, оно было вкусным. Мы с удовольствием ели его с мягкой
и сочной черемшой.
Меня удивляло, с какой скоростью старик обретал язык. Он рассказывал и
рассказывал, и мне сегодня очень жаль, что я почти ничего не записал тогда
из его рассказов. Даже тупой карандаш лучше самой острой памяти, память -
вещь ненадежная. И все же один его рассказ я, хоть и отрывочно, но записал
тогда еще, слишком он показался мне необычным.
Мы уже поджидали наших товарищей, они должны были прийти
завтра-послезавтра. Как ни хорошо было это сидение в горах, движение
привлекало нас больше, в движении счастье путешественника. Мы уже с понятным
нетерпением ждали наших коллег. В каждом разговоре с Дамдином, так его
звали, лучше сказать - таково было его имя, мы уже чуточку прощались с ним.
Все, как в жизни - встретились и разошлись. Собственно, прощался я, Сереже
было не до Дамдина... У него не получилось контакта со стариком, у меня он
был полным. Намолчавшийся старик пытался выговориться, высказать все, что он
не успел высказать в жизни, что таил в себе, исповедаться обо всем, что было
для него важно и что он уже не мог отложить на потом. Он подолгу оставался у
нашего костра, особенно тогда, когда не было рядом моего дружка. Часто он
уходил к своему чуму, к своей старухе, когда в небе уже загорались яркие
горные, южные звезды. Я провожал его, он шел со своими оленьими лайками,
крупными собаками, на которых орочон почти на обращал внимания. Так мне
казалось. А тут он сказал:
- Мой караул. От мишка-медведь меня берегут. Когда хара-гюрёген близко,
сразу скажут...
Звезды в небе разгорались. С юго-запада на северо-восток шустро мчался
какой-то спутник, то вспыхивал ярко, то погасал.
Старик заметил мчащуюся в небе искру.
- Как волки бегают в небе, - сказал он. - Много их стало, тесно звездам
в небе...
Утром я остался варить обед. Сергей ушел в нижнюю тайгу за черемшой, за
молодыми дудками борщевика и дягиля. Мы охотно все это употребляли в пищу,
делали таежные салаты - они нам нравились.
Не успел мой свящик - вишь, слово-то какое вывернулось, старинное,
сибирское, оно в прежние годы означало друг, партнер по трудной таежной или
иной какой работе - скрыться за кедрами нижней тайги, у костра появился
олений пастух Дамдин, будто нарочно поджидал, когда уйдет Сережа. Присел у
костра, подбросил пару сучьев в огонь и, не откладывая дела в долгий ящик,
мне говорит:
- Ты вчера звезду в небе видел? Быстро летела? Мне эта звезда всю ночь
спать не дала...
Быстро восстановил орочон свой навык говорения по-русски. Да и я привык
к старому человеку, уже не замечал его языковых неувязок, стал понимать и
слово, и жест.
- Я хочу тебе рассказать, что вот тут, в этих самых местах, был в
незапамятные времена человек со звезды. Жил тут у нас. Давно-давно это было.
Меня мои соплеменники зовут гутаар, а гутаар - значит еще и долгожитель,
гутаар - это человек, который увидел своих праправнуков. У меня все мужчины
в роду гутаарами были: и отец, и дед, и прадед, и прапрадед. Я немного помню
своего прапрадеда. Я бегал в этих горах совсем-совсем маленький. Прапрадед
нам, ребятишкам, сказки рассказывал, всякие были и всякую старину. В те
времена чужих людей в горах совсем никогда не бывало, все свои люди - аймаг
тюрел зон...
И Дамдин рассказал мне историю, которая показалась мне настолько
фантастической, настолько завиральной, что я, записав ее на всякий случай,
как-то сразу же и позабыл о ней, тем более, что в тот же день, уже перед
самым вечером, пришли наши товарищи, а на другой день, утром, мы ушли по
реке вниз, навсегда оставили те дальние, позабытые богом места.
Потом, два десятка лет спустя, я был в тех краях еще раз - я пытался
разыскать Дамдина. Увы, его уже не помнили, он ушел, как говорится, в мир
иной, и никто не знал ничего о странной истории...
Я попытаюсь рассказать ее вам, рассказать приблизительно так, как
когда-то поведал ее мне орочон Дамдин, человек, которому было далеко за сто.
Это произошло лет двести - двести пятьдесят до наших дней, а может
быть, и еще больше. Сам Дамдин не видел человека со звезды, о нем
рассказывали ему его прадед и прапрадед - последнего звали дедушка Гомбо. Он
якобы сам видал инопланетянина, говорил с ним, даже, можно сказать, дружил,
помогал ему в чем-то, в чем ребенок может помочь взрослому человеку. Орочон
Гомбо не помнил, не знал, когда и как прилетел человек со звезд. Гомбо знал
его, когда он прожил на Земле уже много лет и, наверно, не чаял больше, что
улетит на свою родную планету, затерянную в звездной дали.
- Дедушка Гомбо приводил мне рассказ своего деда, который видел, как
опустился корабль Ганса нюдэтэ, так звали нашего незванного гостя. Ганса
нюдэтэ значит "одноглазый, человек с одним глазом" - чужой имел на лице
всего один глаз, прямо ниже лба, посередине лица. Он не был человеком, он
был чем-то другим. Но он говорил, он думал, он помогал нам жить, учил нас
чему-то, чего мы до него совсем-совсем не знали. Он был добрым, хотя явился
к нам со злой целью, с недобрым умыслом. Я это знаю... Ганса сам рассказывал
об этом...
Я возьму слово у Дамдина и попытаюсь все рассказать собственными
словами, все, о чем поведал мне старый, древний оленевод и охотник в
заброшенных горах, где он был последним из могикан и где после него осталась
безлюдная пустыня. Я позволю Дамдину иногда вставлять слово в мой рассказ,
без его присутствия его повесть не была бы полной...
- В ту пору много было тут народу, может, сорок айлов, большой сумон,
почти аймаг. Теперь я тут один с бабой, мои олени и медведь-бабагай, и
все... Ну, вот еще нахой - собачки...
В ту пору кочевало в этих горах до сорока семей оленеводов. Орошон,
орочон - это и значит - оленевод, оленный пастух. Край этот закрыт от
остального мира высокими горами, на которых круглый год белеют зимние снега,
перевалы в эти долины открываются не каждый год. Только во второй половине
лета возможен выход отсюда, как и вход сюда, да и то на коротенькое время.
Земля Санникова в южных горах центра Азиатского материка, остров
робинзонного народа, осколка древних гуннов, навалившихся в четвертом-пятом
веках на Восточную Европу. Они звали себя сами, даже в пору моего знакомства
с Дамдином, хюн - человек, что тогда сильно поразило меня. Ведь хюн - это же
и есть гунн. Разве не так?
Когда-то давным-давно ясным майским утром вот в этих горах произошло
событие, которое было бы великим, величайшим для всей планеты Земля, если бы
о нем стало известно не только его очевидцам, жителям горной пустыни, но и
тогдашнему просвещенному миру Европы и Азии. А просвещенный мир спорил
тогда, могут ли камни падать с неба. Здесь, на плоском плече горного кряжа,
сел, может быть, первый в истории нашей планеты космический корабль иного
мира, чужой цивилизации, прилетевший сюда из бесконечности звездных миров.
- Снег растаял, - говорил Дамдин, - вокруг того места, где сел в своей
лодке Ганса нюдэтэ, растаял кругом на три-пять полетов стрелы. Звездная
лодка была похожа на китайскую хрустальную сахарницу, только
большую-пребольшую. Она вся светилась золотом и лазурью. Надо было, когда на
нее глядишь, прикрывать глаза ладошкой, так она светилась. Говорят, наши
пытались подойти к лодке, самые смелые, но она отбрасывала их, всех, кто
подходил к ней ближе полтораста шагов взрослого человека.
Из корабля инопланетной инженерной культуры никто не появлялся
несколько дней. Из каких-то окошек-люков высовывались разные щупальца,
наверное, брали пробы воздуха, земли, трав, которые быстро зеленели на
растаявшей лужайке.
- От сахарницы тепло шло, будто хорошая печка топилась...
Был месяц май, а он снежный месяц в горах, на высоте, превышающей два
километра над уровнем моря. Снег лежит тут весь май и за половину июня. А
вот под покровом тепловой или какой-то иной защиты тут два этих месяца
зеленела трава, расцветали цветы, и даже стали всходить семена деревьев и
кустарников, занесенные сюда прошлогодними ветрами, птицами и грызунами...
До сих пор сохранился якобы в горах круг с высокими деревьями, со
старыми коряжинами, все еще не растащенными на дрова, круг, отметивший место
посадки НЛО восемнадцатого века. Место это стало табисой, местом, где
орошоны развешивали в горах свои жертвенные ленточки.
- Никто с тех мест дров не брал, - вспоминал Дамдин. - Нельзя было,
возьмешь - грех на душу ляжет. В семье несчастье случится, все заболеют,
скот падет. Что-нибудь да случится. У нас один орошон, рассказывали, чурку
лиственичную оттуда принес, а ночью медведи оленей пораспугали, много голов
насмерть задрали.
Одноглазый Ганса нюдэтэ вышел из своего корабля только на исходе
недели, а то и месяца, кто теперь помнит, давно дело было. К той поре
понаехали сюда люди со всех сумонов. Кругом чумы стоят, внизу олени пасутся,
дым в горах. Дед дедушки - Гомбо рассказывал, что ребятишки, говорит,
разбегутся, будто хотят перепрыгнуть эту самую натянутую преграду у
хрустальной лодки, прыгнут, а она прогнется, та стена невидимая, и отбросит
мальчишку назад, с ног, бывало, собьет, так он от этой невидимой перегородки
и отлетает.
Вышел Одноглазый из своей лодки, и все ахнули - никто никогда не
видывал таких людей на земле. Все у него было: и голова, и две руки, и две
ноги, брюхо и спина, и плечи. На голове у него что-то надето, будто горшок
большой, а в нем один глаз - большой, голубой, а в нем будто много-много
зрачков, черных точек. Ни ушей на голове, ни волос, ни рта, ни носа - один
большой круглый глаз. На теле, голубоватом, тоже ничего не было. Гладкая
голубоватая кожа, и все. На ногах были башмаки, что-то вроде наших
теперешних кроссовок, голубые и золотистые. Вообще, голубое и золотистое
были, видимо, любимыми цветами Ганса нюдэтэ.
Инопланетянин (орочоны полагали - шайтан, дьявол, черт) пошел к толпе.
Все люди отступали от него стеной, молча, тихо, испуганно. Страшно было.
Жуть сковала сердца кочевников. Все новое страшно. Ганса нюдэтэ шел на
толпу, толпа отступала. Ганса хотел ухватить кого-нибудь за руку. Никто не
дался. Все разбегались при его приближении.
Да, вот еще: на шее у Одноглазого на красивой пестрой ленточке, будто
бы шелковой, висела такая дорогая аметистовая табакерка, круглая, плоская,
инкрустированная цветными камнями. Она поблескивала. В ней что-то светилось
золотистым светом и как бы подмигивало.
Толпа отступала от пришельца молча, охваченная ужасом, без единого
слова. Он хотел схватить кого-нибудь из наших орочонов, утащить в свою лодку
неизвестно зачем... Он даже схватил одну девчонку, но мужчины племени
отобрали Светлоглазку. Когда девочка вернулась в толпу, все как-то враз
заговорили, закричали, замахали руками. Аметистовая табакерка начала мигать,
зеленым, красным, розовато и кроваво-огненно, будто в ней полыхало пламя
далеких пожаров...
Так ничего у этого Ганса нюдэтэ и не получилось. Он ушел в свою лодку
не солоно хлебавши. А вот табакерку с шеи он положил на камешек чуть ли не в
самой середине орочонской толпы. Конечно, никто не отважился ее взять,
однако рассматривали ее долго и пристально. Вечером, перед заходом солнца,
баатар нойон (по-нашему, по-теперешнему, это что-то вроде председателя
сельсовета. Нойон был самым богатым человеком в роду. Вроде бы вождь, князь
и священник - тайшаа) приказал кому-то из своих слуг взять эту аметистовую
табакерку и принести нойону. Она ему, нойону, в его нойонском хозяйстве
пригодится... Однако никто не сумел приблизиться к чертовой табакерке. Она
никого не подпускала к себе. Вокруг нее тоже была невидимая стена,
отбрасывавшая каждого, кто к ней приближался слишком близко.
И опять несколько дней Одноглазый не показывался из своей хрустальной
посудины. Правда, на второй или третий день из лодки выскочили черные черти,
бесы, маленькие, чуть выше колен человеку будут, шустрые, помчались они по
всем направлениям, стали собирать камни и чурки, разделывать их на мелкие
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг