своеобразную и необычную. Во-первых, это был самый натуральный, вполне
всамделишный казачий полковник из Казачьего Войска Донского. В наше время
"казаков" по России развелось даже больше, чем по США - "индейцев", и
большая часть этих "казаков" - только ряженые болваны или даже просто
уголовники, которым конечно же, куда удобнее быть не "шайкой Косого", а
скажем, "куренем батьки Кологолопупенко". Ну так вот, Валера Латов был
натуральный донской казак и уже пятый в роду дослужился до казачьего
полковника.
Во-вторых, весил Латов больше ста двадцати килограммов, диаметр лица
достигал у него примерно 50 сантиметров, про диаметр других частей его
организма ходили мрачные легенды, и по всем остальным параметрам Латов
обладал, как говорят кинематографисты, "очень характерной" внешностью.
Служил он Гусю не за страх, а за самую совестную совесть, и как написано в
романе братьев Смургацких, "это было страшно!" Да, это было страшно,
господа!
Не без его прямой помощи стало известно, сколько и кто именно спер в
многострадальном Карске при прежнем губернаторе. Он лично принимал участие в
возвращении денег в бюджет, и часто бывало, что нехороший человек начинал
"колоться", только увидев рядом Латова.
- Надо деньги возвращать, брат, - грустно говорил Латов, ласково
обнимая "брата" - уголовную новорусскую харю, увешанную золотыми цепями.
А если "брат" темнил - рассказывал пару историй из своего афганского
опыта, и "брат", лязгая зубами, покрываясь холодным потом, бросался сам
относить украденные деньги, и из его штанин вилась предательская тоненькая
струйка.
В-третих, Латов, даром что казачий полковник, умел читать и даже
писать. И более того - писал стихи. И какие стихи! Михалыч всерьез считал
его одним из ведущих поэтов современной России, и случалось, говорил со
вздохом, поднимая глаза от подписанного томика стихов Валеры Латова:
- Надо же! К такой роже - и вдруг такая голова!
В Карск Латов приехал в обозе генерала Гуся и сразу же прославился
несколькими ретивыми поступками, чреватыми самой сомнительной, но в иных
кругах и очень привлекательной славой. Он разогнал половину станиц,
вычеркнул из реестра половину местных казаков, всех остальных перепорол,
поставил донских казаков во главе организаций местных.
Постепенно казачество стало превращаться из сборища политических бичей,
в организацию хоть жутко и запойную, но хотя бы отчасти цивилизованную. В
казаки перестали брать неграмотных, людей с тремя судимостями и начали
требовать от новичков справку из психдиспансера. А в Карский бюджет поплыли
хоть какие-то деньги.
Одновременно же Латов, вопреки всякому вероятию, за год работы в Карске
выпустил два сборника отличных стихов и написал, кроме всяческого
безобразия, несколько глав прекрасной книги публицистики.
Михалыч говаривал порой с крайне озадаченным видом, что никак не может
понять, кто такой Латов: то ли гениальный дикарь, который ухитряется делать
дело несмотря на свое происхождение и воспитание, или же все наоборот:
Латов - культурнейший, умнейший мужик, талантливо играющий первобытного
человека из донских степей, солдафона и громилу из провинциальной казармы.
Отношения Латова с Михалычем складывались сложно, потому что Михалыч
написал большую статью в альманахе "Енисей", после которой быть казаком было
как-то, пожалуй, и неловко. Статья, вроде бы, делалась на материале "Тараса
Бульбы", и донские казаки могли и не принимать на свой счет, но Латов ужасно
обиделся и не разговаривал с Михалычем около трех недель. Он даже подошел к
Михалычу на каком-то политическом сборище, и сверля его мрачными взглядами,
то вынимал из рукавов огромные красные лапищи, то втягивал обратно. И
прорычал так, что стекла задрожали:
- Силовики - это от слова "сила"!
И удалился, громко рассказывая кому-то, как он топил таких в равнинных,
широких и мутных реках то ли юга России, то ли севера Южной Америки.
Но потом он снова стал разговаривать с Михалычем, когда Гусь позвал
Михалыча на казачий съезд, и Михалыч прочитал там несколько откровенно
антисемитских стихотворений собственного сочинения. Латов даже утирал слезу
алкогольного умиления в самых проникновенных местах, особенно когда Михалыч
объяснял, что именно и как надо оторвать у палачей его семьи для торжества
исторической справедливости. Латов даже подарил Михалычу несколько сборников
своих самых откровенно патриотических стихотворений.
Такому вот человеку позвонил Михалыч в этот вечер, и по крайней мере
один из собравшихся, опытный не по годам Паша Бродов мог судить, до какой
степени он прав - скоро закрутятся дела!
И была ночь на 20 августа - темная, дождливая, пасмурная. В эту ночь
едва поспавшие Мараловы снова полезли в пещеру, часа за два до рассвета.
Братья не привыкли полагаться на кого бы то ни было, кроме себя, и
перекладывать дело, которое считали своим собственным.
А остальные так и спали, и было раннее утро 20 августа, несущиеся по
небу размытые облака, серые полосы дождя. И странный, нереальный звук
мощного двигателя, идущий из-за этих облаков. Кряхтя и охая, Михалыч
выскочил из спальника, замахал платком вертолету, выскочившему из облаков.
Машина накренилась, сбавила скорость, стала садиться между лагерем и входом
в пещеру. То ли поближе ко входу, то ли подальше от скал. Машина плюхнулась
на землю, подняв тучу ярко-рыжей пыли, хотя как будто бы - откуда?!
Из распахнувшегося люка, из пузатого серебряного чрева посыпались люди
самого боевого обличия - в камуфляже, из-под которого торчали свитеры, с
рюкзаками, в высоких зашнурованных ботинках. Один тащил огромную бухту
каната, другой - веревочную лестницу, еще трое были с карабинами, а замыкал
мужик с каким-то ящиком, из которого торчала антенна. Люди не обращали
внимания на лагерь, на Михалыча в одних сапогах, теплой рубашке (в ней и
спал) и в огромных трусах, хлопавших по ветру, словно знамя. На Стекляшкина
в одних трусах и очках, даже без рубашки и сапог. На почти одетого Павла с
полевой сумкой на боку. Не замечая никого, люди строились в шеренгу на самом
краю провала. И теперь стал виден шеврон, аккуратно нашитый на правый рукав
каждой камуфляжной куртки.
Шеврон, на котором была изображен вход в пещеру, накрытый сверху каской
с фонарем. Из пещеры тоже били два луча света, как глаза; снизу ко входу в
пещеру вели извилистые дорожки, образующие бороду, и все вместе напоминало
бородатое лицо с высоким лбом. А по краям шеврона вилась надпись славянской
вязью: "Непроходимых пещер нет". И с другой стороны: "Для
казаков-пещерников".
Казаки-пещерники построились, их главный - тощий, на голову ниже
остальных, побежал перед строем, продолжая что-то кричать слабым голоском, и
от этих звуков казаки подтягивались, замирали в равнении.
Стекляшкин не выдержал, пытался главного перехватить...
- Вы будете искать детей?
- Не мешайте, не мешайте...
Своим людям:
- Где боевая готовность?!
- А вы нас разве не возьмете? - жалко проблеял Стекляшкин.
- Не мешайте, не мешайте, гражданин. Внимание! Перр-рвая двойка
обеспечить опер-рацию обеспечения! Втор-рая! Пр-риготовиться обеспечивать
спуск!!!
У входа в пещеру уже вколачивали альпинистскими молотками металлические
крючья в грунт, полетела, разворачиваясь, веревочная лестница в провал, и
казаки-пещерники непременно исчезли бы в жерле пещеры, не обратив внимания
ни на кого, если бы не шел уже из вертолета Главный казак всея Карского
края - южныя, северныя, западныя и восточныя, советник губернатора Гуся по
всем мыслимым и немыслимым вопросам, основной истребитель всех врагов Гуся
во всех видах, Валерий Константинович Латов.
- Товарищ главказак, подразделение построено! - подбежав к Латову,
главный пещерник заорал с такой тоской и силой, что все вздрогнули, а с
Михалыча чуть не свалились огромные семейные трусы.
- Акаша, сколько говорить. Кончай эти советские штуки...
- Слушаюсь, господин главатаман, Валерий Константинович, подразделение
готово.
Теперь главный пещерник говорил спокойно, тихо, и Валерий
Константинович кивнул.
- Ну так спускайся, Акакий Акакиевич, с богом. Стоп, погоди! -
скомандовал вдруг Латов, остановив кинувшегося к пещере.
- Вы Стекляшкин? - обратился он вдруг к Владимиру Николаевичу. - Не
ошибся? А вы, наверное, Павел Бродов, да?
- Так точно...
Это ответил Павел Бродов. Владимир Николаевич только тупо смотрел в
лицо Латова, окончательно отчаявшись понять хоть что-нибудь в происходящем.
- Под землю спускались?
- Спускались вместе с ним (отмашка рукой в сторону молчащего
Стекляшкина).
- Спускались. Мы прошли поворотов до тридцати...
- Сколько именно?
- Дайте подсчитать...
- Не трудитесь считать, раньше надо было. Все расскажете ему, вон
главный по пещере стоит. - И главному казаку-пещернику: - Гм... Акакий,
лучше ты их прихвати... Пусть покажут, куда доходили. По-моему, будет не
лишнее.
Позже ни Стекляшкин, ни даже опытный Бродов не были в силах вспомнить,
как и когда они успели натянуть штаны - все произошло слишком стремительно.
Латов властно отмахнул рукой в сторону главного, и казаки-пещерники
стремительно кинулись вниз, увлекая... как с перепугу показалось Михалычу,
утаскивая с собой Мараловых, Стекляшкина и Бродова. Оттуда, из черного лаза,
только и отдавалось что-то вроде: "На дво-ойки! За-аходи! Аз-зимут
взя-ать!!" Там уже начали работать.
А грузный, могучий главказак только теперь повернулся в сторону
Михалыча, и его страшная физиономия озарилась неожиданно хорошей,
добродушной и даже несколько смущенной улыбкой. Что еще более удивительно,
Михалыч, похоже, тоже испытывал некоторую неловкость, и вывел их из
начинавшегося ступора только спокойный голос Жени Андреева:
- Валерий Константинович, вы завтракали? Папа, иди есть, каша
подгорает.
И парень, стоя среди развороченных спальников, среди всего, что
разбросали в спешке и не успели собрать все снова полезшие в пещеру,
действительно снимал с огня котелок с чем-то приятно шипевшим. Взрослые
переглянулись.
- Гм... Минутку, Михалыч, сейчас...
И Валера Латов вдруг с невероятной ловкостью и легкостью, решительно
противоречащей его комплекции, нырнул в недра вертолета и вернулся обратно с
плоским походным "дипломатом". Двигаясь так же легко и даже грациозно,
Валера принес к костру и свою семипудовую тушу, и содержимое "дипломата" -
матово сверкающие бутылки коньяка совсем нехилой пробы.
- Давай кружки! Давай кашу есть будем!
Ну что еще сказать об этом дне?! Солнце взошло окончательно, облака
поднялись выше, туман почти что исчез. Солнце шло себе по окоему, наполняя
мир теплом и светом. Облака катились по пронзительно синему небу, закрывали
солнце на мгновение, и сразу становилось мрачно, облака прокатывались
дальше, свежий ветер протягивал их мимо отрогов скалы, пустых склонов,
покрытых травой, огромного отверстия в земле, и солнце снова могло видеть,
как изумрудно сияет бутылка, янтарным светом полыхает жидкость при попадании
луча солнца непосредственно в кружку, как лоснятся красные обветренные рожи,
испуская солнечные зайчики. Вертолетчик был "при исполнении". Женя после
второго стакана поспешно объяснил, что у него болит печенка, и его кружка
так и стояла наполненной, под укоризненные покачивания головой Латова, под
его бормотание, что мальчик, кажется, совсем портит свой бедный желудок.
Веселье Михалыча, прямо скажем, носило несколько искусственный
характер: то откровенно натужный, то совершенно истерический - что поделать,
для пьянки обстоятельства были не самыми уместными.
Зато рассказы Латова отличались обстоятельностью, красочностью, и были
увлекательны в той же степени, в какой и устрашающе ужасны.
- Я-то думал уже, мимо прошло, - неторопливо рассуждал Валера Латов, -
вроде бы просвистело над нами, и конец (Валера употребил, конечно же, совсем
другое, народное казацкое выражение). А у него вот тут (Латов постукал себя
по нижней части груди) дырка, в нее небо вполне можно посмотреть...
Тут Латов сложил ладони трубкой и стал демонстрировать, как хорошо было
видать небо в дырку.
- И что интересно, не падает, и вообще прожил еще минут двадцать.
Переходит, на колено упал, стреляет. Потом только дернулся, и - головой
вперед. Сразу - наповал! И струя из этой дырки - на полметра!
Женя ушел от костра, сказал, что пора собрать хвороста. Он и
вернувшись, сел, задумчиво курил в пространство, на некотором расстоянии,
ловя только отдельные обрывки:
- Сапогом! И вылетела челюсть... Еще с километр пробежал, сука, на
скалах скользота - столько кровищи... Дали по рощице - ни звука, вообще
ничего. Я думал уже, может зря. Потом заняли рощицу, там не земля, месиво.
Надо было место выбирать, ногу поставить.
Впрочем, Валера менял тематику без особенных усилий и проблем:
- Я тогда в увольнительную приехал, все хотел с ней расписаться. А она
кто? Студентка. Я кто? Курсант. Она и говорит, мол, давай пока расписываться
не будем. Жить нам негде, денег нет, подождем.
Ну, день у меня запой, второй день от злости запой. Потом вроде кто-то
рядом появился. Вроде баба. День на шестой пришел в себя - и правда баба!
Еще дня через три мне уезжать, училище ждет. Я от нее невесте своей звоню -
мол, не передумала? А она мне: мол, Валера, давай потом, давай, я за тебя
замуж выйду, когда ты хотя бы лейтенантом будешь. Ах так?! Ну, я и говорю
этой... которая под боком: мол, давай выходи за меня замуж! А она в слезы...
Я: "Чего воешь?!" Она: "Ты у меня сколько живешь, имени не спрашивал. А
теперь - "замуж, замуж!" Если до сих пор не спрашивал, значит - забудешь". А
я настаиваю - замуж!
В этом месте Валера влил в себя еще немного коньяку, взрыкнул от
удовольствия и в знак завершения рассказа.
Истории батального жанра Михалыч слушал с тоской, но и с жадным
вниманием, подавшись вперед. Любовные же байки - с тоской совсем другого
рода, и на его физиономии все шире, откровенней расплывалось выражение
какого-то горького недоумения.
Вот и здесь он покачал головой, чуть развел руками, отхлебнул из своей
емкости. И произнес утвердительно:
- А развелись вы через полгода, Валера.
- Нет, врешь, через четыре месяца.
- Ну-ну, как видно, стоило стараться.
Латов заливисто хохотал, организуя камнепады.
- Зато невеста почувствовала.
- Ясное дело, почувствовала. Вопрос, Валерочка, что именно...
Перемещаясь по окоему, солнце встало с другой стороны, освещало другие
бока. Женя сварил гуляш - так, чтобы хватило на всех, кто еще сегодня под
землей.
И снова менялась тематика:
- Устал я, Михалыч, носить масонскую удавку... Погубителей России знак.
- Это в смысле... - Михалыч сделал недвусмысленный жест, как будто и
впрямь надевал себе что-то на шею.
- Ага! Ее самую, подлую. Галстук ведь, это же вовсе не веревка с
петлей-удавкой... Это просто шейный платок, не помню, как он по-немецки...
- Halstuch, - кротко подсказал Михалыч, не поднимая глаз от кружки, -
самый натуральный платок и есть. На них сейчас в Германии опять мода.
- Ага, значит, знаешь?!
- Немного...
- Так вот, масоны-то из шейного платка галстук придумали. Это знак -
покорность тому, кто имеет право затянуть на твоей шее удавку. Это они в
пятнадцатом веке придумали.
- В семнадцатом, - кротко поправил Михалыч, все так же не отрываясь от
кружки с янтарным коньяком. - Вечно вы, казацкие полковники, деталей никаких
толком не знаете. А причем тут погубители России?
- Как?!
И Валера с полчаса рассказывал, как жиды и масоны погубили Великую
Россию, причем в числе жидов оказывался почему-то Великий Князь Михаил, а
главным из масонов - Милюков. При том, что Великий Князь был антисемитом
совершенно патологическим, а Милюков как раз единственным членом Временного
правительства, который по неизвестной причине масоном как раз и не был. Само
по себе странное явление - все вот члены Временного правительства, как один
были членами масонских лож, а вот именно Милюков - не был членом! Почему он
так странно отбился от коллектива, это до сих пор никому не понятно, и для
ума непостижимо, но факт остается фактом, что тут поделать.
Михалыч пытался довести это до сведения Латова именно как некий факт,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг