расстрелян за самострел. Кто знает правду? Поликарп хотел бы увидеть
Шадрикова - он ведь единственный жив еще среди всех: матери нет уже лет
двадцать, Таньки - еще больше, Ванька потерялся, и кто его знает, где он.
Посмотреть бы, где Шадриков сейчас?
Вдруг всплыло яркое видение, как наяву: круглая сковорода диаметром
метров с десяток, скворчащее синее масло, и сквозь это скворчащее, шипящее,
исходящее колючим раскаленным чадом - человеческие голые тела. Тела
копошились, их подбрасывало, переворачивало, и притом все тела не
поджаривались, не становились покрытыми хрустящей корочкой, а оставались
вполне живыми и блестящими. И люди не умирали - двигались, бились,
сгибались, сворачивались немыслимыми клубками. В мозгу Поликарпа рос крик,
от которого чуть не встали дыбом волосы умирающего. Наплыло из масла лицо с
закаченными глазами, распяленный обезумелый рот - он, Шадриков!
Поликарп-Синявый встал, придерживаясь рукой о склизкую стену, зажимая
другой колотящееся сердце. Ну, виденьице! А самое худшее - понимал,
догадывался Поликарп - что не привиделось ему то, чего нет, а что видел он
как раз то, что существует на самом деле, прямо вот сейчас. И костенея от
страха, стал шептать Поликарп-Синявый что-то, какую-то просьбу пощадить
Шадрикова, не мучить больше, нельзя же так... Кому просьбу? Он не смог бы
объяснить.
Вот и она, пещера Мумий, спина не успела просохнуть. Поликарп-Синявый
сел, прислонившись к холодной, осклизлой стене.
Слева от него сидел шаман, оскалив желтые зубы, закинув к потолку
пещеры круглое азиатское лицо. Синявый скинул ватник, и сквозь тонкое сукно
бушлата сразу просочился холод. Теперь безразлично, что холодно, только
быстрее бы все кончилось...
Поликарп закрыл глаза, откинул голову, как тот шаман. И тут же повеяло
запахом свежего хлеба, и мама - молодая, в цветастом платье, присев от
натуги, поставила на стол чугунок, издающий сильный запах щей. Ух ты...
Поле... До горизонта поле, колышутся хлеба под ветром. И через хлеба,
по тропинке, идет отец. Неторопливо, основательно. Идет рачительный хозяин.
Остановился, посмотрел, что-то сорвал и смял в пальцах.
Поликарп открыл глаза. Была пещера. Был отдаленный запах влаги, камня,
глины. Сидел мертвый шаман, давно ставший частью пещеры. Стало вдруг жалко,
что никогда уже не ходить по траве, по земле, не пить воды из рек и ручьев,
не наполнять глаза немыслимыми красками заката. Вот и окончилась жизнь. Было
жалко оконченной жизни, немного жаль было себя, но так... не очень. Цельная,
здоровая натура Поликарпа понимала, что уже пора. Пожил, тридцать четыре
года оттянул на земле, под солнцем и луной. Отцу и маме меньше, чем ему, а
Таня умерла в шесть лет. Грех роптать при таком-то везении...
Поликарп закрыл глаза. Изба. Сидит семья, во главе - старый дед Макар.
Встает, делает шаг к Поликарпу, и рассеченное морщинами лицо расходится в
улыбке.
- Долгонько ждали мы тебя, внучок...
Опять пещера, мрак и тишина. Каменные своды сверху, закаменевшие трупы
налево. Поликарп закрыл глаза, и в этот раз дошел до лавки, до стола
навстречу деду. Остальные сидели у стола, улыбались пришедшему. А Поликарп
возвратился в пещеру. Снова домой, и обратно. С каждым разом все больше
хотелось остаться дома, все меньшее держало в мире.
А кроме того, кто-то еще ждал его там, где все родные. Кто-то еще ждал
его, любил, жалел его. Да, жалел! Слово "жалел" было полно для Поликарпа
совсем иными смыслами, чем для городского человека, и уж во всяком случае
лишено вкуса униженности.
Кто-то могущественный, огромный, очень любил и ждал там, за порогом
темноты и страха. Кто-то, имени которого Поликарп не знал. Тот, кому
Поликарп давно и прочно разучился молиться. Тот, кого он любил и боялся,
против собственного желания. Тот, кого он уже не мог любить и почитать, как
любил и почитал в детстве, потому что тот создал Шадрикова, и потому, что по
его попущению существовали на земле коммунисты, голод и концентрационные
лагеря.
ГЛАВА 28
Окончательное решение
1 мая 1953 года
30 апреля зеки всегда шли на работу довольные. Завтра - праздник!
Международный день солидарности трудящихся! В этот день не будет работ!
Будет день, когда не гонят в рудник.
Где-то очень далеко, в России, уже тепло, уже стоит мягкая салатного
цвета травка. Пока низкая, нежного цвета, но ведь стоит, радуя сердца людей.
Под Курском, Воронежем, Дорогобычем уже пошли в рост и листья, делая
невидными стволы. К северу от Москвы листья еще маленькие, клейкие, но уже
свистит коростель за камышами деревенской речки. Свистят, щелкают соловьи. В
Сибири, тут же по Енисею, только ниже лагеря, не в горах, тоже пробилась
травка, набухли почки, свистят, щелкают разные птицы.
Это в горах пока свистят только ветры. Лунки у стволов, снег подтаял,
осел, днем тепло так, что течет. Но это днем, это не видно заключенным -
днем они в недрах горы. А утром... Черный мрак, рассеченный прожекторами.
Черная гора с черным провалом. Черная колонна втягивается в гору, в провал,
топчет белый, рассыпчатый по-зимнему снег. Весну они увидят только завтра.
Но ведь увидят! И потому светлеют лица врагов народа, обреченных праздновать
шизофренический масонский праздник. Завтра будет отдых, завтра не надо будет
уходить в гору, из темноты в темноту. Завтра будет для них белый день.
Откуда им знать, полулюдям, что вчера, 29 апреля 1953 года лагерный
радист принял радиограмму? Одно только слово "Воздух!" - вот что было в
радиограмме. Да и зачем им это знать, если они не знают смысла знака? Не
знает, кстати, и радист, но хорошо знает начальство. Раз передали слово
"Воздух!", значит, надо вскрыть синий конверт. Синий конверт был всегда, с
момента основания лагеря, лежал в сейфе у начальника. Может быть, этот
конверт вообще не надо будет вскрыть. Когда-нибудь выработка кончится,
лагерь надо будет закрыт, и конверт начальство заберет обратно, не
распечатав. Тогда никто никогда не узнает, что в нем было. Может быть,
раскрыть конверт придется завтра. Никто не может сказать, когда раздастся
слово "Воздух!", и раздастся ли оно когда-нибудь.
Как должен действовать Миронов, когда ему сообщат о радиограмме? И это
хорошо известно, но конечно же, не зекам и не радисту. Миронов и всякий
начальник, у кого есть такой же конверт, должен собрать весь офицерский
состав лагеря. Если сообщение пришло между 6:00 и 16:00 местного времени,
надо собрать офицерский состав лагеря. Немедленно. На сборы - пять минут, по
тревоге. И разорвать синий конверт, прочитав то, что в нем, неукоснительно
все выполнить. Если сигнал получен после 16:00 местного времени, рвать
конверт надо на следующее утро. Враги народа уйдут под землю, охрана пусть
стоит, где положено ей по уставу, а офицерам всем собраться у начальства,
через полчаса после того, как последний зек войдет в туннель. И узнавать,
что в синем конверте лежит.
29 апреля сигнал принят был в 17:12 по местному времени, и Миронов
знал, что должен дождаться утра.
30 апреля в 6:30 Миронов вскрыл синий конверт. Полстранички
машинописного текста было там, не больше пятнадцати строчек на плотной
казенной бумаге. Минуты три Миронов их читал. С минуту все собрание молчало.
Еще минут пять шло обсуждение приказа. Не его смысла, разумеется, а как его
лучше исполнить. Только доктор, пьяница и вольнодумец, захрипел, завертел
головой, вцепившись себе в горло руками. И затравленно глянул на Миронова:
поймет ли всплеск неприличного, опасного сомнения? Уловит ли страх
соучаствовать в громадном преступлении?
Миронов смотрел внимательно, без злобы, но и без сочувствия. Так,
выяснял обстановку. Доктор напрасно боялся - его слабость и трусость были
давно известны, участь его решена, и нервозная реакция при чтении приказа
ничего не могла изменить - ни в лучшую сторону, ни в худшую.
А в 6 часов 40 минут приказ начал активно исполняться.
Хрипатому, Косому и Шее повезло - они были не в главном стволе. Время
было нести породу в главный ствол и к выходу, но не успело звено, не успело.
Содрогнулась земля, да так, что посыпалось со стен и с потолка, рвануло
из-под ног, заставляя схватиться за стену. Громыхнуло, давануло в уши до
того, что потом несколько минут ничего не было слышно. Пронесся горячий
вихрь, опалил лица, привыкшие к вечной прохладе подземелья. И отключилось
электричество!
Вдруг разом погасли все лампы, висевшие под потолком. Исчез даже тот
слабенький, красноватый, как в аду, далеко не достающий, недостаточный свет,
который освещал пространство шахты, делал ее узнаваемой. В кромешной тьме
прогрохотало, ударило еще несколько раз. Уже не взрыв, а что-то летело по
главному стволу, билось об стены. Потом слышен был каменный стук - что-то
катилось там, возле выхода. Раздавался пронзительный крик, вой уже
нечеловеческими голосами. Все там же, в главном стволе шахты.
- Что случилось, мужики?!
Ну конечно, это был Шея. Мало того, что шея вечно в чирьях (за что и
кличка), так еще и слаб мужичонка, легковесен, жалок, трусоват. Вечно
прижимается к другим, чтобы помогли и обогрели.
Хрипатый пожал плечами, что было незаметно в темноте. И из презрения к
Шее, и потому, что сам не понимал. Косой был покрепче, чем Шея, и поумнее, и
похрабрее. Будь нужда ограбить кого-то или залезть на склад, Хрипатый не
знал бы подельщика надежнее и лучше, чем матерый, молчаливый уголовник
Косой, отлично видевший и одним целым глазом. Но тут было совсем другое,
потому что если грабишь склад, все опасности заранее известны. А тут было
все непонятно, все предстояло еще изучить и понять. Уголовники боятся
неизвестности, как они сами говорят, "попасть в непонятное". Им надо, чтобы
все было понятно, чтобы все шло, как всегда, их пугает все, чего еще не было
в их жизни.
Косой стоял слева и вел себя как будто правильно - не орал, не
суетился, ровно, спокойно дышал. Но и ему, Хрипатый подумал бы сто раз,
прежде чем доверять в серьезном деле. И ох, как же не хватало сейчас
Синявого! И самого умного, самого дельного из зеков, и единственному, кому
Хрипатый мог бы довериться, как себе.
- Мужики, может пойдем на выход? - голос Шеи еле заметно, но дрогнул, и
Хрипатый опять пожал плечами. Все что случилось, произошло как раз на
выходе.
- Тронемся по-тихому, - поддержал Шею Косой, хотя и не вполне.
"По-тихому" значило - осторожно, думая, куда идешь. Только тут до
Хрипатого дошло, что его пожиманий плеч, его выражения другие не видят. Для
них главный в звене молчал, устранился от принятия решений и молчал.
- Вдоль левой стенки! - скомандовал Хрипатый. - И не толпиться.
Шея опять замешкался, зашебуршился по карманам.
- Свечей не зажигать, - опять скомандовал Хрипатый.
Он представил себе, как сейчас стоит, жалко моргает Шея, не понимая
ничего, в том числе и приказов Хрипатого. И смягчился, объяснил для дурака:
- Что случилось, не знаем. Долго здесь будем - не знаем. Лучше
экономить свечи.
Шли до главного ствола втрое дольше, чем обычно шли с грузом породы -
все только из-за темноты. В главном стволе стояла карбидная вонь и еще вонь
чего-то тяжелого. Косой судорожно выдохнул.
Здесь шли рельсы наверх, до выхода, и бригада толкала их вверх - то
одну вагонетку, то другую. Кто-то стонал и тоненько визжал совсем близко,
чуть ниже поворота в боковой ход - в штрек. Зажгли свечку. Что-то сорвало,
сдернуло с рельс вагонетку, швырнуло ее вниз так, что вагонетка
перевернулась вверх колесами, врезалась в стенку главного хода. Из-под
вагонетки текла темная струйка, торчали ноги, тяжело дышащий живот. Граница
борта вагонетки приходилась через грудь лежащего. Из-под вагонетки
раздавались тихий плач, повизгиванье, стоны.
Наверху тоже кое-где блестели огоньки. Двинулись вверх, лавируя между
камнями. Огромные глыбы валялись в беспорядке, брошенные той же чудовищной
силой.
Прошли и мимо человека. Человек лежал неподвижно, вокруг головы
растеклась лужа, уплывала вниз, подчиняясь тяготению земли. Этого человека
знали все - бригадир вагонеток Вася Мосл, успевший поседеть в лагерях.
Наверху не видно было света, кроме огоньков нескольких свечек. Где же
выход?! На его месте был завал, огромный завал из камней. Теплые, дурно
пахнущие глыбы забивали весь главный ствол шахты высотой больше трех метров,
шириной - почти что пять. И забивали глубоко - как успел прикинуть Хрипатый,
до выхода - не меньше метров сорока. Рельсы, по которым вывозили породу,
уходили туда, под завал.
- Ничего завалило... - бормотал молодой, только-только привезенный,
Толя (еще без клички, политический, из московских студентов). И повторял,
как заклинание, ощупывая рваные грани камней:
- Ну, ничего завалило...
- Завалило! - сев возле завала, мерзко засмеялся Щука, старый,
битый-перебитый зек, первый раз севший за изнасилование собственной
падчерицы, трижды бежавший, и отправленный, наконец, сюда - чтобы быстрее
подох. Смеялся он мерзко:
- Хе-хе-хе-хе-хе!!! "Завалило!" Небось сколько тола-то надо, чтобы эдак
"завалило"?! Целая вагонетка, не меньше. Меньшим такое не сделать.
На Щуку уставились, один даже двинулся в его сторону, чтобы лучше
увидеть лицо. Страшно было думать про такое.
- Ну что уставились?! - прикрикнул Щука на опешивших. - Что, думаете,
будут вас спасать?!
И опять полились "хе-хе-хе".
Спасение зека очень часто зависит от того, как быстро он сумеет понять,
что происходит, и принять верное решение.
В числе самых первых Хрипатый понял до конца, понял быстро и без стонов
и надежд: единственный ход наверх взорван. Двести человек погребены в шахте
заживо, и никто не станет выручать.
Если начальство взорвало вход, чтобы погубить людей и шахту, сидеть у
входа - только смерть. Хрипатый не сомневался, что многие так и останутся
сидеть у входа в безумной надежде быть спасенными. Потерявшие силы, надежду,
веру в себя, а самое главное - волю.
Хрипатый знал, что здесь начнется очень скоро - поножовщина за перекус,
за глоток воды, за место поудобнее. Потом кто послабее - начнут умирать, а
остальные начнут есть их мясо, а может - и помогут умереть. И так пока не
сдохнут уже все. Может быть, кто-то продержится и долго, если найдет внизу
родник с водой. Будет здесь жить, есть человечину, и так просидит пару
месяцев. А смысл? Дверь ведь все равно не откроют.
Хрипатый был уверен - если есть спасение, надо попытаться в другом
месте. Из пещеры вроде бы никто не выходил еще наверх... Вроде бы, потому
что могли быть и такие, кто найдя выход, промолчал, "прикурковал" его на
черный день. И вот сегодня они могут выйти.
Человек другого мира не сомневался бы - знающие выход поделятся со
всеми остальными! Выйдет один - выйдут все! Человек, проведший пять лет
жизни в смрадном пространстве лагеря, мыслит совсем по-другому. Хрипатый не
сомневался в обратном - если кто-то и знает выход, он воспользуется им
только сам. В лагере нет друзей. В лагере нет коллег. В лагере нет даже
товарищей по несчастью. В лагере есть только те, кто сидит рядом, хавает
пайку, которую мог бы съесть и ты сам.
Нет, Хрипатый был уверен - полагаться можно на себя, и только на себя.
Если он выйдет - один. И никакого Косого и Шеи! Шея вообще ненадежен, да и
неприятен он Хрипатому. А Косой... Если тут, у завала, будет резня за кусок
хлеба, а потом за кусок человечины, то ведь то же самое будет и в других
местах.
Итак, значит надо оторваться.
- Куда, Хрипатый? - это, конечно же, Шея - боится остаться один.
- До ветру. Подожди здесь.
Хрипатый спустился туда, где не добивал свет от свечей, где лежал
бригадир, убитый сразу. Хрипатый сунул руку ему в карман и чертыхнулся -
кто-то опередил, украл пакет с перекусом.
Еще ниже лежал тот, под вагонеткой, он уже перестал сучить ногами. У
него еда была не в кармане, а за пазухой, между бушлатом и майкой. Хрипатый
побежал вниз, завернул в знакомую штольню. В пещере он был много раз, и
сейчас страшней всего было Хрипатому, что может быть завален лаз в пещеру.
Сама по себе узость не пугала.
К его счастью, нет, не завалило ход при взрыве. И не одному Хрипатому
пришла в голову эта прекрасная мысль - искать спасения в пещере. В кромешной
тьме, находя ощупью дорогу, сопя, ругаясь и толкаясь, лезли через лаз
несколько человек. Позади тоже кто-то уже топал по коридору, звук шагов был
вроде не силен, но слышно было очень хорошо. Тем более, звуки дыхания,
шелест одежды-брезентухи. Наверху это бы не было важно, но здесь, в вечном
безмолвии пещеры, все звуки были словно крик.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг