есть зомби, заколдованные своей жизнью в лагере.
Видимо, зрителю передается даже не знание - ощущение того, что он видит
самое страшное, что может быть на свете - человекоподобных существ, которые
перестали быть людьми. Таких живых покойников, совсем уже лишенных воли, в
германских лагерях называли "мусульманами" за невероятную покорность - и
судьбе, и всякому, кто догадается прикрикнуть. В нацистских лагерях знали -
непременно наступит момент, когда без приказа хозяина они не смогли бы ни
встать, ни сесть, ни даже положить в рот пищу. И умрут.
Чтобы вернуться из лагеря - надо делать как можно меньше из нужного
лагерному начальству. Послушные гибнут первыми, это ясно. Но кроме того,
если хочешь вернуться - надо делать то, что надо не начальству и не другим
зекам, а самому человеку. Только тогда человек будет и в лагере хоть в
чем-то свободным, пусть не часто, и пускай не целый день.
Образованный немецкий еврей Отто Беттельхейм предлагал каждое утро
чистить зубы, делать гимнастику и вспоминать прочитанные книги. Сам он делал
это все и еще наблюдал за самим собой, за другими заключенными и за
эсэсовцами, проводил психологические исследования и потом, уже в Америке,
написал прекрасную книгу "Просвещенное сердце".
Неграмотный деревенский мальчишка, из которого с ходом лет образовался
зек Синявый, чистить зубов не умел, а делать гимнастику и в голову бы не
пришло бы тому, кто с малолетства ломается на пашне и уборке урожая. И ни к
чему, нет у селянина проблемы нехватки мышечных упражнений. Даже безо всяких
упражнений сил не остается ни на что, кроме необходимого.
Сказки бабки и ее сестры, всевозможные истории, принесенные из той еще,
из деревенской, жизни, Синявый постоянно вспоминал, но книг, разумеется,
вспомнить не мог, при всем желании. Книг ему в детстве не читали, а потом он
прочитать тоже не мог - по незнанию грамоты. В его навек потерянном доме
была одна лишь книга - Библия.
Александр Исаевич Солженицын в лагерях мысленно писал книги и сочинял
стихи, запоминая каждую строчку. Что книги можно и писать, Синявый не имел
ни малейшего представления. То есть он понимал, что каждую книгу кто-то и
когда-то написал, но процесс этот был ему не очень понятен, понимался крайне
смутно, и Синявый считал, что это все это не имеет к нему ни малейшего
отношения. В конце концов он же понимал, что и маршал Жуков и Клим
Ворошилов - только лишь люди. Но что общего у него с Ворошиловым и Жуковым?
В одном отношении, правда, Синявый был несравненно выше и Жукова, и
Ворошилова, и всех прочих сталинских холуев: Синявый органически не способен
был отказаться от своей внутренней свободы.
Синявый становился свободен, только уходя в воспоминания. Или творя
свой, от начала до конца выдуманный мир... например, в мир в котором Золотой
Шар таился в пещере, исполняя желания и творя справедливость на свете. Все
началось с рассказа о таком Золотом Шаре... Вроде бы слышал о нем Синявый,
от какого-то заключенного - от уйгура или от узбека... Он не помнил. В
память врезалась легенда, сказка: ослепительно сияющее чудо, дарящее каждому
то, что он больше всего хочет получить. Надо только найти, только добраться
сквозь темноту и холод, сквозь гремящие водопады, смертоносные скользкие
склоны, сквозь все, что таится в пещерах. Думая о Шаре, рассказывая о Шаре,
Синявый делался свободным.
Но Синявый имел эту самую зону свободы (о чем сам не имел ни малейшего
представления), а вот рабы и холуи отродясь этой свободы не имели. Рабу и
холую можно дать все, что угодно - огромную власть, включая власть положить
сотни тысяч, миллионов покойников ради единого слова Хозяина. Можно дать
дачу - загородный дворец, груды награбленных сокровищ, приносимых холуями
рангом пониже. Можно дать целый гарем безотказных артисток Большого
театра...
Невозможно только одно - нельзя сделать холуя и раба человеком. И в
маршальском мундире, и в регалиях члена ЦК холуй останется тем, что он
есть - холуем. Вели рабу и холую быть маршалом и завоевателем Европы - он и
будет. Вели ему стать зеком и помереть - он и помрет. Своей воли у него
нет - на то он и есть раб у холуй. Нет ни у одного из тех, кого так
тщательно, одного к одному, собрал в свою команду усатый сверхпалач России.
Попав в лагеря, и Жуков, и Ворошилов померли бы очень быстро. Не имея
зоны свободы внутри, не умея уклоняться от исполнения приказов (даже для
этого нужно быть хоть чуть-чуть свободным), они не только слабели бы
физически. Они бы все больше смирялись с происходящим, все больше
соглашались бы с неизбежностью и своего уничтожения. И погибли бы. А вот
Синявый... Забывший собственное имя получеловек, кутающийся в драный бушлат,
вонючий тощий получеловечишко, от которого презрительно отшатнулись бы и
Жуков, и Ворошилов - он жил в лагерях уже почти двадцать лет и помирать
никак не собирался.
Да! Так мы ведь про Шар! Все начиналось с легенды. С легенды, которую
передал Синявый, вовсе не собираясь делать вид, будто он сам видел Шар. Но
люди шли, и шли, и шли к рассказчику и все спрашивали: а какой он, этот Шар?
Каких размеров? Как он принимает одного и отвергает другого человека? Что
надо сразу сказать Шару? Как просят Шар об исполнении желания? И Синявый
отвечал, рассказывал, показывал руками размеры, толсто намекал на тайну, с
загадочным видом говорил такое, что сам удивлялся - как у него еще
ворочается язык.
А те, кто приходил к нему, продолжали говорить между собой и
рассказывали все другим. Как-то незаметно оказалось, что он, Синявый, видел
Шар не раз. Что провел его к Шару друг - то ли узбек, то ли уйгур, а потом
Шар разрешил приходить к нему и самому Синявому. Когда стали говорить об
этом? Он не помнил. Но настал момент, и стали говорить вполне уверенно. Сам
Синявый ничего не придумывал про себя, он говорил и придумывал только про
Шар.
Когда, сколько лет назад, обвалился пласт породы, открывающий проход в
пещеру? Когда зеки впервые стали проникать в пещеру?
Пещера была колоссальна, и не было числа ее чудесам и красотам. Ни один
охранник не мог войти в пещеру, потому что сначала надо было войти в рудник,
в штольню, а сюда ни за какие коврижки не вошли бы доблестные сталинские
соколы. Даже добытую руду клали в стороне, за высокой свинцовой стеной, и
туда входили только зеки. В пещере было страшно, из нее можно было не
вернуться, но в пещере была свобода... Да, свобода! Человек сам решал, идти
ему или не идти в пещеру, пролезать ли, протискиваться ли в лаз, открывшийся
на уровне груди. Сам решал, куда идти в самой пещере.
Потрясенные громадностью пещеры, ее красотой и могуществом, зеки легко
разместили именно в этой пещере шар. Символ свободы стал обитать там, где
больше всего было свободы.
Начальство знало о пещере, слыхало от своих помощников, но проникнуть
все равно ведь не могло. Спуститься вниз так просто начальники не смогли бы,
даже приди сам Сталин, заори на них и затопай ногами. Хотя как знать, чего
они боялись больше - Сталина или радиации? Спуститься вниз, попасть в пещеру
можно было бы и безопасно, если привезти сюда специальные скафандры,
специальных людей, умеющих со скафандрами обращаться. А не всякий бы
начальник попросил бы Управление прислать скафандры и людей... Не всякий
написал бы, что вот, отвалились пласты породы, и открылся лаз в пещеру, а в
пещере царит удивительный Шар - сам еще смотрит, кого пускать в пещеру, а
кого еще и не пускать. Не говоря ни о чем другом, тогда надо было бы
сознаться - да, что-то там происходит внизу, в несущих смерть рудничных
штреках... Но сами мы не знаем, что именно. Не спускались мы туда, боялись.
Жизнь нам дороже, чем служба Сталину и Партии. Какой начальник, боящийся за
жизнь, написал бы такое письмо?!
А потом и помощников поубавилось. Как-то так получалось, что все
докладывавшие начальству, не возвращались из пещеры. М-144, Сашка Лазаретов
по кличке Жердь, рассказывал, что Шар посылает такой хитрый луч, и этот луч
сразу проникает по всем коридорам пещеры, находит всякого новичка и сразу
знает, что у него на уме. Мы-то и не сообразим, а стукач уже, глядишь, и
помер...
Что Жердь - старое пустопорожнее трепло, знали все. Что у Шара были
свои помощники, помогавшие не вернуться помощникам начальства, не сомневался
никто. Но жила и легенда. Жила. И скоро, очень скоро трудно стало найти
того, кто проник бы в пещеру и стал бы глазами начальства.
Стукачи продолжали рассказывать про пещеру, но теперь уже все больше по
рассказам, по историям. Докладывали, кто ходил в пещеру, кто и что
рассказывал про шар... О собственных визитах в пещеру стукачи попросту
врали. Начальство сопоставляло, приходило в неистовство, рвало и метало,
гнало доверенных лиц на сбор полноценной информации. А стукачи опять не шли
в пещеру и опять врали и врали начальству. Даже в этом лагере смертников
были свои границы допустимого.
Но когда, сколько лет назад сам Синявый впервые протиснулся сквозь этот
извилистый лаз? Он не помнил. Вроде бы в тот год он натер ногу, два дня
пролежал в лазарете... Или это было годом раньше? Годом позже? Что после
войны - еще помнилось.
В пещере было очень, очень странно. Смещалось сознание, причудливые
мысли лезли в голову. Невозможное казалось вдруг возможным. Блуждая в
кромешной тьме по скользким сырым коридорам, Синявый ловил себя на том, что
и правда ищет, где в пещере спрятан Шар. Придуманное им начинало жить
собственной жизнью, в том числе для него самого. Приходилось потрясти
головой, сильно стукнуть рукой об стенку, чтобы вспомнить - он же сам
придумал этот шар! Но главное, оказывалось, есть на свете то, что
неподвластно начальству. Ни лагерному, ни - страшно сказать и подумать! - и
самому товарищу Сталину!
Отделившись от сознания Синявого, шар окончательно сделался тем, что не
было подвластно лагерю и лагерному начальству. Стал зоной свободы не одного
Синявого, а всех тех, кто и сам начал верить в Шар. Сначала была легенда то
ли о шаре, то ли о золотом цветке где-то в пещере. Безумная надежда
приговоренного. Потом поиски шара в пещере спасли Синявого от безумия. От
превращения в покорного всем, безразличного идиота, ждущего собственной
смерти. И многих, многих других.
Шар спас Синявого и еще от одной, очень реальной беды - от чувства
бессмысленности, обреченности. От ужаса при мысли - на что же потрачена
жизнь? Особенно если конец уже виден, и не нажито ничто, могущее жить и
после тебя? Шар стал тем, что могло жить и потом, когда не станет самого
Синявого.
Потому что Синявый, как это часто бывает у деревенских коренных людей,
мог предчувствовать, когда помрет. Сто раз, казалось бы, висела жизнь на
волоске, и кто-то уже прикидывал, задумчиво жевал губами, мол, конец. А
Синявый не ужасался, уверенный в своем выздоровлении. А вот года два назад
Синявый стал нащупывать в боку здоровенную шишку и явственно понял, что
наступил конец. Тут, на руднике, много их было, с такими опухолями.
Несколько человек на его глазах уже померло от таких опухолей, и Синявый
как-то сразу понял и принял все, как оно есть.
Можно было, конечно, и в его положении рассказывать сказки про то, что
вот именно у него - как раз неопасная опухоль, вспоминать, когда и чем
ушибся... Синявый не нуждался в этих сказках. Многие рассказали бы их себе,
особенно в самом начале, когда опухоль была совсем маленькой. Синявый
чувствовал, что его жизнь подходит к рубежу - уже тогда, в самом начале.
И был прав Синявый с его первобытным предчувствием: два года кряду
беспрерывно высыхала плоть Синявого. Тело тощало, ссыхалось, как бы переходя
в гладкую, масляно поблескивающую опухоль. На всем теле кожа висела мешком,
на опухоли туго натягивалась, до блеска. Плоть Синявого как бы уходила в
опухоль, и вопрос был только в одном - как быстро он уйдет в нее совсем?
А с полгода появились еще боли, и Синявый сразу стал готовиться. Не так
бы умирать, конечно, а под образами, и чтобы чисто в избе, и чтобы внуки. Но
уж что Бог дал, а раз надо помирать - так помирай. И думай про тех, кто
остался.
Многие сошли бы с ума, кинулись бы к охране, тоскливо моля, чтобы
лечили, или покончили бы с собой. Синявый был слишком близок природе, чтобы
жаловаться на судьбу, сетовать на несправедливость, или бояться. И еще - он
всегда думал, что будет с другими потом...
Проживи он жизнь обычного деревенского мужика, это выражалось бы в
накоплении добра в сундуках, в разведении скота, в разумном управлении
семьей. Чтобы помер Сам, Хозяин, а после него осталось бы, и чтобы семья не
пропала бы. Не было у Синявого ни дома, ни семьи - спасибо Родине и Партии!
Спасибо товарищу Сталину! Его домом навсегда стала тюрьма. Его семьей - зеки
вокруг него. В преддверии смерти Синявый думал про то, что останется после
него в лагере и как будут жить остальные зеки.
Ощущая, что скоро исчезнет, Синявый начал особенно много говорить о
Шаре. А в декабре этого года Синявый вдруг понял, что после него в пещере и
правда останется Шар... Произошло это странно и было нелепо до крайности: в
лунном свете сверкнуло стеклышко на земле, зеленая разбитая бутылка.
Природный механик, Синявый сам не заметил, как уже прикидывал - какой должен
быть угол, как надо отполировать стекло. Наверное, и раньше такие мысли или
обрывки таких мыслей мелькали в голове Синявого, но не оставались там
надолго и всерьез. Сейчас Синявый начал думать про шар по-настоящему, а
вскоре принялся действовать.
Кусков стекла валялось много, и Синявый придирчиво искал, отбирал
подходящие. Куски надо было точить, и точить так, чтобы никто не увидел -
ведь для Синявого было важно, чтобы не засекли не только охры, но и свой
брат, заключенный.
Прячась от всех, Синявый точил куски стекла, придавая им нужную форму.
Куски он подгонял по форме, просверливал в них дырки, чтобы потом соединить,
сделав из отдельных кусков сплошной сияющий бок шара. Такой бок, чтобы попав
на него, малейший свет приводил бы к безумному световому взрыву, ослеплял бы
вошедшего в грот.
Трижды Синявый ошибся, и пришлось разбирать этот шар: не получалось
нужной вспышки. То, что сделал он, Синявый, не могло стать волшебным
предметом. Синявый переделывал куски шара, точил и подгонял, не торопясь. Он
знал, что помрет, но знал и что еще нескоро.
А готовые части шара и куски медной проволоки Синявый сносил в карманах
бушлата в пещеру. Там давно уже присмотрен был подходящий грот. И вода в
нем, и надо к нему подниматься, настраиваться на правильный лад. Сам по себе
Синявый понял, зачем православные храмы ставили пусть на небольшой, а
высоте, чтобы к ним идти и подниматься. Здесь, в подходящем гроте, под тихий
плеск черной подземной воды гениальный самородок - погубленный властями зек
Синявый - мастерил то, что хотел - он мастерил легенду, Шар.
Не раз и не два по пути Синявый заходил в пещеру Мумий. Почему-то его
тянуло в это невеселое вроде бы место. Теперь Синявый ходил в пещеру часто -
его наряд выполняла бригада, никто не усомнился бы - так надо. Ни один
стукач не посмел бы рассказать, чем особенный человек этот Синявый... Не
рискнул бы. А Синявый принимал все это - пусть те, кто могут только махать
кайлом, сделают это и за него. За того, кто может больше этого.
Даже без кусков шара, просто так, приходил в пещеру зек, часами стоял
или сидел в пещере Мумий, от которой остальные старались держаться подальше.
Чем сильнее болело в боку, чем сильнее приходилось поддерживать ладонью
выпирающую гулю, тем сильнее тянуло в пещеру, и Синявый не стал врать себе -
почему тянет. Его последнее место на земле. То, где он должен остаться, как
пришли и остались все эти.
Стоял январь, мела лютая стужа над тихими Саянскими горами, над всем,
казалось, белым светом. Во все концы, во все пределы летели хлопья и
снежинки, несло струи снега по уже слежавшимся сугробам. А тут, в глубинах
земли, все так же стояла одна и та же погода. Все тот же промозглый холод
при неподвижности воздуха.
А Синявый все чаще просыпался по ночам, зажимал руками это лоснящееся,
чужое, выраставшее из его собственного бока. Тупая противная боль рвала
тело, и с каждым разом все сильнее. Лежа с закушенной губой, чувствуя, как
стекают капли пота по ребрам, Синявый знал - лучше уже не будет. Будет
только так, как с теми, дотерпевшими до совсем уже невыносимого. Такие, еще
способные передвигаться, но уже почти что невменяемые, никчемные, исчезали
из лагеря днем. Все уходили на работу, а человек оставался, и больше его не
встречали. Вроде бы собаки в такие дни были сытее обычного, но поручиться
Синявый не смог бы, и тайна исчезнувших оставалась тайной для него. Узнать
тайну ценой своей жизни Синявый совсем не хотел. Нет, для него - пещера
Мумий.
Многие внимательно смотрели, не появились ли у носа, в складках губ
характерные синеватые тени - знак, что пора оставлять зека днем. И Миронов
внимательно смотрел, все ждал, когда же полезное животное придет время
отбраковывать совсем. Раза два он уже подавался вперед, впивался глазами
туда, где у... было когда-то лицо. И отодвигался разочарованный: оказывалось
всякий раз - не время.
Как раз в этом январе под свист ветров Синявый закончил свой шар.
Доделал шар - такой, как надо, такой, чтобы он светился и сиял от малейшего
лучика света, который бы на него попал. Синявый проверил, конечно, уже весь
шар проверил, не кусочки. Зажег свечу, заглянул в зал и, зарычав от боли,
быстро закрыл глаза руками. Не первый из сынов человеческих, ужаснулся
Синявый силе сделанного собственными руками. Не первый испытывал он чувство
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг