греки называли "акме" - точка высшего взлета, сочетающего силу и
выносливость молодости с опытом и знаниями старости. После целого дня езды
верхами фельдшер еще был в силах сразу заняться роженицей, и он знал, что
ему надо делать. А роженица была молода и к приезду фельдшера все-таки еще
не померла... хотя уже и собиралась.
Фельдшер раскрыл чемоданчик, рванул инструменты и шприц (кипятить уже
не было времени). Спустя час ребенок заорал, спустя полтора - измученный
младенец заснул, и Мария нашла силы улыбнуться - мужу, дочери, человеку,
который их спас. И тоже провалилась в сон.
Фельдшер курил на завалинке, вел беседы со стариками, с пожилыми
мужиками, главами больших семей. Народ помоложе, женщины, толпились в
стороне, ловили каждое сказанное слово. Дико было видеть фельдшеру людей,
которые уже тридцать лет жили вне всего остального человечества, как на
необитаемом острове.
- Так хоть теперь давайте выходите! Или даже оставайтесь здесь, но
чтобы... Чтобы дорогу проложить, чтоб электричество!
- Ага! И колхоз чтобы. И парней всех в рекруты.
- А если война?! Вы-то про нее и не слыхали!
- А сколько парней с той войны воротилось?
- Ну... Это смотря где...
- Например, в вашей деревне. Там сколько?
- В моей - мало вернулось. Но Родину-то отстояли!
- Отстояли... А у нас - посмотри, все целы! Нет, милый человек, за
Марию тебе - спасибо, ото всех нас - земной поклон.
И к удивлению, смущению, даже испугу фельдшера вся деревня
действительно отмахнула ему поясной поклон, самым натуральным образом.
- Только нам в совдепию не надо, не уговоришь. Мы от нее убежали.
Фельдшер ужинал. Фельдшер пил крепчайший самогон, фельдшер засыпал на
суровых простынях, проваливался в сон и даже в сумерках сознания смертельно
уставшего человека все продолжал удивляться приключению. Это надо же!
Потерявшаяся деревня!
А деревня продолжала свою сходку.
- Значит, так, Гриша... Жену ты спас, дело святое. Но только нас всех
погубил, вот как...
Григорий вскинулся, сглотнул слюну.
- Так ты, Григорий, не пужайся, нам твоей крови не надо... Еще раз
говорим - дело святое. И ты мужик правильный, и у нас есть понятие. Только
мы уйдем, дальше в Саяны уйдем. А ты, парень, оставайся тут, вот как...
Наутро фельдшер, чье имя стерлось из-за неважности, фельдшер, вошедший
в историю исключительно из-за того, что его судьба на краткий миг
соприкоснулась с удивительным событием, этот фельдшер проснулся в пустой
деревне. В деревне, где в одном из домов продолжали жить Гриша со своей
женой Машей и дочкой Настасьей, и в которой больше не осталось ни одного
человека. Не было и лошадей, потому что лошади были не Григория и ни
какого-то другого человека, а "обчественные", и не было других в деревне.
Была корова - одну из "общественных" оставили Григорию с Марией, чтобы было
чем кормить ребенка. В двух домах выли брошенные на цепи собаки. Несколько
котов пришли с ночной охоты к уже безлюдным домам. Вот и все население.
Спустя два дня вернулся домой фельдшер - пешком. И сообщил властям об
этой, до сих пор неизвестной, деревне.
Григорий с Машей перезимовали в пустой деревне, а потом решили уйти к
людям. Весной 1960 года (Настенька у них уже ходила) супруги перебрались в
деревню Малая Речка, где Григорий стал охотиться, разводить скот, и
постепенно стал жить хорошо. А Мария возделывала огород площадью почти в
полгектара, собирала центнеры лисичек и родила еще четверых. Супруги в Малой
Речке были почти счастливы, потому что их счастье было маленьким и
простеньким счастьем первобытных людей - чтобы было много еды, теплый дом,
куча детей, чтобы кошка пела на печи, а в погребе по осени, чтобы ссыпать
две тонны картошки да поставить несколько бочонков с грибами, ягодами,
рыбой. Все это у них было, и у Григория с Марией не было причин не быть
почти что счастливыми.
А "почти" потому, что все-таки Григорию Ивановичу и Марии Терентьевне
очень хотелось бы хоть еще раз увидеть свою родную деревню.
Власти, разумеется, деревню искали, и как! Для руководства страны,
претендующих на ведущую роль в мире, на право вести всех в "правильный"
социализм, личным оскорблением явилось спокойное презрение деревни.
На бреющем полете шли "аннушки" вдоль долин всех подозрительных речек.
Чуть ли не целые полки и дивизии прочесывали леса на огромной площади Саян.
Самолеты попадали в воздушные ямы, гробились на крутых склонах. Люди
срывались со скал, погибали от хищников, заполучали плевриты и пневмонии.
Все было тщетно. Кучка первобытных людей затаилась где-то в горной тайге, и
сидела тихо, незаметно, никак себя не проявляя, как умеют только животные,
да еще представители племен, проводящих всю жизнь среди лесов, скал и рек.
Конечно же, Григория допрашивали много раз, и далеко не все поверили,
что он и правда ничего не знает. Весьма многие думали, что прекрасно знает
Григорий, куда ушла его деревня, и подло скрывает свое знание от победившего
народа и его полномочных представителей. Кое-кто даже заподозрил, что
Григорий не просто охотник в Малой Речке с идефиксом отыскать свою деревню.
Нет, глубокомысленно рассуждали они, тут дело очень нечисто. Например,
почему это Гришу оставили в брошенной деревне, а попросту не прирезали? И
почему то же самое не сделали с фельдшером? Какие такие услуги оказал им
фельдшер? Им или, может быть, тем, кто стоит за этой контрреволюционной
деревней? Да вы говорите, Гриша, рассказывайте! А мы запишем.
Хотя вообще-то всякий, кто хоть немного знает и крестьян (которых на
Руси нет больше, увы) и даже современных сельских жителей, как раз не
сомневается в правдивости этой истории и не считает странным поведение
деревни... Причем не сомневается именно в силу деталей, таких подозрительных
для городских.
Потому что по своей психологии крестьянин, конечно - это никак не
подарок. Даже очень, очень не подарок! Крестьянин по своей сути упрям... Да
что там! Крестьянин упрям поистине идиотски, маниакально. Крестьянин упрям
совершенно патологически. Крестьянин судорожно, истерически консервативен и
плохое привычное всегда предпочтет хорошему, но незнакомому. Крестьянин груб
и невоспитан. Он чавкает за столом, сморкается в два пальца, держит в доме
новорожденных поросят и говно называет говном, а не скажет изящно:
"фекалии".
Крестьянин легко совершает поступки, которые дальний потомок вправе
назвать гнусными, дикими, невероятно жестокими. Крестьянин оставляет цепную
собаку во дворе брошенного дома. Лупит до крови детей. "Учит" жену, украшая
мать своих детей здоровенным синяком под глазом. Допивается до скотского
состояния на престольные празднички. Многие горожане крестьянина ненавидят и
презирают за его низменную, скотскую сущность.
Но! Но есть еще и другая сторона. Дело, видите ли в том, что есть
поступки, которых крестьянин совершить органически не способен. Например,
крестьянин не умеет оставлять без помощи детей. Не умеет сделать вид, что
помощь ребенку - это не его проблема. У русского мужика была поговорка
насчет "дети и старики всем родня", и почти на всех языках мира есть аналоги
этой пословицы.
Крестьяне не могут всерьез обидеть того, кто помогает жене и ребенку.
Даже если такой человек нарушает их интересы, и что-то делает не так как
надо - он все же правильный человек.
Деревня слова не сказала бы, если бы пьяный Гриша шарахнул Машу
оглоблей по голове. Разве что сочли бы излишним, что именно оглоблей. Не мог
двинуть кулаком, что ли?! Деревня одобрила бы Гришу, если бы Гриша заметил
взгляд, брошенный пятнадцатилетней Настей на соседского мальчишку, и высек
бы ее вожжами до крови, до звериного крика. Деревня сочла бы подобные
действия "воспитанием".
Но деревня сурово осудила бы Гришу, если бы он упустил хоть один шанс
для прокормления, охраны и спасения своих близких.
Более того... Если бы Гриша погиб в процессе этого прокормления и
охраны, деревня не нашла бы в этом ничего удивительного и не сочла бы
происшествие чрезвычайным. Ты глава семьи? Ты взял за себя девку и дал ей
свою фамилию? Ты хозяин в своем доме, верно? Ну так плати по счетам.
Надорвался? Это Некрасов пусть скулит по несжатой полоске, а ты - что
делать? - пропадай, а из последних сил паши. До хрипа, до кровавого пота,
пока не свалишься и не сдохнешь.
Страшно идти против бешеного медведя, против коммуниста в кожаной
куртке, других мерзких и страшных созданий? Вестимо, страшно! Всем страшно.
Но за тобой - твоя жена и дети. Значит, вставай и иди. Погиб? Жалко,
конечно, но ведь, что поделаешь? Надо было идти. Все пошли бы. Каждый пошел
бы.
Крестьянин не понимает, что не каждый ведет себя так же. Что поделать,
для этого понимания он туп и с этой зоологической тупостью осуждает как раз
того, кто живет по другому закону. И Гриша, и фельдшер никак не могли быть
зарезаны, потому что поступали как раз "правильно". А фельдшер к тому же
вызывал уважение как человек образованный и притом полезный для других
людей. Скажем, инженер-бомбодел вызвал бы несравненно меньшее уважение.
Я ж говорю - крестьяне странные люди. Дикари, и что с них взять, с
дураков.
ГЛАВА 17
Зимняя сказка
8 декабря 1979 года
8 декабря 1979 года охотник Тихон Всехний обнаружил на своем
промысловом участке следы чужого человека. Чужому нечего делать на
промысловых участках, в самом разгаре сезона, и Тихон не обрадовался следам
другого человека. Кроме того, это была вовсе не лыжня. Чужой шел по снегу,
каждый раз проваливаясь сантиметров на тридцать. Это было совершенно
непонятно, потому что зимой по рыхлому снегу никто не путешествует без лыж.
Обнаружив эти следы, Тихон очень хотел понять: кто это тут взялся на
его голову и самое главное - откуда. Тихон специально прошел несколько
километров не по следам, а туда, откуда они вели, проверил - не явился ли
чужой с участка Федьки Карлова... Нет, чужой пришел откуда-то с гольцов, где
нет ни охоты, ни жизни, где нет охотничьих участков. И это окончательно
делало таинственным появление чужого в этом месте - человек вдруг возник из
ничего, из ниоткуда. Чужой взялся неизвестно откуда, словно бы свалился с
промороженных скал, где с октября по июнь нет никакого населения.
Зато Тихон решил другую загадку: почему чужой идет по глубокому снегу,
проваливаясь не обутыми в лыжи ногами. До Глубокого ручья вела лыжня. Чужой
пришел с высоких склонов, ведущих прямо на гольцы. Видна была его лыжня, но
похоже, и на лыжах шел человек не очень-то благополучный - так его швыряло и
на лыжах.
А потом чужой переходил русло ручья, запорошенное снегом. Он не знал,
что здесь бьют теплые ключи, что ручей не замерзает очень долго, что даже в
декабре на глубоких заводях только сверху есть тонкий слой льда, сверху не
заметный из-за снега.
В этом месте было видно, как прерывалась лыжня. Там, где провалился
чужой, до сих пор дымилась черная вода, плавали льдины, упавший в воду снег.
Валялись сломанные лыжи, и дальше шли провалы круглых ям - чужой пошел
дальше уже без лыж, проваливаясь в снег ногами.
Позже Тихон не раз думал - а что, если бы он сразу побежал по следам
чужака? Не потратил бы примерно часа на выяснение, откуда он явился? И
приходил к выводу: все равно бы чужака не спас. Чужой был голоден, устал,
несколько часов шел по тайге в мокрой одежде. Жизнь его догорала независимо
от поступков Тихона, и эта мысль все же успокоила охотника.
Угасал короткий зимний день, заваливалось солнце в нежно-розовый, с
желтизной закат, когда Тихон догнал чужого. По следам на снегу было видно -
тот несколько раз падал в снег, но каждый раз вставал, и продолжал идти все
вниз и вниз. Куда? Наверное, он сам не знал. А расстояние между следами
делалось все меньше и меньше.
Чужой заметил Тихона издалека, да Тихон и не думал прятаться. Участок
был его, законный, и если кто-то пришел не с добром, то бояться должен был
пришедший.
Шатаясь, чужой развернулся, и по движениям, по жестам Тихон понял - на
последнем издыхании мужик. Чужой хотел скинуть рюкзак, и не смог: наверное,
рюкзак примерз к тулупу. Раскачиваясь все сильнее, чужой потянул со спины
ружье, и Тихон без труда узнал винтовку. Между ними было метров сто от силы,
и не всякое дерево сдержало бы винтовочную пулю.
- Ты что, больной?!
Крик Тихона был дик ему самому - так оказался чужд человеческий голос
промороженному лесу в декабре. Чужой пытался снять рукавицу, и что-то у него
не получалось. Тогда чужой взялся зубами за кончик, потянул. Наверное,
рукавица примерзла: человек негромко застонал. Как видно, рука уже не
повиновалась чужому, и оружие упало в снег. Рыдая от бессилия, чужой сунулся
в снег голыми руками, потащил оружие из сугроба, и все никак не мог поднять
винтовку.
Тихон был не добрее любого другого, но не так просто наблюдать, как на
твоих глазах берет и умирает человек.
- Ну чего ты за винтовку схватился?! - заорал Тихон, и слова его
трещали на лютом морозе, как сухие сосновые ветки.
Как будто чужой что-то сказал.
- Не слышу! Ты чего на мой участок лезешь?! Ты чего за винтовку
хватаешься?! - орал Тихон, чтобы подбодрить себя... И чтобы чужой
отвлекался, не тащил бы все-таки оружия.
Может, он негр?! Совершенно черное лицо смотрело на Тихона вблизи. А с
этого черного, потрескавшегося, словно и не человеческого лица смотрели
ярко-синие глаза.
Губы раскрывались, издавая лающие звуки.
- Помогите, - вдруг явственно сказал человек, почти без выражения, и
повалился, как куль, сел на заднюю часть, прямо в снег.
Следующие два часа Тихон шел, сгибаясь под тяжестью чужого: нес его в
охотничью избушку.
Сунул несколько сухих березовых поленьев в печку, ловя ухом шум
пламени, стал раздевать чужака. Чужой долго пробыл в воде, на нем все
заледенело, встало коркой. Еще в лесу, неся чужого на плечах, Тихон
почувствовал - его била крупная дрожь. Чужой был одет очень странное суровое
тканое белье, почти как мешковина. Шерстяная вязаная куртка с завязочками
вместо пуговиц, кожаные штаны.
В тепле избушки руки чужака по локоть становились все более черными.
Кожа морщилась, скукоживалась, лопалась, и чужой кричал от страшной боли.
И ноги от колена - тоже черные. Если чужой и останется жив, рук и ног
ему лишиться. Тихон принес снегу в тазике, как умел, стал растирать чужого.
Тот то впадал в беспамятство, то начинал громко стонать. Тихону казалось,
что он даже когда стонет, то не приходит в себя.
Уже вовсю закипал чайник, когда чужой застонал как-то иначе: словно
хотел что-то выстонать. И повернул голову, сказал:
- Спасибо...
- Да уж, спасибо... А ты меня чуть не стрелил... Там, в лесу.
- Думал, ты - погоня... что за-берешь...
Чужой словно выталкивал слова из горла - с явным усилием, напрягаясь
всем телом.
- Как зовут-то тебя?
- Вла-димир... Во-лодя... Теплов...
- Ты откуда тут взялся, Володя?
- Из Ключей.
- Что за Ключи? Заимка это? Совхоз?
- Деревня.
- Никогда не слыхал.
- Ушедшая деревня. Деревня скрывается. Не идет к людям. Тайная. Нас
захватили... Геологов...
Володя замолчал, хватая воздух ртом. Тихон метнулся, вытащил бутылку
спирта. Но спирт стекал из угла рта, Володя не сумел сглотнуть.
- Да что ж это...
Но Володя уже опять пришел в себя, уже говорил, страшно бухая
сожженными морозом легкими.
- Мы геологи. Нас взяли на Желтоводьи... Выше впадения Серой... Сто
километров выше в Желтоводье впадает ручей... Березовый ручей. Семьдесят
кило... Примерно семьдесят километров... Там деревня...
- Ты убежал? Не говори, кивни.
- Бежал.
- Не отпускали, чтобы никто не узнал про деревню?
- Да.
- А ты с винтовкой шел, в одежде...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг