Другое дело, что диссидентские книжки там и самиздат позволяли им с
непререкаемой легкостью находить объяснения решительно всему на свете и
всегда точно знать, кто виновен в их ошибках, грехах и неудачах.
Вот, скажем, Стекляшкин не получил новой должности, на которую он вроде
рассчитывал.
Кто виноват? А что вы хотите от общества, в котором напрочь нет
свободы?! Сперва проболтали страну, построили строй, в котором никакой нет
справедливости, а теперь вам назначения на должности?!
Или, скажем, Ревмиру Алексеевну толкнули в очереди да еще оттоптали там
ногу.
Тут и думать нечего, сразу понятно, что виноват общественный строй, при
котором полстраны толкается в очередях.
Вот будь в СССР демократический строй, как в Америке... И неужели тогда
Стекляшкин был бы вот таким нелепым, сутулым, вечно падающим куда-то? Все
ведь знают, что американцы - люди очень здоровые, красивые, с поджарыми
животами и с белоснежными зубами.
Не будь в СССР несвободы и политического сыска - неужто у Ревмиры
Алексеевны торчали бы так же ключицы, - как будто она собирается проколоть
ими кого-то? Неужто волосы были бы такими же жидкими, голос визгливым и
тонким, а выражение лица - вечно недовольным? Нет, конечно же! И очков бы
тоже не было бы у Ревмиры Алексеевны! И платья не сидели бы на ней, как на
этажерке или на торшере, прости Господи.
И неуважительной к родителям, наглой дочери у них в Америке тоже быть,
ну никак, не могло. В этом супруги всегда находили общий язык и очень
поддерживали друг друга в подобном состоянии умов. А кроме того, шло
единение супругов на противостоянии отцу и тестю. Тесть смотрел на
Стекляшкина с плохо скрытым отвращением, и это чрезвычайно усиливало желание
бороться с КГБ, с режимом и против тоталитаризма. Тем более, что в 1982
году, когда родилась Ирка, персональная пенсия тестя-гэбульника оставляла
300 рубликов, а зарплата Владимира Павловича - 180. Ну как же тут не
бороться!
Тем более с 1985 года, когда бороться было разрешено, а там и стало
даже выгодно.
- Так ты, значит, Сталина не любишь?! - обнаружил папа Ревмиры на ее
тридцать четвертом году жизни. Для него это и впрямь было ударом, и каким!
Миронову и в голову не приходило, что вообще кто-то может плохо относиться к
Отцу народов и Лучшему другу трудящихся. А тут - его дочь!!!
Состоялось грандиозное разбирательство. Миронов долбил родственников
передовицами из "Правды" 1940-х гг. и "Кратким курсом истории ВКП(б)".
Ревмира громила папочку передовицами из "Масонского козломольца" и статьями
из досрочно перестроившегося, ставшего очень прогрессивным журнала "Огонек".
Владимир Павлович подтявкивал из-за ее спины.
Все это напоминало, пожалуй, богословский спор протестанта с индуистом
или же излюбленный сюжет американских фантастов - беседу земного
космолетчика с шарообразным существом из Магелланова облака. Разумеется,
никто и никому ничего не доказал, никто никого ни в чем не переубедил.
Трудно описать пустоту, возникшую в душе старого, заслуженного
мракобеса. ТАКОГО он действительно не мог себе представить, ни при каких
обстоятельствах. Его дочь! Его, какой ни есть, а зять! Скорбная маска
застыла на лице старого, но несчастного негодяя:
- Я не желаю видеть ваши противные физиономии.
С этими словами Алексей Владимирович прекратил полемику и вышел из
комнаты. И это были последние слова, которые вообще услышали от него
родственники, кроме внучки. Ирке тогда было три года.
Дочь продолжала трудиться в своих "Карских авиалиниях", Ирина вскоре
пошла в школу. Миронов мрачно сидел под портретом обожаемого им "великого
вождя", верность которому упрямо хранил, несмотря на все громокипящие
изменения и поношения, бравшие начало от блеяния лысого кукурузника.
Владимир Павлович тоже трудился в "Авиалиниях", слушался жену и вел
себя хорошо, и в семье Владимиру Павловичу было вполне хорошо, вполне
комфортно и уютно. Неуютно стало как раз теперь, после смерти тестя, -
именно потому, что он остался старшим мужчиной в семье, и вроде надо было
становиться этим самым главой: что-то делать, что-то приказывать, а он
понятия не имел, как.
Ревмира Алексеевна от многого избавила мужа, и он был ей очень
благодарен. Ревмира Алексеевна деловито приказывала: гроб... памятник...
документы... место на кладбище... Владимир Павлович кивал унылой
физиономией, готовясь выполнять все, что указано, бежать, куда скажет жена.
Наверное, все это и означало быть главой семьи, и Стекляшкин начинал уже
думать, что не так все это и ужасно.
И тут опять раздался звонок в дверь. Вошедшие были вежливы... Нет, это
мало сказать. Они были приторно вежливы. И вообще они были очень милы -
лощеные, опрятные, сыто-лоснящиеся, с идиотски-положительными и одновременно
лживыми до невозможности физиономиями. Да, очень милы, но вместе с тем
ощущение какой-то опасности, нет, не опасности... Ощущение напряжения,
зажатости и страха явственно вошли вместе с ними. Особенно страшен был самый
красивый и вальяжный, их главный, с самыми честными, положительными и потому
с самыми подлыми глазами.
И конечно же, он мгновенно понял, этот старший, понял, кто здесь
главный, в этой комнате, с кем надо вести все переговоры.
- Приносим сочувствие... Не надо ли? Примем участие... За наш,
разумеется, счет... - раздавалось вполголоса, веским начальственным
баритончиком, и Ревмира Алексеевна, знай себе, кивала головою.
Прошло несколько минут, пока главный перешел к существу дела:
- Необходимо осмотреть документы, оставленные покойником... Наш
сотрудник... Вот документик... - Впрочем, остальные давно уже рылись в
столе, и документик был проформой. - Мы получили сообщение, что он вел
дневник...
- Все документы - в столе.
- Он не рассказывал, что именно записывал в дневник?
- Нет.
- Неужели совсем ничего?!
- Мой отец почти не разговаривал со мной с марта 1987 года. Не верите -
спросите кого угодно.
- Ну что вы! Но вот тут такое дело... Мне неудобно даже говорить... Но
похоже, здесь не хватает одной папки. Вы уверены, что ни одной из них не
брали?
- Да, конечно... А с чего вы взяли, что тут не хватает папки? Отец все
хранил такой кипой...
- Вы видели, где он хранил?
- Конечно. Вот в этом ящике, такая стопка старых папок.
- Так где была папка про лагерь? Не помните, сверху или снизу?
- Отец никогда не показывал мне ни одной папки. Он не разговаривал со
мной 12 лет, я уже говорила вам.
- Ах да, ах да... не разговаривал. Но вот видите, тут в левом верхнем
углу номер. Видите?
- Ну да... цифра стоит.
- Вот-вот... Видите - номер 3. А потом сразу - цифра 5. Почему?
- Вы у меня спрашиваете?
- Ревмира Алексеевна, вы же умная женщина. Кроме вас и вашей семьи,
никого больше в доме не было. И поверьте нам, эта папочка вам ничего
хорошего не принесет. Так что, вы говорите, было в папочке?
- Да ничего не было... То есть, тьфу! Сбили вы меня... Не видела я этой
папочки!
- Гм... А не можете ли вы сказать - куда же могла деваться папочка?
Судите сами - ваш батюшка не выходил, и близких друзей у него не было...
Папочка в доме, Ревмира Алексеевна, и помочь нам - в ваших интересах.
- А если отец ее сжег? А если ваши люди искали ее невнимательно? А если
в столе есть потайные ящики? Вот видите... А вы все на меня...
Вальяжный, сыто-холеный покивал тяжелой головой.
- Невнимательно искать мы не умеем. Ревмира Алексеевна, подумайте еще
раз. А мы будем вынуждены заглянуть к вам попозже. Не против?
- Сослуживцев отца всегда рада буду видеть. Близкими людьми мы быть
перестали, но это все-таки отец... И потом - вы все равно придете.
Старший светски, очень тонко улыбнулся, сделал незаметный знак рукой. У
одного из стоящих возле стола вопросительно поднялась бровь.
- Да-да, конечно!
Гэбульники исчезли, прихватив несколько папочек, остальные сиротливо
возвышались на краю стола. Старший вежливо приподнял шляпу. И тогда Ревмира
Алексеевна доказала, что не случайно она дочка гэбульника и что генетика -
совсем не лженаука. Подождав несколько минут (муж и дочь смотрели круглыми
глазами) Ревмира Алексеевна подошла к столу отца, выдвинула второй сверху
ящик и мягко нажала пальцами на знакомое ей место. Тихо щелкнула отходящая
фанерка, открылось второе дно ящика сверху. В тайнике не было ничего, и
Ревмира Алексеевна быстро приняла решение.
- Ирина, быстро давай папку!
Ирина замотала головой, плотно сомкнув губы; глаза округлились, как
блюдечки.
- Давай, сказала! Документы сохраним, не бойся! Мне и самой
интересно...
В результате старинная папка с номером 4 в правом верхнем углу и цифрой
1953 посередине оказалась в тайном отделе, наполненная бумагами без папок -
таких бумаг тоже оказалось немало.
А документы из папки, буквально несколько бумажек, легли в современную
желтую пластмассовую папочку. Ирина подумала и сунула туда еще несколько
листков, на которых тренировалась перед экзаменом по химии, а папочку
поставила на полу, среди других, точно таких же.
Через полчаса грянул звонок.
- Вот теперь мы готовы забрать все документы окончательно...
- Вы совершенно все заберете?
- А вам что-то хочется оставить?
- Да... фотографии бы, трудовую. Я хочу, чтобы память осталась.
- Хорошо, это мы вам оставим. Вы не нашли папочку?
- Я же в третий раз говорю, не брала я вашей папочки! Вы бы лучше
посмотрели в документах! И секретные ящики проверили бы...
- А где были секретные ящики?
- В каждой тумбе был один ящик с секретом. Но отец меня не подпускал, и
где именно - не знаю.
Почти в тот же момент главного тихо позвали:
- Товарищ начальник...
Позже Ревмира Алексеевна отметила, что пришедшие ни разу не обратились
друг к другу ни по имени-отчеству, ни по званию.
Эти двое колдовали вокруг стола, проводя вдоль поверхностей
металлической штукой, размером и формой похожей больше всего на мыльницу.
Штука была включена в сеть и гудела, но гораздо тише даже импортного
пылесоса.
- Ага...
Пришедшие немало повозились, пока не открыли тайника, не вынули искомой
папки.
- Папка номер 4?
Никто не ответил Ревмире.
- Ну вот, а хвастались, что небрежно не умеете работать!
Старший кинул на Ревмиру моментальный взгляд, и она почувствовала, что
лучше будет замолчать. И он не замедлил отомстить, найдя в другом тайничке
несколько фотографий.
- Фотографии хотите оставить?
- Да, для себя и для внучки.
- Для внучки?
- Для моей дочки, его внучки.
- О, так это и есть Ирочка! Так вы смотрите фотографии, смотрите.
Посмотрите, уверены ли вы, что хотите их сохранить у себя?
Ни на одной фотографии не было надписи - кто сфотографирован и где. На
большинстве фотографий были незнакомые люди в форме, какие-то ландшафты,
деревни, поющие колонны людей, тоже в форме. На одной фотографии отдельно
стоящего хутора был поставлен крестик посреди двора. Но где этот хутор? И
что означает крестик?
Еще на одной фотографии несколько людей в форме и в форменных рубашках
без кителя, с засученными рукавами стояли возле какого-то сарая. Двое
держали, поставив на колени, какого-то мужика в штатском, а третий -
молодой, веселый Миронов - заходил сзади с топором. На топоре, на рубашке
Миронова застыли темные пятна, нетрезвое лицо смеялось, как если бы шло
застолье или делали приятную работу - скажем, рубили капусту. Впрочем, такие
же лица были у всех людей в форме. Только темное, измученное лицо убиваемого
распялено в крике.
На последней фотографии застыла равнина, круто обрывавшаяся к морю.
Каменный дом в два этажа стоял возле самого обрыва, окруженный деревьями.
Странно - березы и яблони вперемежку! Так русские не посадили бы. У стены
дома - человек, тоже в штатском; лежит, закинув голову, лица не видно.
Непонятно, был ли жив или мертв этот человек в светлой рубашке и брюках. А
вот молодая женщина - точно мертва: скомканная поза, от головы растекается
лужа. Девочка лет двенадцати-тринадцати, лежит поперек матери. На светлом
платье со спины тоже большое пятно.
Мальчик лет восьми, руки закинуты верх, лицо искажено ненавистью,
страхом, отвращением и, пожалуй, каким-то странным выражением неверия в
происходящее: мальчик как будто ждет, что сейчас кончится кошмар, встанут
папа и мама, и все опять сядут пить чай. Три человека, Миронов в том числе,
навели на мальчика стволы.
Ирина невольно оттолкнула фотографии. Слишком сильно, одна полетела на
пол.
- Так оставляете? На память? В семейный архив?
При всем желании нельзя было сказать, что гэбульник издевается, вообще
как-то отмечает, оценивает ситуацию - такой нейтральный был, спокойный
голос. Мама нашлась быстрее дочки.
- Эти фотографии скорее по части вашего ведомства. Нам они не нужны.
- Как хотите.
Но ушли гэбульники по-хорошему, благодарили, обещали покровительство,
спрашивали, куда поступает Ирка.
- Вот здесь распишитесь... - это было очень мимоходом.
Папа ушел выполнять задания мамы. Ирка села читать по химии - экзамен
будет послезавтра. И в комнату Ирины вошла мама.
- Ира... Ты намерена искать клад сама?
- Я не знаю... Ты думаешь, это может быть настоящее богатство?
- Я даже не знаю, доча... Но может быть все, что угодно. Может быть,
будем искать вместе? - Мама помедлила и все-таки добавила еще: - Несмотря на
все, что сказал дедушка?
- Мама, я же не против... Только что тогда... это же последняя воля?
- Как хочешь... Я могу помочь тебе, мне самой не нужен клад. Но я
боюсь, ты сама не сумеешь все взять...
Этой истории не произошло бы, имей Ирка уверенность, что сумеет
справиться сама. Но Ирка совсем не была в этом уверена, и это одна из
причин, по которой стали возможны все дальнейшие события. Вторая причина...
Трудно, очень трудно семнадцатилетней девчонке противостоять собственной
маме. Тем более маме, которая всегда царила в доме; маме, которая всю
коротенькую жизнь Иры заботилась о ней и решала все ее проблемы.
И в эту ночь мама с дочкой первый раз посмотрели, что завещал дед. В
первый раз - потому что потом и та, и другая не раз смотрели в эти
документы, пока не выучили чуть ли не наизусть.
Почему мама с дочкой? Потому что сначала папа еще не вернулся, еще
выполнял мамины поручения. Потом папа вернулся, но страшно устал и лег
спать. А мать и дочь Стекляшкины долго сидели в этот вечер.
Ветер гнал темные тучи. Темнеть уже и так начинало рано, часов в десять
вечера, а тут с семи сгустилась темнота. Далеко на горизонте громыхало.
Темные клубы разных оттенков серого и черного освещались на мгновение
зарницами.
А Ирка постепенно разбиралась, кто же все-таки был ее дедушка. До 1953
года Алексей Владимирович Миронов был сталинский сокол, сотрудник НКВД и
вообще большой человек. Причем если до 1946 года он еще был не самым большим
человеком, всего-навсего майором НКВД, следователем и не более, то с января
этого года Алексей Владимирович стал начальником большого спецлагеря и
существовал уже как гораздо больший человек по своему месту в системе.
Лагерь находился далеко, в самом сердце Саян, и ехать к нему надо было
по грунтовке, проложенной про свежей просеке. Зимой дорога действовала
исправно, разве что в сильную метель наносило столько снега, что грузовик не
мог пробиться. А вот весной всякая связь прерывалась - на две недели, на
три. Так же и осенью. Летом, в проливные дожди, дорога тоже становилась
непроезжей.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг