специфике этого нашествия. Мне видится картина, показанная в "Роковых
яйцах" Булгакова, ненавидевшего как Шарикова, так и бесчисленных гадов,
ползущих к Москве, чтобы завоевать ее. И ничего, кроме наспех придуманного
мороза, Булгаков противопоставить нашествию не сумел.
И вот в течение года-двух население Москвы и Петербурга увеличилось
втрое, в одночасье возник образ коммунальной квартиры, "воронья слободка"
Ильфа и Петрова стала обязательной составляющей столичной жизни.
Первоначальное население этих городов растворилось в пришельцах и
спряталось в глухую тень, хотя бы потому, что пришельцы, по принципу
обитателей диаспоры (национальной или географической), были куда лучше
организованы, хотели и умели поддерживать друг друга, занимая места в
присутствиях и на квартирном фронте. У каждого интенданта был знакомый
комполка в горкоме...
И тут мы переходим к специфике советской фантастики, к ее зарождению в
том виде, в каком она появилась на свет. Это зависело от того, кто ее
писал, почему писал и откуда получал идеи и позывы к творчеству.
Ничего подобного не могло случиться в иной европейской стране, а то,
что произошло в Советской России, осталось пока за пределами внимания
историков нашей (в данном случае фантастической) литературы.
Материя определяла сознание в открытой и даже наглой форме.
Для того, чтобы понять это, вернемся в Дом крысолова.
Когда завершилась гражданская война, в Москву из Закавказья приехал
Константин Паустовский. Он отправился на поиски работы. Виктор Шкловский
привел его в газету "Гудок", где четвертую полосу делали "самые веселые и
едкие люди в тогдашней Москве - Ильф, Олеша, Михаил Булгаков и Гехт... В
эту комнату иногда заходил "на огонек" Бабель. Часто шквалом врывался
Шкловский..."
В тех же воспоминаниях Паустовского фигурируют иные завсегдатаи
"Дворцового труда", бывшего Воспитательного дома около Устьинского моста:
Фраерман, Грин, Багрицкий, Славин, Катаев...
Жилось трудно и тесно. Сам Паустовский бедовал на пустой даче в
Пушкине, "Олеше и Ильфу дали узкую, как пенал, комнату при типографии
"Гудка", Гехт жил где-то в Марьиной роще среди "холодных" сапожников.
Булгаков поселился на Садово-Триумфальной в темной и огромной как
скейтинг-ринг коммунальной квартире".
Такая жизнь была типичной для первого поколения советских писателей,
будущих классиков и жертв режима.
Прежде чем перейти собственно к фантастике, я хочу обратить ваше
внимание на то, кем же были писатели, прославившие советскую фантастическую
литературу.
Мы знаем, что они бедствовали, что жили в тесноте и скудости по
коммуналкам. Почти все они были приезжими, которые заняли комнаты и
квартиры московской интеллигенции, уничтоженной или приведенной в
ничтожество за последние годы. Эти молодые люди чувствовали определенное
единство выброшенных на опасный берег осьминогов.
Самым старшим из них едва перевалило за тридцать. Причем эти
"старички" стояли несколько особняком от основной массы - Алексей Толстой
или Александр Беляев шли своим путем и создавали несколько иные
произведения.
По тридцать лет было Михаилу Булгакову, Константину Паустовскому,
Борису Лавренёву, Илье Эренбургу, Сергею Боброву, Ефиму Зозуле, Льву
Никулину, Мариэтте Шагинян, Александру Чаянову, Вадиму Никольскому... На
пять лет моложе были Всеволод Иванов, Илья Ильф, Валентин Катаев, Михаил
Козаков, Сергей Розанов, Евгений Шварц, Николай Шпанов. Только-только
исполнилось двадцать лет Юрию Олеше, Михаилу Зуеву-Ордынцеву, Евгению
Петрову, Вениамину Каверину, Яну Ларри, Андрею Платонову, Бруно
Ясенскому...
Но в большинстве своем, надо признать, эти молодые люди пережили
столько бед и тягостей, что современному тридцатилетнему одуванчику и не
снилось. Паустовский вспоминал: "Мне было в то время тридцать лет, но
прожитая жизнь уже тогда казалась мне такой огромной, что при воспоминании
о ней делалось страшно. Даже холодок подкатывал под сердце".
Но это Паустовский - тончайший орган чувств, созданный божеством
литературы. Остальные были проще. Они пили водку, любили московских
барышень (большей частью из обломков уничтоженного прошлого), мучились от
безденежья и страсти к славе.
При том, увидев и испытав на себе ужасы гражданской войны, как юный
столп революции Гайдар или пулеметчик Шкловский, они всей шкурой ощущали
временность, ненадежность нэпа и благополучия, при котором власти еще не
могли, не научились крепко вцепиться когтями в глотку Слову. Подобно тому,
как фантасты начала века предчувствовали мировую войну, эти юные дарования,
душевно бывшие куда старше своих лет, ощущали приход Великого Хама. Но одни
трепетали при его приближении, другие же торопили его приход, полагая себя
его друзьями, соратниками и солдатами. Порой с чистым наслаждением
наивности.
Зарабатывали будущие фантасты в основном журналистикой и потому были
почти все знакомы между собой, сливаясь в некие подобия землячеств.
Каждодневно юношей кормили очерки, фельетоны и зачатки художественной
прозы, темы и эмоции для которой давала гражданская война.
Но наиболее решительные и пробивные из них уже прибились к берегам в
борьбе литературной. Обживаясь в столицах, молодые люди женились и
сливались в группы уже не по генетическим, а по политическим интересам.
Благо пока единства от них не требовали. Хотя партия отдавала предпочтение
пролетарским писателям, которые вовсе не были пролетариями, но выступали от
имени правящего класса.
Поначалу их идеологом стал Алексей Гастев. Первый и самый смелый
теоретик Пролеткульта, утопист, не считавший себя утопистом, а стремившийся
к делам, которые изменят Человека и Мир. Несмотря на грохот большевизма,
который исторгали его теоретические и поэтические труды, коммунистом он не
был. На всю жизнь его испортило то, что он еще юношей участвовал в "Лиге
пролетарской культуры" Александра Богданова.
У Гастева было два бога - Пролетариат и Машина. Вот в единении их он и
видел идеал будущего. Именно пролетариат станет господином планеты, ибо он,
как никакой иной слой человечества, близок к Машине, понимает ее и,
слившись с ней, овладеет миром.
Гастев придумал ряд любопытных терминов. Например, для того, чтобы
человек скорее и естественнее слился с машиной, его положено "инженерить".
И, как следует из его же поэмы: "Загнать им геометрию в шею, логарифмы им в
жесты".
Сегодня это звучит пародийно, в то же время именно в его идеях можно
угадать предчувствие идей киберпанка. Гастев даже изобрел науку
биоэнергетику, которая должна способствовать слиянию человека и машины.
Свои идеи он начал вырабатывать раньше всех в стране, выпустив уже в
1918 году книгу "Поэзия рабочего удара". На три года Гастев обогнал
Замятина. Пафос его антиутопии, которую сам он считал утопией, - это
человек, теряющий индивидуальность и получающий вместо себя номер. В
будущем, с восторгом сообщал Гастев, люди будут обозначаться не именами, а
цифрами. И вот уже шагают человеко-машины: "Сорок тысяч в шеренгу...
проверка линии - залп. Выстрел вдоль линии. Снарядополет - десять
миллиметров от лбов. Тридцать лбов слизано - люди в брак". Этот труд -
"Пачка ордеров", - опубликованный в 1921 году, завершил его недолгую, но
знаменательную деятельность в теории фантастики. После 1921 года А. Гастев
ушел на педагогическую работу и исчез со сцены. Но свой след, как
завершение цепочки Федоров - Богданов - Гастев, он оставил.
Для молодых людей, севших за письменные столы, Гастев не стал кумиром.
Он показался им слишком абстрактным - за ним пришли куда более конкретные
умники Пролеткульта. Правда, он способствовал рождению замятинского романа,
к чему мы вернемся в очерке о советской утопии.
Куда внимательнее молодежь читала романы Александра
Богданова-Малиновского. Тем более, что их переиздавали в государственном
издательстве, их окружала аура официозной партийности. Хотя Богданов
противостоял Ленину как философ, но само противостояние придавало ему
дополнительный вес.
Но и Богданов не мог стать примером, хотя бы потому, что был удручающе
скучен и рассудителен. Он не был писателем. Он искал социалистическую
гармонию и, конечно, оказал определенное влияние на утопию советской поры,
хотя утописты вслух никогда не признавали его своим наставником.
Еще одним возможным источником мог стать и почти стал западный и
отечественный фантастический роман эпохи первой мировой войны и
предчувствия ее. Это роман-катастрофа. Катастрофа может принимать различные
формы: хоть вид марсиан, которые уничтожают на Земле все живое в романе
Уэллса, или природного катаклизма, рожденного человеческой злобой или
неосторожностью, как в романе Жоржа Тудуза "Человек, укравший Гольфстрим".
Наши родные "катастрофисты" тоже не отставали - вспомним "Бриг "Ужас"
Антона Оссендовского или "Жидкое солнце" Александра Куприна.
Воздух Советской России был насыщен приближением катастрофы. С одной
стороны, к ней непрерывно призывали вожди республики, твердившие о мировой
пролетарской революции. Они провоцировали восстания, что приводило к
кровавым трагедиям революций в Венгрии и Баварии, они тянули пролетарские
лапы к другим странам.
"Катастрофические" романы были ближе сердцам и разуму "молодой
гвардии" писательского цеха. Не хватало толчка.
Потому что все эти молодые люди, за исключением независимых одиночек,
как Андрей Платонов и Евгений Замятин, не только искали себе предтечу, но и
думали о редакторе, о первой ступеньке цензуры.
Для наших молодых героев было недостаточно гастевских откровений.
Более того, некоторых будущих фантастов Гастев попросту пугал.
Куда более внимательно они штудировали Герберта Уэллса.
Жюля Верна, которого эти юные "пролетарии" читали в гимназии, они
отринули, потому что понимали: пришло время классовой борьбы. Уэллс был
ближе - он нес в себе тревогу, трагедию, ощущение завтрашнего ужаса.
В те же годы у нас начинают плодиться издательства, которым нужны
доходы. Появляется в зачатке вся та литература, что заполняет наш книжный
рынок сегодня. Есть дамский чувствительный роман вроде "Без черемухи"
Пантелеймона Романова и десятков ремесленников помельче, есть революционные
приключения и "Красные Пинкертоны". Плодится и роман фантастический, пока
что переводной.
2.
В марте 1921 года из Москвы вместе с женой выезжает в "художественную
командировку" непостоянный сын социал-демократической партии, разоблачавший
еще недавно ее деяния из белогвардейского Киева, молодой человек, имеющий
партийную кличку "Лохматый" и даже отлично известный Ленину. Впрочем, не
только Ленину - все в партии знали лохматого Илюшу, публициста, поэта,
светского человека, умницу и пройдоху Илью Эренбурга.
Илья Григорьевич направляется в Париж, где скопилась значительная
часть русских литераторов старшего поколения, дабы заниматься чистым
творчеством. Основной биограф Эренбурга, велеречивый А. Рубашкин, говорит о
намерениях Эренбурга так:
"Уже за пределами своей страны поэт опубликовал стихи о рождении
иного, "великого века". Так, еще не встретившись с эмиграцией, он определил
свою позицию. Это не было приятием всего, что происходит в Советской
России, но с ее врагами Эренбургу оказалось не по пути... Приехав в Париж 8
мая, Эренбург пробыл в нем недолго: выслали, не объяснив причин. Можно,
однако, полагать, что причиной... стал советский паспорт".
Верится с трудом. Скорее, французы сочли Эренбурга большевистским
агентом. Эренбургу же надо было замолить свои грехи прошлых лет, когда он
хлестко разоблачал большевистских извергов в киевских газетах. Впрочем, где
он был искренен, а где лукавил, никто так и не разобрался по сей день.
Эренбург поселился в Бельгии. Там было тихо, недорого, и он сразу же
принялся за свой первый роман "Хулио Хуренито". Роман был фантастический,
роман-прогноз, роман-катастрофа. В центре романа Хуренито - анархист,
циник, разрушитель капиталистического мира, но заодно и мира вообще.
Местами он пародиен, чаще публицистичен.
Интерес к роману был широк и шумен. Эренбург доказал, что умеет и
способен быть первым. Он написал первый советский фантастический роман,
который получил известность во всей Европе, он высмеивал толстосумов и
предвидел завтрашний фашизм. "Хулио Хуренито" - сатирический роман ужасов.
Но, читая эти ужасы, как-то не пугаешься. Автор слишком буйно играет
словами, образами, мыслями и концепциями. Он вобрал в себя и выбросил на
бумагу все литературное хозяйство начала XX века. Команда Хулио Хуренито,
чаще отвратительная, чем умилительная, шастает по миру, разрушая все, что
плохо лежит.
Критика в Советской России, куда в 1922 году попал напечатанный в
Берлине и тут же переизданный в Государственном московском издательстве
роман, была в целом положительной. "В "Хуренито", - много позже напишет
Эренбург, - я показал ханжество мира денег, ложную свободу, которую
регулирует чековая книжка мистера Куля и социальная иерархия мосье Дэле...
за двенадцать лет до прихода к власти Гитлера, я вывел герра Шмидта,
который может быть одновременно и националистом, и социалистом..."
Все, конечно, сложнее и талантливее. Но году в 1930-м Эренбург такого
романа не смог бы написать. Там ведь и о правителях республики Советов
говорится без почтения.
А вот что вспоминала Крупская: "Из современных вещей, помню, Ильичу
понравился роман Эренбурга, описывающий войну: "Это, знаешь, Илья
Лохматый, - торжествующе рассказывал он. - Хорошо у него вышло".
Ленин к литературе относился утилитарно, по мере ее пользы для дела.
Коммунистическая критика сочла за лучшее записать роман в "свои", и
рупор партии в вопросах литературы А. Воронский, главный редактор "Красной
крови", назвал в "Правде" этот роман "превосходной книгой".
А Эренбург продолжал жить в Бельгии, потом на острове Гельголанд, к
нему приезжали гости, в средствах он не нуждался - даже до того, как стали
поступать гонорары за роман. Затем он перебрался в Берлин, и тут мы видим
его в качестве редактора журнала и организатора писательской публики - со
всеми дружен или по крайней мере знаком, всюду вхож, умерен, критичен, но
при том совершенно лоялен к московским властям.
Вряд ли приходится сомневаться в том, что роль Эренбурга в
сменовеховском движении, в агитации за возвращение писателей на родину была
весьма велика. Он играл крысолова, но в той суматохе детишки слабо
разбирались, кто и куда их ведет. Возвратились Толстой-, Шкловский,
Потехин, Белый и другие. Кто-то из них умрет своей смертью, но не все.
На волне успеха Эренбург садится писать следующий роман - генетически
восходящий к "Хуренито", но уже не плутовскую фантазию, а роман-катастрофу.
Катастрофа будет пародийной, всеобщей, но не страшной. Она сама - предмет
насмешки.
Главный герой "Треста Д. Е., или Истории гибели Европы" Енс Боот, плод
стремительной, минутной связи князя Монако и голландской простолюдинки,
решает уничтожить Европу чужими руками. Роман вышел еще более
бессмысленным, чем "Хулио Хуренито". Описывается гибель одного за другим
государств. Эренбург с увлечением убивает миллионы и миллионы мирных
жителей (включая и население европейской России), чтобы в следующей главе
приняться за другую страну.
Когда автор несется без тормозов, то читатель находится под
очарованием самого движения. Закрыв книгу, он останавливается и
задумывается: чем же меня накормили?
Особенность таланта Эренбурга заключалась в его невероятной интуиции.
Власть предержащие, либо общественное мнение, или, наконец, сама атмосфера
Земли еще не успели родить на свет некое явление или процесс, разразиться
ливнем или самумом, как Эренбург уже выезжал на ристалище в соответствующей
случаю кольчуге и с нужными девизами.
Получил он задание притащить из-за рубежа сбежавших писателей либо
интуитивно почуял, что именно этот акт ему зачтется в коммунистической
державе, его дудочка тут же запела. Почувствовал нужду в новой литературе -
и не потерял ни одной лишней минуты для того, чтобы создать советский
фантастический роман. И что характерно: казалось бы, партия лишь краем
глаза присматривала за писательскими изысками, но именно в том году, в
самом начале нэпа, на роман Замятина "Мы" обрушилась гильотина партийного
запрета. В то же время весьма сомнительный по содержанию и уж никак не
воспевающий Советскую Россию роман Эренбурга в эти же дни вызвал чуть ли не
восторг партии.
Более того, обстоятельства сложились так, что именно "Хуренито" и
"Трест Д. Е." стали катализатором нашей фантастики. Даже те молодые
литераторы, кто в кружках, на литературных посиделках или в гостях слушали
главы из романа Замятина, никак не прониклись его духом и желанием
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг