И тут ко мне вернулось спокойствие. Слава Богу, ничего страшного! Они
опять обсасывают Казначеева... Тогда мне лучше сесть вон на тот пустой стул
у двери и сделать вид, что я давно и послушно присутствую.
Я тихо-тихо приоткрыл дверь и сел на стул. Моего появления никто, кроме
оратора, не заметил.
Оратор заметил.
Он оборвал свою речь на полуслове и стал говорить: а-а-а... а-а...
Потом показал на меня пальцем.
Тут я пережил неприятную минуту. Все головы сидящих в комнате
поворачивались, следуя указанию пальца, в мою сторону. И глаза стекленели..
Наконец Петя громко и уверенно крикнул:
- Провокация! Товарищи, я же предупреждал вас быть готовыми к
провокации!
Люди поднимались, некоторые, проходя, окидывали меня презрительным
взглядом, другие уходили не глядя.
Лишь потом, когда все разошлись, мои коллеги рассказали, что же
произошло.
Часов в одиннадцать утра я зачем-то понадобился Алиханову.
- Где Можейко?
- Вроде бы в город собирался уехать, - сказал мой сосед Шарыгин.
- На какой машине?
- Машины не было. Миша не приехал.
- На "кобре"?
- На "кобре".
- Черт знает что! Как приедет на обед - немедленно ко мне! Сколько раз
можно говорить, чтобы на городском транспорте не катались?
На обед Можейко не приехал.
В пять часов Алиханов скрепя сердце, но подчиняясь инструкции, доложил
о ЧП послу.
В посольстве именно этого от меня и ждали.
В то время, когда я пил чай с молоком у Боуна, в наш дом начали
съезжаться уставшие, злые, перепуганные чины советской колонии.
К семи все было ясно. Выступавшие старались превзойти друг друга в
бдительности задним числом. К сожалению, там не было ни магнитофона, ни
стенографистки. По крайней мере Саша Развин говорил, что получил искреннее
наслаждение, узнав, с какого нежного возраста я работаю на американскую
разведку.
Правда, должен заметить, что мои сверстники и приятели в этой игре
участия не принимали - уже шло к жизни новое поколение, которому зваться -
шестидесятниками. Потом, правда, они тоже постареют и изменятся...
Итак, вы можете представить, какой переполох произошел из-за моего
возвращения. Но никто из разоблачителей не почувствовал неловкости. Потому
что мы жили в антиутопии.
Вечером я имел неприятный разговор с Алихановым, в конце которого Юрий
Иванович сообщил, что отправляет меня в двадцать четыре часа на Родину,
которой я чуть было не изменил. Наутро меня вызвали к послу, потом почему-то
к парторгу посольства... Все они крушили кулаками мебель и грозили мне
отъездом в Москву - самое страшное наказание!
Но и я, и мои собеседники знали, что все это игра.
Вот он ругает меня, клеймит, а в глазах горит зайчик тихого
удовлетворения: "Мерзавец, интеллигент паршивый, убить мало! Но ведь не
сбежал!" Через несколько лет в Вашингтоне у одного из советников убежит
молодая жена с двумя маленькими детьми. Она пыталась уговорить мужа
последовать ее примеру, но тот не согласился оставить Родину. Он был
шестидесятником и доктором философии. Когда жена исчезла, муж два дня сидел
в прострации, надеясь, что она опомнится и вернется. Так что, когда
посольство узнало об утрате, ловить было поздно. Муж возвратился в Москву и
долго не мог найти работу. Я помню слова одного чиновника, полагаю,
типичные: "Не смог жену удержать, сам бы с ней убежал. А такой нам не
нужен..." Моя жена вроде бы сбежала от меня на Родину. Так что вся семья
бежала, куда надо.
Я остался в Бирме, но, что характерно, меня отправили домой точно в
день, когда исполнилось два года моего контракта. Я был единственный
переводчик или специалист, которому не предложили поработать еще с
полгодика. Хотя работал я не лучше, но и не хуже других...
Зато я стал фантастом.
И полагаю, что на моем месте фантастом мог бы стать любой.
Теперь, когда все свершилось, я понял, что истоки моей творческой
биографии лежат именно в двух бирманских годах.
Только в те годы я об этом не догадывался.
Я думал, что это и есть нормальная человеческая жизнь.
Вернувшись в Москву, я подал документы в аспирантуру Института
востоковедения, в отдел Юго-Восточной Азии. К счастью, в тот, 1959 год,
никто, кроме меня, посвятить свою жизнь бирманистике не пожелал, и
конкурентов у меня не было.
Я же два года прожил в Бирме, немного говорил и читал побирмански.
Моим научным руководителем стал тот самый Володя Васильев. На второй
день моего пребывания в стенах учреждения он вывел меня в коридор и
попросил: - Игорь, пожалуйста, называй меня при людях Владимиром Федоровичем
и на "вы".
Я смутился и согласился. Мы возвратились к старым отношениям лишь через
несколько лет.
В аспирантуре платили тысячу (потом это стало сотней) рублей, родилась
Алиса, с деньгами было плохо, тем более что мы не умели их беречь. Мы
оказались единственной семьей в Бирме, которая не возвратилась с машиной.
Зато славно пожили, ездили на океан, я привез более тысячи книг, мы были
одеты и обуты. В начале шестидесятых годов я еще съездил от Зарубежстроя в
Гану и Ирак - по два месяца за раз.
И, главное, я начал печататься.
Разумеется, речи о фантастике пока не было. Но мамина приятельница,
переводчица с английского, привела меня в журнал "Вокруг света", где мне
предложили написать очерк о Бирме.
Первый очерк появился в середине 1960 года, и мы с друзьями поехали на
Онежское озеро.
В институте я был заядлым туристом. Когда женился, раза два брал Киру
на какие-то межсезонные вылазки. Но беда заключалась в том, что мы любили
громко петь, не соблюдая законов гармонии и не придерживаясь мотива. Кира
же, окончившая училище при консерватории, должно быть, испытывала
невыразимые муки. На третий раз она с нами не поехала, а на четвертый и я
остался дома.
Правда, тогда туризм в нашем институте сошел на нет из-за трагедии, в
которую я не угодил по случайности. Устроился в последний момент на работу с
"лесным семинаром". А пятнадцать человек из нашей секции пошли на двух
шлюпках в Ленинград на день Военно-Морского флота. Они спешили, чтобы успеть
к празднику. Решили проскочить перед штормом на Рыбинском море, и их разбило
о стволы мертвого леса в северной части водохранилища.
Когда водохранилище заканчивали, тоже стремились уложиться в ударные
сроки и лес не успели спилить. Так и остались страшной угрозой подводные
стволы.
Находили тела наших ребят и девушек в течение двух недель, привозили в
цинковых гробах, и за две недели мы похоронили многих - это страшное
воспоминание, это было как работа. Сегодня с утра на кладбище, и завтра на
кладбище...
С шестидесятого года я регулярно печатался в "Вокруг света", ездил в
командировки и экспедиции от журнала и стал в редакции своим человеком. По
моим расчетам, за годы работы в журнале я заполнил своими материалами более
двух полных номеров.
С писателями моего поколения я познакомился уже в первой половине
шестидесятых, когда занимался журналистикой и начал переводить для
издательства "Мир", где чудесный человек Евгений Артурович Девис основал
длинную и, можно сказать, революционную серию зарубежной фантастики. Я
уверен, что для развития современной фантастики эта серия сделала даже
больше, чем редакция Жемайтиса. Впрочем, можно ли сравнивать?..
Но большинство будущих и действующих, к тому же небогатых фантастов
прошли сквозь эту серию в качестве переводчиков, составителей и авторов
предисловий.
Я был в числе переводчиков и рецензентов, поскольку знал английский
язык. Вот это была настоящая школа!
Правда, надо сказать, что для Евгения Артуровича все мы, приходившие в
его узкий, как щель, кабинет, четко определялись по полкам, на которые он
нас помещал.
Я оказался на полке "рецензентов и переводчиков". Уже в составители я
не попадал, а предисловие, если не ошибаюсь, мне доверили написать лишь
однажды: шел болгарский сборник, а я возвратился из Болгарии и знал авторов
лично.
Из-за этой консервативности Девис долгие годы не хотел верить в то, что
сам я могу что-нибудь написать. А лет пять назад, когда Евгений Артурович
был консультантом в "Армаде" и там возник вопрос, не начать ли нам
сотрудничать, он вызвался быть посредником и, встретившись со мной, сообщил:
"Переводчик ты неплохой, но стоило ли тебе бросать это занятие -
сомневаюсь..." В "Мире" я познакомился с переводчицей Нелли Евдокимовой,
полной, ленивой, талантливой женщиной, а потом и с ее мужем - Сашей
Евдокимовым, книжным торговцем и, главное, очень неплохим библиографом.
Саша был страшно худ, немного похож на верблюда и лохмат.
Жили Евдокимовы в ближайшем к Бородинскому мосту доме на набережной.
Там была арка этажа в четыре. Как раз над аркой и располагалась их квартира,
а может быть, часть коммуналки.
Словом, просторная высокая комната со стеллажами, продавленным креслом
и еще более продавленным диваном. Были там еще какие-то сидячие места,
потому что, когда Нелли завела свой литературный салон, собиралось до двух
десятков гостей и все как-то размещались.
Здесь я и увидел фантастов.
Главная фигура на этих сборищах - Ариадна Громова. Она была по натуре
Главной Женщиной.
Ариадна приходила и садилась в кресло, а за креслом стояли ее молодые
оруженосцы - Шура Мирер и Рафа Нудельман. Первый - начинающий фантаст, один
из лучших в нашей стране; второй - критик, переводчик и соавтор Ариадны.
Аркадию Стругацкому, который тоже заходил раз или два, почетного места
не доставалось, потому что он был начинающим и еще не понимал, насколько
велик.
Я вовсе не был фантастом, писателем или кем-то еще. Но принадлежал к
когорте переводчиков.
Вторая моя встреча с настоящим писателем произошла куда позже, в 1967
году, когда я решил написать фантастический роман. Об этом я договорился с
моим другом, редактором "Детгиза", Ниной Матвеевной Берковой, и она же мне
посоветовала уехать куда-нибудь из Москвы, чтобы не выкраивать для работы по
двадцать минут в день, а садиться с утра и до вечера стучать на машинке, до
упаду.
Присутствовавший при этом разговоре Олег Соколов, который тогда работал
в "Искателе", сказал, что отлично знаком с рижским писателем Владимиром
Михайловым, чудесным гостеприимным человеком. Так что садись, Игорь, в
поезд, позвонишь Володе с вокзала и проведешь месяц на Рижском взморье, там
у них потрясающий Дом творчества писателей, на самом берегу, вокруг сосны
шумят.
Что за наваждение нахлынуло на меня, до сих пор не понимаю! Как я мог
заявиться в чужом городе к незнакомому человеку? Сам этого никогда не делаю
и не люблю, когда так поступают со мной. Но вот сошел я с поезда, позвонил
Михайлову... его не было дома, а его жена Наташа вежливо предложила мне
зайти к ним и подождать.
С чемоданом и пишущей машинкой я ворвался в квартиру Михайлова и
застрял на несколько часов, потому что он занимался собственными делами, не
подозревая, какой сюрприз его поджидает.
Когда он увидел меня, вполне обжившегося в его квартире, то в первый
момент, к моему стыду, не смог скрыть некоторого раздражения - день выдался
нелегким, и Михайлов выглядел усталым.
Понемногу Михайлов обмяк, подобрел, а так как человек он весьма
доброжелательный, то через час мы стали приятелями, каковыми и остались на
всю жизнь.
У Володи Михайлова я увидел полку, где стояли не только журналы с его
повестями и рассказами, но и самые настоящие книжки, на которых было
написано имя автора. А сам автор, невысокий, подтянутый, быстрый в
движениях, черноволосый, не подозревавший о том, как его закрутит жизнь,
стоял рядом со мной и вел себя как равный.
Володя оставил меня у себя ночевать, а на следующий день повез на
взморье искать жилье. Почему-то Дом творчества для меня был закрыт - то ли
из-за моего социального положения, то ли еще по какой причине, но мы сняли
комнату в домике рядом с писательским, у уборщицы, милой латышской молодой
женщины с двумя сыновьями. Месяц я прожил в ее доме, текла вялая, мокрая
прибалтийская зима, в маленьком кафе у шоссе дешево (не сезон) угощали
взбитыми сливками, миногами и настоящим кофе. Снег сыпал ночью, а утром таял
везде, кроме газонов. Я сидел перед окном, плюхи мокрого снега срывались с
сосновых ветвей, и те облегченно выпрямлялись. Я написал роман "Последняя
война", который сложился несколькими месяцами раньше, когда я плыл на
"Сегеже" из Мурманска в Тикси.
Даже космический корабль в романе именовался "Сегежей", да и некоторые
члены экипажа носили имена моряков сухогруза.
Больше я ни с кем из коллег не сходился, если не считать, конечно,
моего друга Романа Подольного, который вел литературный раздел в журнале
"Знание - сила" и с уходом которого это издание немедленно отказалось от
трудной чести быть пионером российской фантастики, уступив пальму первенства
журналу "Химия и жизнь" Роман Подолъный был автором чудесных коротких
новелл, но не получил должной известности, так как ему не давалась крупная
форма - в романе, даже в повести он не был удачлив.
Зато был лучшим в стране популяризатором науки, чему способствовала
уникальная, абсолютная память.
Как-то Роман заболел, и я поехал его навестить, а по дороге вспомнил,
что не захватил ему чего-нибудь почитать. Шел я в тот момент по Арбату,
проходил мимо букинистического напротив театра Вахтангова, заглянул туда и
увидел комплект журнала "Нива" за 188-какой-то год. Тогда, лет двадцать
назад, подобный комплект стоил так дешево, что обошелся мне лишь в поездку
на такси. Я добрался до Романа на метро и отдал комплект. И что же, вы
думаете, он сказал?
- Погоди, может быть, я не буду это читать. Ведь когда мне было десять
лет, мама приносила мне комплекты "Нивы". Я же все помню.
Правда, еще лет через десять изумительная память Подольного его сильно
подвела. Он написал очередную книгу по физике, но рецензент указал ему на
какие-то фактические ошибки. Роман был в бешенстве - он не мог ошибиться! А
оказывается, ошибся...
Трудно представить себе более удрученного человека, чем Подольный. Его
предал лучший, верный друг - собственный мозг.
Именно благодаря Полольному в журнале появлялось все, достойное
упоминания в нашей фантастике. Здесь были напечатаны ранние вещи Стругацких,
а также их поздние повести. Здесь публиковалась замечательная повесть Мирера
"У меня восемь жизней". Здесь появлялись переводы лучших американских и
английских авторов. Многие сотни тысяч читателей подписывались на "Знание -
сила" как на эталон журнала. И в этом заслуга Романа Подольного.
Будучи человеком остроумным и изобретательным, Подольный стоял и за
многими нестандартными начинаниями в редакции. Например, Подольный придумал
"Академию веселых наук". Здесь печатались сообщения сомнительные и более чем
сомнительные. Например, как-то в "Академии" появилась статья о том, что
жирафа быть не может, потому что у живого существа не бывает такой длинной
шеи. Вы бы видели, сколько писем пришло в редакцию! Сотни! В них читатели,
слепо верящие в печатное слово, выражали возмущение тем, что журнал "Огонек"
поместил фотографию этого якобы существующего животного!
Сыпались упреки в адрес Брема и учебников зоологии.
Но высшим проявлением этой святой простоты мне представляется реакция
прессы на небольшую шутливую заметку Льва Минца в журнале "Вокруг света"
примерно такого содержания: "Интересный обычай существует в княжестве
Раджапур в Южной Индии. Каждые полчаса под окном магараджи стреляет пушка и
специальный глашатай кричит: "Тише, тише, властитель отдыхает!" Минц собирал
и наклеивал в тетрадку перепечатки этого сообщения в различных журналах. Их
было немало.
Я написал в "Академию веселых наук" письмо из города Великий Гусляр.
Пенсионер Ложкин сообщал, что грецкие орехи - наши ближайшие братья по
разуму. В палеонтологическом прошлом они ползали по веткам деревьев и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг