Жена прибежала ко мне, бледная и дрожащая. Я плакал, бился и дрожал от
ужаса. Я боюсь смерти, вид трупа возбуждает во мне отвращение и я не хочу
идти на завтрак зеленым мухам. Но, рано или поздно, они одолеют полубога и
всеобщего победителя. Все это я говорил жене, но она поняла только, что мне
очень плохо и проплакала со мной всю ночь. Ее слезы не трогали моего сердца,
мне снова ужасно хотелось взять ее за руку и вывести вон из комнаты, но я
напрягал всю волю, чтобы победить это желание.
Кстати, мне нужно некоторое упражнение воли. Это мне пригодится. Для
чего - пока секрет.
Жена так и уснула на моей постели, вся в слезах. А я просидел в кресле,
дрожа от холода и страха.
Завтра весь день не буду курить. Нужно упражнять волю.
Не курил весь день. Чувствую себя бодрым. На рассвете уснул на полчаса
и видел во сне радугу. Сейчас умылся и зарядил револьвер. К чаю вышел
веселый, но чаю не пил.
Последняя ночь.
Страшна не смерть, а ее неизбежность и сознание своей беспомощности.
Страшно жить с вечным сознанием этой беспомощности. Гиперборейцы победили
смерть, потому что сами бросались со скалы в море. Я поступлю, как
гипербореец, и пусть земля поглотит мой труп. Я говорю ей: - Я победил тебя
и подчинил своей воле. Ты, как раба, пресмыкаешься у моих ног, но я из
сострадания снизошел к тебе и отдаюсь на твою волю. Кушай на здоровье! Знай,
что если я раньше боялся смерти, то только потому, что гнушался стать твоей
снедью. Я не дорожил твоей оболочкой, взятой у тебя напрокат, и если бы мне
доказали бессмертие, - там, вне тебя, - я бы не оставался на тебе ни одной
минуты!..
Кошмар
Он лежал на неопрятном диване и спал. Его ноги были до колен накрыты
тяжелым из серых овчин полушубком. Рядом с диваном, у изголовья спавшего
помещался маленький столик, на котором стояла наполовину выпитая бутылка
водки; возле бутылки валялся на боку стаканчик плохого зеленого стекла, а
дальше белела тарелка с солеными огурцами. Пол горницы был неровен, и, когда
спящий шевелился, стол начинал постукивать одной ножкой, а валявшийся на
боку стаканчик покатывался и позвякивал то о бутылку, то о тарелку с
огурцами. В комнате было темно и тихо. Две восковые свечи скупо озаряли из
угла унылый полумрак комнаты. Одна из свечей теплилась перед распятием у
пробитых гвоздями ног Спасителя, а другая мерцала перед образом апостола
Петра, слева от распятия, в углу, возле затянутого кисейной занавеской окна.
Свечи иногда потрескивали и бросали из-за пучка верб свет, блуждавший
пятнами и по кисейной занавеске окна, и по неровным половицам горенки, и по
бледному лицу спавшего человека. Угол обтянутой красным кумачом подушки
выдвигался из-под головы спавшего. Его лицо было бледно и искажено
страданием. Можно было подумать, что человек этот тяжело ранен в голову, а
угол подушки обагрен его кровью. Под глазами спавшего темнели лиловые
круги. Световое пятнышко лежало пониже его левого глаза и едва шевелилось,
как жадно присосавшийся паук. Спавший даже почесал у себя под левым глазом и
застонал, скрипя зубами. В комнату тихо вошла совсем молодая и очень
красивая женщина с бледным лицом и румяными губами, Одно из световых
пятнышек, бесцельно ползавших по полу, перебралось на подол ее чистого
ситцевого сарафана и, по мере того, как женщина подвигалась к дивану,
переместилось с подола сарафана на металлическую пряжку ее ременного кушака.
- Савва Кузьмич! - позвала женщина спавшего и боязливо заглянула в его
измученное лицо.
Спящий не шевелился и лежал неподвижно с головой, глубоко ушедшей в
подушку. Женщина вздохнула.
В горенке было жарко и до одурения пахло богородской травой и мятой,
которые сохранялись тут же в шкафу, собранные летом и в изобилии засушенные
на зиму, как потогонные средства и лекарства чуть ли не от сорока недугов. У
образов потрескивали свечи. Молодая женщина глядела на спавшего и думала:
"Ах, Боже мой, до чего это люди к винищу бывают пристрастны!"
- Савва Кузьмич! - снова позвала она.
Спящий пошевелился. Световое пятнышко, сидевшее под его глазом,
передвинулось ближе к носу; из-под полушубка показались тяжелые сапоги. Но
Савва Кузьмич не проснулся и только заскрипел зубами.
"Ах, Господи, вот спит-то!" - подумала молодая женщина и даже руками
всплеснула. Она, вероятно, отчаялась когда-нибудь добудиться спящего и пошла
вон из комнаты. Ее черные, тяжелые косы лениво зашевелились на спине, как
сытые змеи.
А Савва Кузьмич по-прежнему лежал на спине, тяжело дышал и видел
странный сон.
В лесу было темно и холодно. Сырой осенний ветер шумел по лесу, срывая
последние листья и швыряя их куда попало, как никому не нужное тряпье. Савва
Кузьмич уже давно блуждал по этому лесу, тщетно силясь выйти на опушку. Его
как будто томила лихорадка. Непрерывно усиливающийся шум леса наполнял его
сердце безотчетным ужасом. Ему почему-то казалось, что это шумит не лес, а
ревет вода, прорвавшая где-то плотину и с бешеной яростью устремившаяся на
Савву Кузьмича, чтобы захлестнуть его своими волнами и увлечь куда-то
далеко, в какую-то бездну без конца и начала, мрачную, холодную и ужасную,
похожую на смерть или на ад.
Савва Кузьмич вздрагивал всем телом и медленно подвигался вперед,
бросая вокруг беспокойные взоры. Наконец он вышел на поляну и остановился.
Эта поляна сразу возбудила в нем жгучее любопытство. По его лицу как будто
прошла улыбка. Он с трудом перевел дыхание, прислушался и на цыпочках пошел
по поляне, внимательно оглядывая в опушке каждый кустик, каждое дерево,
каждый пенек. Савва Кузьмич не ошибся. На одном из деревьев висела на сучке
новая, крытая казинетом и подбитая ватой поддевка. Савва Кузьмич сразу узнал
эту поддевку и остановился. Его сердце замерло от ужаса и жгучего
наслаждения, как у охотника, с большим трудом выследившего опасного, но
дорогого и редкого зверя.
Савва Кузьмич на цыпочках подкрался к поддевке; он осторожно распахнул
ее на груди и полез в боковой карман этой поддевки, холодея от острого и
мучительного чувства. В кармане он нащупал бумажник. Савва Кузьмич слегка
вздрогнул и тихонько двумя пальцами потащил бумажник вон из кармана, косясь
на поддевку, точно боясь, что она увидит его движение и схватит его пустым
рукавом за горло. Однако, поддевка не шевелилась и ее рукава висели как-то
беспомощно-слабо.
Поддевка как будто спала. Савва Кузьмич сел на корточки под деревом и
раскрыл украденный им у поддевки бумажник. По его губам снова скользнула
улыбка. В бумажнике были деньги. Он повернулся спиной к поддевке, а лицом к
тучке, за которой прятался месяц и, помочив слюнями кончики пальцев, стал
считать ассигнации. В бумажнике было 2500 рублей. Савва Кузьмич переложил
деньги из чужого бумажника в свой, а чужой закинул в кусты, насколько
хватала только его рука. После этого он внезапно почувствовал облегчение,
как человек, хорошо выполнивший трудное и рискованное поручение. Он хотел
было подняться на ноги и идти отыскивать дорогу, но внезапно на его голову
упала поддевка. Савва Кузьмич услышал, как ее пустые рукава стали искать его
горло. "Сафроньевский приказчик!" - подумал он с ужасом, и его ноги
задергало. На его лбу выступил холодный пот. Ему хотелось кричать и
отбиваться руками, но ни язык, ни руки не повиновались ему более. Между тем,
пустые рукава поддевки сильней и сильнее сдавливали его горло. Савва Кузьмич
собрал всю свою волю, замотал головой, застонал и проснулся. Он открыл
глаза, с удивлением оглядел горенку и поставил ноги на пол. "Опять до
припадка напился", - подумал он, косясь на бутылку. Затем он перенес свой
взор на зеркало. Оно отражало худощавого, среднего роста мужчину с помятым
желтым лицом, беспокойными глазами и рыжеватой бородкой. "Экая харя-то
богопротивная", - подумал Савва Кузьмич с тоской и жалобно позвал:
- Аннушка, Аннушка!
В комнату вошла черноволосая женщина. Савва Кузьмич покосился на
образа.
- Аннушка, зачем ты свечи зажгла? - спросил он, почесывая смятый ворот
русской рубахи.
Аннушка удивленно раскрыла глаза.
- Как зачем? Завтра день-то какой?
- Какой еще день?
- А вы, видно, память-то пропили? Какой день? Греховодник! Рождество
Христово, вот какой!
Аннушка поправила ременный кушак, стягивающий ее тонкую талию.
- Бесстыдник, - продолжала она, покачивая головой, - допились до того,
что ничего не помните. Я вас будила, будила, а вы только зубами скрипели.
- Какими зубами? - с раздражением переспросил Савва Кузьмич.
Аннушка фыркнула.
- Какими? Известно, не моими.
- Сны, что ли, вы нехорошие видите? - добавила она.
- Сны нехорошие, - крикнул Савва Кузьмич, - а тебе какое дело, сорока!
Аннушка пошла вон из комнаты, но на пороге остановилась и повернулась
лицом к Савве Кузьмичу. Ему показалось, что в ее глазах вспыхнул лукавый
огонек.
- А вас, Савва Кузьмич, Никодимка-работник спрашивает, - прошептала
она.
Савва Кузьмич потянулся и зевнул.
- Зови его сюда.
Аннушка исчезла.
- Никодимка, - услышал Савва Кузьмич ее голос из соседней комнаты, -
Никодимка, иди, тебя сам кличет.
На пороге появился Никодимка, белобрысый парень в рваном и очень
коротеньком полушубке. Это был рабочий Саввы Кузьмича. Он крестился на
образа и стоял на пороге, держа под мышкой какой-то сверток.
- Чего тебе? - спросил Савва Кузьмич.
Никодимка высморкался.
- До вашей милости; сделайте божескую милость, отпустите меня на
деревню. Завтра я чуть свет здесь буду.
Савва Кузьмич нахмурил брови.
- То-то вы все отпустите, да отпустите! Я уж и без того всех отпустил.
Всего с Аннушкой, да с тобой остался.
Никодимка переминался с ноги на ногу.
- Нет, уж вы и меня, сделайте милость, отпустите. Тут до деревни две
версты всего, рукой подать, а завтра я чуть свет назад буду.
Савва Кузьмич почесал нос.
- Страшно одному-то. Неровен час, случится что.
Он подумал и добавил:
- Ну, да уж ладно, иди. Только ты, сделай милость, присядь, добрый
человек, покалякаю я с тобою полчасика. Скука меня томит. На сердце так вот
и вертит. Присядь, сделай милость. Тошно мне.
Никодимка осторожно опустил сверток на пол, на цыпочках подошел к
дивану и опустился рядом на стул.
Затем он для чего-то вытер свои довольно чистые руки о грязные полы
полушубка.
- Это что у тебя? - спросил Савва Кузьмич, кивая на сверток.
- Поддевка новая.
- Хорошая?
Парень осклабился.
- Буквально хорошая, казинетовая и на вате.
Савва Кузьмич улыбнулся.
- Празднику, значит, радуешься?
Парень просиял. Глаза его забегали, как мыши.
- Известно, радуюсь. Празднику кажиный хрестьянин, Савва Кузьмич рад
бывает.
- Ну нет, ты этого не говори, - перебил его Савва Кузьмич, - не кажный
может празднику радоваться, не кажный! Я вот тоже радуюсь, а вот приятель у
меня есть один, из мещан он тоже, так тот не радуется. Нет, брат, ему не до
радости. Его перед праздником, как беса, корежит!
Савва Кузьмич тихо засмеялся.
- Приятелю этому, - продолжал он, - Мухоморов фамилия. Меня-то
Антроповым прозывают, а вот его Мухоморовым. Не слыхал такого?
Никодимка шевельнулся на стуле.
- Нет, не слыхал.
Савва Кузьмич вздохнул.
- И хорошо, добрый человек, сделал, что не слыхал. Этот человек, -
добавил Антропов, приближая свое лицо к Никодимке, - этот человек
душегубству причастен.
Савва Кузьмич вдруг откинулся к спинке дивана и заглянул в глаза
Никодимки.
Тот сделал губами "тссс!" и покачал головой.
Несколько минут прошло в молчании. Только восковые свечи потрескивали у
образов. Их желтое с синей сердцевиной пламя колебалось и как бы
подпрыгивало, точно пытаясь соскочить с черного стержня светильни.
- А ты не хочешь ли, братец, водки? - неожиданно спросил Савва Кузьмич
Никодимку.
Тот встрепенулся.
- Дозвольте, если ваша милость будет. Много выпить я буквально не могу,
а стаканчику завсегда рад.
Собеседники выпили по стаканчику. Никодимка отвернул дырявую полу
своего полушубчика и обмахнул им все лицо. Кончик его носа покраснел.
Антропов продолжал:
- А знаешь ли ты, каким образом Мухоморов душегубству причастен? Не
знаешь? Так слушай.
Случилось это годов пятнадцать тому назад. Мухоморову в те поры
двадцать пять лет стукнуло. И содержал он двор постоялый. Ну, конечно, с
гроша на копейку перебивался; дворникам по нонешним временам плохой доход.
Так вот, заехал как-то к Мухоморову этому самому на двор приказчик из
соседнего имения, богатого, надо тебе сказать. Заехал и ночевать остался. А
это, вот как и теперь, зимой происходило, и у Мухоморова полон двор
извозчиков был. Ну, и заметил Мухоморов, что у приказчика этого портемонет
битком деньгами набит... Он, конечно, околь него и так, и сяк, и эдак, и
тары-бары, и винцом и закуской, и в глаза глядит, и лебезит, и только что,
сучий сын, хвостом не вертит. Нда-с. Приказчик, конечно, заснул, а
Мухоморов, не будь дурак, портемонет у него из кармана и выуди! А в
портемонете том ни много ни мало, а две с половиной тысячи! Вот оно дело-то
какое! Ну, утром извозчики кто куда расползлись, и приказчик, конечно, уехал
и даже о деньгах не спохватился. Хмелен был. Уехал он, но часа через полтора
шасть опять на постоялый двор. Так и так, дескать, деньги у вас обронил.
Говорит, а сам белее снега. Не погуби, говорит, если нашел, отдай; не мои
деньги, а господские. И зачал он перед Мухоморовым лбом в землю стукать, а
сам плачет, заливается, как в лихоманке дрожит. И что же бы ты думал? Не
выдал ему денег Мухоморов. Уперся, собачий сын! Знать, дескать, не знаю,
ведать не ведаю! Вот какие люди, братец ты мой, на свете бывают!
Савва Кузьмич вздохнул. Никодимка снова сделал губами "тсс!" - и
покачал головой. Он перегнулся и положил локоть правой руки на колено.
- Звери, а не люди, - продолжал Антропов, внимательно разглядывая лицо
Никодимки и как бы наслаждаясь эффектом своего рассказа. - Звери, а не люди!
Оно, конечно, соблазн велик был. Две с половиной тысячи - хорошие деньги, а
в те поры самого Мухоморова со всей требухой его за триста монет продать на
базаре можно было. Нда-с, - Антропов пожевал губами.
Его голова слегка покачивалась на плечах.
- Только, - продолжал он, - не выдал Мухоморов денег приказчику, а
вскорости продал двор свой постоялый и маклачить кое-чем начал. Известно,
денежка к денежке бежит, и теперь у него свой собственный хуторок есть и,
окроме этого, всего прочего вволю.
Савва Кузьмич снова замолчал. Никодимка смотрел на него посоловелыми от
водки глазами и слегка посвистывал носом. В комнате было тихо и жарко. Пахло
богородской травой и мятой. Слышно было, как Аннушка постукивала на кухне
горшками. Савва Кузьмич налил себе стакан водки, залпом выпил его,
закашлялся и сплюнул. Затем он хотел вытереть усы, но промахнулся и ткнул
рукой в подбородок.
- Нда, - сказал он, - покачиваясь всем станом. - Нда! Что же,
по-твоему, должен теперь чувствовать перед праздником Мухоморов этот самый,
если приказчик, которого он ограбил, повесился? А, как ты думаешь? Какие-то
теперь ему, Мухоморову, сны снятся, и каково-то он, помещик состоятельный,
время свое проводит, а?
Антропов грозно глядел на Никодимку. Его лоб вспотел. Никодимка все так
же меланхолически посвистывал носом.
- К вину Мухоморов пристрастен стал, - продолжал Савва Кузьмич после
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг