я усадил его на свою постель.
- Я понял все, - между тем, повторял я подавленно. - Все! Черный
буйвол - это государственность! Это вековая идее о насильственном соединении
семей в одну каменную твердыню! Это та самая Вавилонская башня, которую
человечество воздвигает из века в век, вознося ее все выше и выше. И вот что
сделало это чудовище: рожденное семьей, оно раздавило семью. Ответьте мне,
где моя семья? - воскликнул я запальчиво, горестно и судорожно. - Где
Володечка? где Семен? где моя жена? Всех раздавила Вавилонская башня.
Слышите? так или не так?
Я рванулся, зарыл лицо в подушки, и меня будто накрыло пламенное
покрывало. Когда я открыл глаза, поверенного в моей комнате не было.
Никого не было в моей комнате. Никого, кроме трех портретов: жены,
Семена, Володечки. И свеча не колебала пламени, как мертвая. И тени стояли в
углах не шевелясь, как застывшие трупы.
Было, очевидно, поздно. Я оробел и решил идти спать в Прасковьюшкину
комнату. Вопрос только - уснули? Но если уж не спать, так все же лучше там,
чем здесь. Я тихо двинулся коридором, ощущая телом мертвящую тишину стен,
тесных как ущелье. И заглянул в щель полузакрытой комнатки. Прасковьюшка
стояла в углу на коленях, спиной ко мне, и вся ее комната шепотливо
повторяла за ней:
- Упокой, Господи, души усопших Семена и Владимира!
Плечи Прасковьюшки беспрерывно вздрагивали; и дрожали тени на
светящихся иконах.
- Упокой, Господи, душу усопших...
Неслышно я повернул к себе. Переставил свечу с ночного столика на
письменный. И, выдвинув боковой ящик, вынул оттуда револьвер. Оглядел его.
Заряжен всеми шестью пулями. Машинально произнес:
- Все шесть здесь.
И губы сами зашептали, трепеща:
- Ответьте мне: увижу ли я Володечку, Семена и жену, если ударю себя
сейчас вот этим самым в висок? Ответьте мне!
Клубок теснился в горле и мои ноги ощущали холод северных льдов.
Я воскликнул:
- Ответьте мне! Отец Вседержитель! Ты, создавший миры! Ради Сына Твоего
распятого ответь мне! Брось кроху милости Твоей, ответь! Удели каплю
внимания, пойми, одну только каплю! Всемогущий, снизойди к червю и воздержи
сердце от богохульства!
Мой шепот безнадежно бился между стен, как в могильном склепе. Но стены
безмолвствовали, цепенея; и стыли тени, как трупы, и звезды безгласно
глядели на меня через окно. Холодно и безучастно глядели. И никто не хотел
дать ответа. Только к моему уху приползал порой, как разбитый ребенок,
жалобный лепет:
- Господи, упокой души усопших Семена и Владимира!
- Ответа нет, - подумал я. - Нет!
Сердце буйно прыгнуло в моей груди, как конь, порвавший узду. Внезапно
я взвел курок и хотел выстрелить. Но только не в себя. Однако, я опомнился и
скрутил сердце железными путами. Опустив курок, я сердито швырнул револьвер
в ящик и сказал:
- Если я не достоин, - не отвечай! Я подчиняюсь игу Сына Твоего и
повторяю за Ним, Ты слышишь: да будет воля Твоя! Слышишь? Я повторил!
Я потушил свечу, лег в постель и с головой укрылся одеялом.
И почти тотчас же в мою комнату вошел черный кузнец. Огромный,
огромный, как исполинское дерево, он был весь черен от кузнечного угля; и
черный кожаный передник прикрывал все его туловище, как неуязвимая
броня. Тяжкий стопудовый молот блестел в его руке стальным обухом.
Шевеля черной, косматой, как непроходимые лесные дебри, бородой, он
сказал:
- Пришел к тебе доложить...
Чувствуя на груди неподъемную тяжесть, я еле прошептал:
- Что такое?
- Ребятишки озоруют шибко. Изохальничались! За голенища меня кусают,
когда урвут...
Цепенея от страха и предчувствий, я выговорил, еле выдавливая из себя
слова:
- Может быть, ты порол их раньше без меры? Может был, обижал нипочем,
зря? Знаю я, что обижал! Знаю! - уже выкрикнул я с сверлящей тоской.
Косматая борода шевельнулась, и шевельнулись огромные круглые белки на
покрытом кузнечным углем лице.
Я услышал:
- Может и порол. Может и обижал! Но теперь я вот как с ними буду! Вот
как!
- Как? - закричал я.
- Вот этак!
С этими словами тяжкая рука опустилась в широкую пасть сумы, висевшей
на боку. И тотчас же вытащила оттуда что-то беспомощно и бессильно висевшее.
Рука встряхнула это беспомощно висевшее, а другая занесла молот. Тяжко
пронесся сухой стук железа, переплетаясь с хряском раздробленных костей.
Рука сделала широкий размах. И то, что было под молотком, упало на мои
колени, как насыщенная кровью губка.
Безудержным толчком меня склонило к брошенному, и в разбитых и размятых
складках я узнал искаженные черты Володечкиного лица.
- А-а-а! - завизжал я, будто весь превращаясь в один крик, - а-а-а!
И неистово забил ногами.
Очнувшись, я увидел Прасковьюшку. Она стояла возле со свечкой в руках,
и все ее лицо моргало в безысходной тоске.
- Порфирий Сергеич! Миленький! Родименький!
- Уведи меня от него!
- Порфирий Сергеич! Бесценненький! Кого?
- Черного кузнеца! Я понимаю: это перевоплощение черного буйвола. Я
понимаю... уведи!.. Или иначе Вавилонская башня. Продиктованная гордыней.
Бесполезной и бесцельной гордыней. Спайка живых семей в бездушный
монумент, - повторял я уже спокойно и даже холодно, уйдя от ужасов и
претворяясь из ощущений в мысль. - Вавилонская башня. Опыт; запрещенный
Богом под видом Вавилонской башни. Ты видишь, она раздавила семью
насквозь...
- Пожалейте себя!
- Взгляни на меня: раздавила насквозь! Вышла из семьи и на семью же
опустила тяжкий обух. Но придет время, оно придет, и семья победит Вавилон и
восстановит себя единую, как живое слово Бога. Светлую и непорочную, как
Богоматерь!
Я замолчал. Прасковьюшка еще долго говорила мне что-то. Но я уже не мог
слышать ее слов. Меня всего вытянули и распластали. И накрыли чем-то
прозрачным, но совершенно непроницаемым для звука.
Распластанный в чьих-то тисках, я все же, однако, думал:
"Семья - это жизнь и тело, кровь и горячее сердце. А там - схема,
чертеж, бумага, книжная утопия..."
А на другой день я увидел Володечку. Живого! Володечка пришел в
усадьбу. Живой и невредимый Володечка; мой последний!
Как я не сошел с ума от счастья!
* * *
Встреча моя с Володечкой произошла так.
Я сидел у амбаров на камне, привалясь к стене амбара и вытянув ноги.
Погруженный в дрему и некоторое как бы омертвение, я, однако же, хорошо
видел лиловые волокна облаков, красных с черными крапинами букашек,
медлительно ползавших у моих ног, и золотистый листок, кружившийся над
крышей кухни. Одеревенелая кожа многого не пропускала к моему телу, но все
же я улавливал порою запах кухонного дыма и вкус прокисшего кумыса во рту. А
тут, заслонив собой кружившийся в воздухе листок, передо мною встала
Прасковьюшка.
- Порфирий Сергеич, - сказала она мне, - вас печник спрашивает.
- А не кузнец? - переспросил я с внезапно всколыхнувшимся
беспокойством.
- Нет, печник. Говорит: не надо ли трубы оглядеть?
- Зачем?
- Топить скоро надо будет. Я муку вешала. А он подошел. "Топить, -
грит, - надо начинать".
- Кого топить? Кого вешать? - крикнул я на нее брезгливо. - Все-то вы
топите, да вешаете, а ну вас всех к псам!
- Так что же ему сказать-то?
- Кому?
- Да, печнику же, Порфирий Сергеич!
Но тут я увидел его самого. Он сам шел ко мне. Печник. А Прасковьюшка
исчезла. И мне сразу же померещилось, что за его спиной кто-то робко
прячется. Я подумал: "Может быть, это болтается за его спиной рабочая
сумка?"
Печник сказал:
- Работенки нет ли у вас какой, Порфирий Сергеич? Сделайте милость!
Жрать, прости Господи, извините за выражение, нечего!
- Разве так плохи дела? - спросил я дружелюбно, вдруг полюбив его.
- И-и-и, - протянул печник, - и-и-и, не приведи Господи!
Но, несмотря на жалостливые слова, лицо его светилось молодостью,
бодростью и даже весельем. Пожалуй, даже лукавством. Из-за его спины опять
кто-то в упор глянул на меня, обдав меня жаром, взбудоражив меня целым роем
сверкающих мыслей. Во мне пронеслось:
- Что, если это не печник? А беглый, скитающийся, обреченный так же,
как и Володечка?
Лиловые тучи и серые крыши построек широко мигнули, а пестрые букашки
разбежались от моего порывистого движения.
- Володечка! - крикнул я скорбным зовом.
И он вынырнул из-за спины печника, отделился от него и заслонил его
собой.
И заслонил передо мной весь мир, небо и землю!
- Володечка! Володечка! - звал я его мольбой умирающего, заламывая
руки, весь проникнутый только встречею с ним.
Но тут же спохватился и поспешно побежал вслед за печником. Догнав его
за конюшнями, я сказал:
- Постой на одну минутку. Только на одну минутку! Постой!
Он проворно полуобернулся, видимо, потрясенный звуками моего голоса. Я
проникновенно воскликнул:
- Спасибо тебе за то, что ты привел его ко мне!
- Кого? - переспросил печник.
Я подметил на его лице выражение недоумения, но, очевидно, притворного,
и понял, что он не желает предавать этот факт огласке.
- Верь мне, - шепнул я ему, - я никому ни слова! Ни слова никому!
Достав затем из кармана бумажник, я отсчитал двадцать пять рублей и
сунул их в руку печника.
- Спасибо тебе, спасибо, - шепотливо восклицал я.
А он долго и внимательно разглядывал на своей ладони деньги, точно он
видел их первый раз в жизни.
Когда я вернулся к Володечке, он сидел там на камне, где я оставил мой
чапан. Кутаясь в этот чапан, он как-то хило сутулился, весь бескровный и
прозрачный, как привидение, точно изживший в себе все без остатка. Бросаясь
к нему, я все же не удержался от упрека;
- Володечка, ты точно совсем не рад встрече со мной?
Он улыбнулся хило и безжизненно.
- Нет, рад, папа! Очень, очень рад!
Он опять улыбнулся и добавил шелестом умирающего листа:
- Помнишь, маленьким я с такой охотой сидел на твоих коленях. И так
любил даже запах твоих усов. Помнишь, бывало, просил: "Папа, дай понюхать
твои усы". Ты бурчал: "Глупыш!" А я опять: "Они пахнут скосенным сеном". Я
долго не выговаривал букву "ш". Да? Помнишь?
Я поцеловал его в губы, весь замирая от святого блаженства, но они были
холодны, как у покойника. Мучительное предчувствие, что он снова покинет
меня и уже безвозвратно, шевельнулось во мне. Сдерживая трепет груди, я
ласково обнял его, бережно прижимая к плечу. И задал робкий вопрос: каким
образом ему удалось спастись от тех ужасов, после того, как известие о его
смерти было уже напечатано во всех газетах?
Однотонным шелестом он ответил:
- Перепутали. Газеты перепутали. Нынче так много казнят...
Я вспомнил. В тот же день, как я прочел в газетах известие о смерти
сына, в мой мозг вторглись вот эти же слова. Точка в точку:
- Перепутали. Газеты перепутали. Нынче так много казнят...
Сын сказал:
- Но если меня здесь найдут, мне не миновать смерти!
- А если мы убежим за границу?
- Только бы меня кто не увидел здесь!
- Даже и Прасковьюшка? Убежим, убежим! И никто не увидит!
- Только бы не увидел кто!
- Не увидит!.. Не дам увидать!
- Не отдавай меня смерти!
- Не отдам! Ни за что не отдам!
Чтобы развеселить, чтобы ободрить и оживить сына, я шутливо ударил
ладонью по его колену.
И мое ухо уловило деревянный стук. Точно я хлопнул рукою по чурбану.
На мгновение сознанье задрожало во мне, как в смертельной судороге, но
мозг воспламенился снова одним блаженством встречи.
В глубоком русле оврага, прячась, как вор, в кустарнике красного
лозняка, я долго беседовал с сыном. Беседу открыл я. Весь загораясь острым
вдохновением, я воскликнул:
- Что может быть, Володечка, чище и возвышеннее хорошей семьи, где все
любят друг друга, где все относятся друг к другу с уважением, где каждый
уступчиво снисходит к ошибкам и слабостям другого? Что может быть выше такой
семьи?
- Что ты хочешь этим сказать? - услышал я вопрос же.
- Я хочу сказать вот что. Володечка, разве ты не догадываешься? Я все
эти дни вот ломал себе голову и все никак не мог понять: для чего
человечеству понадобилось живые семьи спаивать в мертвую и громоздкую
Вавилонскую башню? Кто разрешил, кто смел разрешить пользоваться
одухотворенными семьями, как бездушными кирпичами? Бог? Да быть этого не
может! - воскликнул я пламенно.
- Кто? Быть может, выгода! Взаимная выгода! В начале, вероятно, были
только семьи...
- И в конце тоже будут только семьи! Одни семьи!
- Не перебивай меня! Быть может, дурные, более людные семьи стали
нападать на менее людные. Те принуждены были спаяться в род, в общину, чтобы
суметь дать отпор. Нападающие спаялись в свою очередь. И в результате явился
зачаток государства...
- А вместе с ним - остроги, каторжные работы, смертная казнь, война!
О-о-о! - горестно воскликнул я.
- Так ты против государственности?
- Рассуждая по-твоему, непременно придешь к выводу: если хороших семей
стало больше, чем дурных, - спайка не нужна!
- Но ты ловишь меня на слове. С ростом человечества и выгоды общежития
могли видоизмениться.
- Например?
- Например, более обширное общежитие несомненно способствовало
скорейшему росту культуры.
- Что ты называешь культурой? Усовершенствованную гильотину? К черту
усовершенствованные гильотины! - неистово завопил я во все горло.
Я хотел схватить сына за руку, но мои пальцы поймали лишь красную, как
кровь, ветку лозняка. Словно ядовито-насмешливый хохот толкнулся в мое
сознание. Во мне все тяжко заплакало.
Я умолк, закрывая глаза.
И тогда я услышал над собой дыхание ветра, и шелест травы возле, и
далекую трель какой-то птицы. И я понял, что я живу и дышу.
Когда я раскрыл глаза, в небесах уже слабо теплились первые робкие
звезды, но Володечки возле не было.
Я догадался: возвращенный к жизни, он ушел в поле, чтобы увидеть те
места, где протекли самые счастливые дни его безмятежного детства.
О, поля! Влейте в него могучим дыханием почвы побольше мощи и силы!
О, звезды! Ярче засветите в глазах его святое пламя жизни!
О, солнце завтрашнего дня! Теплее обогрей его холодные губы!
Я решил: как только совершенно стемнеет, я незаметно проведу Володечку
в кладовую, что позади дома. Пусть он проживет там незримо для всех
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг