Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | DOS | LAT
Предыдущая                         Части                         Следующая
я усадил его на свою постель.
     - Я понял все, -  между  тем,  повторял  я  подавленно. -  Все!  Черный
буйвол - это государственность! Это вековая идее о насильственном соединении
семей в одну каменную твердыню! Это  та  самая  Вавилонская  башня,  которую
человечество воздвигает из века в век, вознося ее все выше и выше. И вот что
сделало это чудовище: рожденное семьей, оно раздавило семью.  Ответьте  мне,
где моя семья? -  воскликнул  я  запальчиво,  горестно  и  судорожно. -  Где
Володечка? где Семен?  где  моя  жена?  Всех  раздавила  Вавилонская  башня.
Слышите? так или не так?
     Я рванулся, зарыл лицо  в  подушки,  и  меня  будто  накрыло  пламенное
покрывало. Когда я открыл глаза, поверенного в моей комнате не было.
     Никого не было в моей комнате.  Никого,  кроме  трех  портретов:  жены,
Семена, Володечки. И свеча не колебала пламени, как мертвая. И тени стояли в
углах не шевелясь, как застывшие трупы.
     Было, очевидно, поздно. Я оробел и решил идти  спать  в  Прасковьюшкину
комнату. Вопрос только - уснули? Но если уж не спать, так все же лучше  там,
чем здесь. Я тихо двинулся коридором, ощущая телом  мертвящую  тишину  стен,
тесных как ущелье. И заглянул в  щель  полузакрытой  комнатки.  Прасковьюшка
стояла в углу на  коленях,  спиной  ко  мне,  и  вся  ее  комната  шепотливо
повторяла за ней:
     - Упокой, Господи, души усопших Семена и Владимира!
     Плечи  Прасковьюшки  беспрерывно  вздрагивали;  и   дрожали   тени   на
светящихся иконах.
     - Упокой, Господи, душу усопших...
     Неслышно я повернул к себе.  Переставил  свечу  с  ночного  столика  на
письменный. И, выдвинув боковой ящик, вынул оттуда револьвер.  Оглядел  его.
Заряжен всеми шестью пулями. Машинально произнес:
     - Все шесть здесь.
     И губы сами зашептали, трепеща:
     - Ответьте мне: увижу ли я Володечку, Семена и жену,  если  ударю  себя
сейчас вот этим самым в висок? Ответьте мне!
     Клубок теснился в горле и мои ноги ощущали холод северных льдов.
     Я воскликнул:
     - Ответьте мне! Отец Вседержитель! Ты, создавший миры! Ради Сына Твоего
распятого ответь  мне!  Брось  кроху  милости  Твоей,  ответь!  Удели  каплю
внимания, пойми, одну только каплю! Всемогущий, снизойди к червю и  воздержи
сердце от богохульства!
     Мой шепот безнадежно бился между стен, как в могильном склепе. Но стены
безмолвствовали, цепенея; и  стыли  тени,  как  трупы,  и  звезды  безгласно
глядели на меня через окно. Холодно и безучастно глядели. И никто  не  хотел
дать ответа. Только к моему  уху  приползал  порой,  как  разбитый  ребенок,
жалобный лепет:
     - Господи, упокой души усопших Семена и Владимира!
     - Ответа нет, - подумал я. - Нет!
     Сердце буйно прыгнуло в моей груди, как конь, порвавший узду.  Внезапно
я взвел курок и хотел выстрелить. Но только не в себя. Однако, я опомнился и
скрутил сердце железными путами. Опустив курок, я сердито швырнул  револьвер
в ящик и сказал:
     - Если я не достоин, - не  отвечай!  Я  подчиняюсь  игу Сына  Твоего  и
повторяю за Ним, Ты слышишь: да будет воля Твоя! Слышишь? Я повторил!
     Я потушил свечу, лег в постель и с головой укрылся одеялом.
     И почти  тотчас  же  в  мою  комнату  вошел  черный  кузнец.  Огромный,
огромный, как исполинское дерево, он был весь черен от  кузнечного  угля;  и
черный  кожаный  передник  прикрывал  все  его  туловище,   как   неуязвимая
броня. Тяжкий стопудовый молот блестел в его руке стальным обухом.
     Шевеля черной, косматой, как непроходимые  лесные  дебри,  бородой,  он
сказал:
     - Пришел к тебе доложить...
     Чувствуя на груди неподъемную тяжесть, я еле прошептал:
     - Что такое?
     - Ребятишки озоруют шибко. Изохальничались! За  голенища  меня  кусают,
когда урвут...
     Цепенея от страха и предчувствий, я выговорил, еле выдавливая  из  себя
слова:
     - Может быть, ты порол их раньше без меры? Может был,  обижал  нипочем,
зря? Знаю я, что обижал! Знаю! - уже выкрикнул я с сверлящей тоской.
     Косматая борода шевельнулась, и шевельнулись огромные круглые белки  на
покрытом кузнечным углем лице.
     Я услышал:
     - Может и порол. Может и обижал! Но теперь я вот как с ними  буду!  Вот
как!
     - Как? - закричал я.
     - Вот этак!
     С этими словами тяжкая рука опустилась в широкую пасть  сумы,  висевшей
на боку. И тотчас же вытащила оттуда что-то беспомощно и бессильно висевшее.
Рука встряхнула это  беспомощно  висевшее,  а  другая  занесла  молот. Тяжко
пронесся сухой стук железа, переплетаясь  с  хряском  раздробленных  костей.
Рука сделала широкий размах. И то, что  было  под  молотком,  упало  на  мои
колени, как насыщенная кровью губка.
     Безудержным толчком меня склонило к брошенному, и в разбитых и размятых
складках я узнал искаженные черты Володечкиного лица.
     - А-а-а! - завизжал я, будто весь превращаясь в один крик, - а-а-а!
     И неистово забил ногами.
     Очнувшись, я увидел Прасковьюшку. Она стояла возле со свечкой в  руках,
и все ее лицо моргало в безысходной тоске.
     - Порфирий Сергеич! Миленький! Родименький!
     - Уведи меня от него!
     - Порфирий Сергеич! Бесценненький! Кого?
     - Черного кузнеца! Я понимаю: это  перевоплощение  черного  буйвола.  Я
понимаю... уведи!.. Или иначе Вавилонская  башня.  Продиктованная  гордыней.
Бесполезной  и  бесцельной  гордыней.  Спайка  живых   семей   в   бездушный
монумент, - повторял я уже  спокойно  и  даже  холодно,  уйдя  от  ужасов  и
претворяясь из ощущений в  мысль. -  Вавилонская  башня.  Опыт;  запрещенный
Богом  под  видом  Вавилонской  башни.  Ты  видишь,  она   раздавила   семью
насквозь...
     - Пожалейте себя!
     - Взгляни на меня: раздавила насквозь! Вышла из семьи  и  на  семью  же
опустила тяжкий обух. Но придет время, оно придет, и семья победит Вавилон и
восстановит себя единую, как живое слово Бога.  Светлую  и  непорочную,  как
Богоматерь!
     Я замолчал. Прасковьюшка еще долго говорила мне что-то. Но я уже не мог
слышать ее слов.  Меня  всего  вытянули  и  распластали.  И  накрыли  чем-то
прозрачным, но совершенно непроницаемым для звука.
     Распластанный в чьих-то тисках, я все же, однако, думал:
     "Семья - это жизнь и тело, кровь и  горячее  сердце.  А  там  -  схема,
чертеж, бумага, книжная утопия..."
     А на другой  день  я  увидел  Володечку.  Живого!  Володечка  пришел  в
усадьбу. Живой и невредимый Володечка; мой последний!
     Как я не сошел с ума от счастья!

                                   * * *

     Встреча моя с Володечкой произошла так.
     Я сидел у амбаров на камне, привалясь к стене амбара  и  вытянув  ноги.
Погруженный в дрему и некоторое как бы  омертвение,  я,  однако  же,  хорошо
видел  лиловые  волокна  облаков,  красных  с  черными  крапинами   букашек,
медлительно ползавших у моих  ног,  и  золотистый  листок,  кружившийся  над
крышей кухни. Одеревенелая кожа многого не пропускала к моему телу,  но  все
же я улавливал порою запах кухонного дыма и вкус прокисшего кумыса во рту. А
тут, заслонив  собой  кружившийся  в  воздухе  листок,  передо  мною  встала
Прасковьюшка.
     - Порфирий Сергеич, - сказала она мне, - вас печник спрашивает.
     - А   не   кузнец? -   переспросил   я   с   внезапно   всколыхнувшимся
беспокойством.
     - Нет, печник. Говорит: не надо ли трубы оглядеть?
     - Зачем?
     - Топить скоро надо будет. Я муку  вешала.  А  он  подошел.  "Топить, -
грит, - надо начинать".
     - Кого топить? Кого вешать? - крикнул я на нее брезгливо. -  Все-то  вы
топите, да вешаете, а ну вас всех к псам!
     - Так что же ему сказать-то?
     - Кому?
     - Да, печнику же, Порфирий Сергеич!
     Но тут я увидел его самого. Он сам шел ко мне. Печник.  А  Прасковьюшка
исчезла. И мне сразу  же  померещилось,  что  за  его  спиной  кто-то  робко
прячется. Я подумал: "Может  быть,  это  болтается  за  его  спиной  рабочая
сумка?"
     Печник сказал:
     - Работенки нет ли у вас  какой,  Порфирий  Сергеич? Сделайте  милость!
Жрать, прости Господи, извините за выражение, нечего!
     - Разве так плохи дела? - спросил я дружелюбно, вдруг полюбив его.
     - И-и-и, - протянул печник, - и-и-и, не приведи Господи!
     Но, несмотря на  жалостливые  слова,  лицо  его  светилось  молодостью,
бодростью и даже весельем. Пожалуй, даже лукавством. Из-за его  спины  опять
кто-то в упор глянул на меня, обдав меня жаром, взбудоражив меня целым  роем
сверкающих мыслей. Во мне пронеслось:
     - Что, если это не печник? А беглый, скитающийся,  обреченный  так  же,
как и Володечка?
     Лиловые тучи и серые крыши построек широко мигнули, а  пестрые  букашки
разбежались от моего порывистого движения.
     - Володечка! - крикнул я скорбным зовом.
     И он вынырнул из-за спины печника, отделился от  него  и  заслонил  его
собой.
     И заслонил передо мной весь мир, небо и землю!
     - Володечка! Володечка! - звал  я  его  мольбой  умирающего,  заламывая
руки, весь проникнутый только встречею с ним.
     Но тут же спохватился и поспешно побежал вслед за печником. Догнав  его
за конюшнями, я сказал:
     - Постой на одну минутку. Только на одну минутку! Постой!
     Он проворно полуобернулся, видимо, потрясенный звуками моего голоса.  Я
проникновенно воскликнул:
     - Спасибо тебе за то, что ты привел его ко мне!
     - Кого? - переспросил печник.
     Я подметил на его лице выражение недоумения, но, очевидно, притворного,
и понял, что он не желает предавать этот факт огласке.
     - Верь мне, - шепнул я ему, - я никому ни слова! Ни слова никому!
     Достав затем из кармана бумажник, я отсчитал  двадцать  пять  рублей  и
сунул их в руку печника.
     - Спасибо тебе, спасибо, - шепотливо восклицал я.
     А он долго и внимательно разглядывал на своей ладони деньги,  точно  он
видел их первый раз в жизни.
     Когда я вернулся к Володечке, он сидел там на камне, где я оставил  мой
чапан. Кутаясь в этот чапан, он как-то хило  сутулился,  весь  бескровный  и
прозрачный, как привидение, точно изживший в себе все без остатка.  Бросаясь
к нему, я все же не удержался от упрека;
     - Володечка, ты точно совсем не рад встрече со мной?
     Он улыбнулся хило и безжизненно.
     - Нет, рад, папа! Очень, очень рад!
     Он опять улыбнулся и добавил шелестом умирающего листа:
     - Помнишь, маленьким я с такой охотой сидел на  твоих  коленях.  И  так
любил даже запах твоих усов. Помнишь, бывало, просил:  "Папа,  дай  понюхать
твои усы". Ты бурчал: "Глупыш!" А я опять: "Они пахнут  скосенным  сеном". Я
долго не выговаривал букву "ш". Да? Помнишь?
     Я поцеловал его в губы, весь замирая от святого блаженства, но они были
холодны, как у покойника. Мучительное предчувствие,  что  он  снова  покинет
меня и уже безвозвратно, шевельнулось во  мне.  Сдерживая  трепет  груди,  я
ласково обнял его, бережно прижимая к плечу. И задал  робкий  вопрос:  каким
образом ему удалось спастись от тех ужасов, после того, как известие  о  его
смерти было уже напечатано во всех газетах?
     Однотонным шелестом он ответил:
     - Перепутали. Газеты перепутали. Нынче так много казнят...
     Я вспомнил. В тот же день, как я прочел в  газетах  известие  о  смерти
сына, в мой мозг вторглись вот эти же слова. Точка в точку:
     - Перепутали. Газеты перепутали. Нынче так много казнят...
     Сын сказал:
     - Но если меня здесь найдут, мне не миновать смерти!
     - А если мы убежим за границу?
     - Только бы меня кто не увидел здесь!
     - Даже и Прасковьюшка? Убежим, убежим! И никто не увидит!
     - Только бы не увидел кто!
     - Не увидит!.. Не дам увидать!
     - Не отдавай меня смерти!
     - Не отдам! Ни за что не отдам!
     Чтобы развеселить, чтобы ободрить и  оживить  сына,  я  шутливо  ударил
ладонью по его колену.
     И мое ухо уловило деревянный стук. Точно я хлопнул рукою по чурбану.
     На мгновение сознанье задрожало во мне, как в смертельной судороге,  но
мозг воспламенился снова одним блаженством встречи.
     В глубоком русле  оврага,  прячась,  как  вор,  в  кустарнике  красного
лозняка, я долго беседовал с сыном. Беседу открыл я. Весь  загораясь  острым
вдохновением, я воскликнул:
     - Что может быть, Володечка, чище и возвышеннее хорошей семьи, где  все
любят друг друга, где все относятся друг к другу  с  уважением,  где  каждый
уступчиво снисходит к ошибкам и слабостям другого? Что может быть выше такой
семьи?
     - Что ты хочешь этим сказать? - услышал я вопрос же.
     - Я хочу сказать вот что. Володечка, разве ты не догадываешься?  Я  все
эти дни вот  ломал  себе  голову  и  все  никак  не  мог  понять:  для  чего
человечеству понадобилось  живые  семьи  спаивать  в  мертвую  и  громоздкую
Вавилонскую  башню?  Кто   разрешил,   кто   смел   разрешить   пользоваться
одухотворенными семьями, как бездушными кирпичами?  Бог? Да  быть  этого  не
может! - воскликнул я пламенно.
     - Кто? Быть может, выгода! Взаимная выгода! В  начале,  вероятно,  были
только семьи...
     - И в конце тоже будут только семьи! Одни семьи!
     - Не перебивай меня! Быть  может,  дурные,  более  людные  семьи  стали
нападать на менее людные. Те принуждены были спаяться в род, в общину, чтобы
суметь дать отпор. Нападающие спаялись в свою очередь. И в результате явился
зачаток государства...
     - А вместе с ним - остроги, каторжные работы,  смертная  казнь,  война!
О-о-о! - горестно воскликнул я.
     - Так ты против государственности?
     - Рассуждая по-твоему, непременно придешь к выводу: если хороших  семей
стало больше, чем дурных, - спайка не нужна!
     - Но ты ловишь меня на слове. С ростом человечества и выгоды  общежития
могли видоизмениться.
     - Например?
     - Например,  более   обширное   общежитие   несомненно   способствовало
скорейшему росту культуры.
     - Что ты называешь культурой? Усовершенствованную  гильотину?  К  черту
усовершенствованные гильотины! - неистово завопил я во все горло.
     Я хотел схватить сына за руку, но мои пальцы поймали лишь красную,  как
кровь, ветку лозняка.  Словно  ядовито-насмешливый  хохот  толкнулся  в  мое
сознание. Во мне все тяжко заплакало.
     Я умолк, закрывая глаза.
     И тогда я услышал над собой дыхание ветра,  и  шелест  травы  возле,  и
далекую трель какой-то птицы. И я понял, что я живу и дышу.
     Когда я раскрыл глаза, в небесах  уже  слабо  теплились  первые  робкие
звезды, но Володечки возле не было.
     Я догадался: возвращенный к жизни, он ушел в  поле,  чтобы  увидеть  те
места, где протекли самые счастливые дни его безмятежного детства.
     О, поля! Влейте в него могучим дыханием почвы побольше мощи и силы!
     О, звезды! Ярче засветите в глазах его святое пламя жизни!
     О, солнце завтрашнего дня! Теплее обогрей его холодные губы!
     Я решил: как только совершенно стемнеет, я незаметно проведу  Володечку
в кладовую, что  позади  дома.  Пусть  он  проживет  там  незримо  для  всех

Предыдущая Части Следующая


Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.

Русская фантастика >> Книжная полка | Премии | Новости (Oldnews Курьер) | Писатели | Фэндом | Голосования | Календарь | Ссылки | Фотографии | Форумы | Рисунки | Интервью | XIX | Журналы => Если | Звездная Дорога | Книжное обозрение Конференции => Интерпресскон (Премия) | Звездный мост | Странник

Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг