гусениц, ползали по краю неба, извиваясь в шевелящиеся груды. А я шел на тот
выгон, где весной цветут розоватые цветы бобовника; и я медленно поднимался
к нему по отлогому скату оврага. Я ужасно торопился, потому что я заранее
знал, какую картину увижу на том выгоне, но ноги мои неимоверно скользили,
словно я поднимался на ледяную гору; и каждый шаг требовал тяжелых усилий.
Порой, сделав руками отчаянное движение и весь накреняясь вперед, чтобы
ускорить свое восхождение, я срывался и полз на животе вниз. И трава ската,
свеже-зеленая и жестко шуршащая, как стекло, впивалась в кожу моего лица
леденящими занозами. Со стоном я цеплялся за эту мертвую и холодную траву,
больно изъязвляя уколами мои руки, кое-как поднимался затем на ноги и опять
шел, скользя, спотыкаясь и мучительно тоскуя. Работая локтями и всем
туловищем, как червяк, брошенный в воду, я, наконец, выполз на тот выгон. И
тогда ветер, шумно шарахаясь мимо моего уха, гневно взвизгнул:
- Ну и гляди, когда хочешь!
- Гляди! - прошуршала трава ледяным шорохом.
Но я зажмурился, чувствуя себя еще недостаточно сильным для этого. Меня
окружила непроницаемая тьма, разрываемая лишь сердитым гулом ветра и жестким
скрипом трав. И я больно морщил лицо, плотнее смыкая веки, ничего не желая
видеть. Когда я, наконец, раскрыл глаза, я долго не мог разобрать ничего,
кроме оранжевого света туч, похожих на гусеницы и наполнявших все
колебавшееся передо мной пространство. А потом я увидел его, черного
буйвола. И он был именно таков, каким я его рассчитывал увидеть. Но я все же
оробел. Сделал даже попытку снова закрыть глаза. Однако, упрекнув себя за
малодушие, стал смотреть. Тот буйвол стоял в полуверсте от меня, но в
оранжевом свете туч я видел его прекрасно со всеми мельчайшими подробностями
его длинного туловища.
Это был огромный черный буйвол, жирный, весь лоснящийся, с широкими
складками на шее, с большими и круглыми, выпуклыми глазами. Его бархатистая
шкура до того лоснилась, что в ней, как в черном зеркале, отражались
колебания оранжевых туч. Видимо, его выпаивали целыми веками, тысячелетиями
и, очевидно, он обладал прямо-таки сказочной силой. Посреди зеленого выгона
в оранжевом свете туч он вырисовывался как огромный монумент, как каменное
изваяние могущественного идола, гордого сознанием своих непреодолимых сил.
Между тем, я глядел на него во все глаза, а он лениво и медленно, наклонив
свою огромную голову, пощипывал зеленую траву, звонко хрустевшую на его
желтых зубах.
Заламывая руки, я вскрикнул:
- Ну да! Ну да! Ты силен и неодолим. Ну да!
Он даже не повернул на мой окрик своего спокойного глаза. А я тотчас же
тоскливо увидел: вот выбежали из-под ската семеро ребятишек, юрких и
белоголовых. Приблизившись к черному буйволу, они стали поддразнивать его,
чуть прикасаясь к его лоснящейся коже тоненькими палочками и порой
выкрикивая что-то веселыми и звонкими голосами, еще такими
наивно-младенческими и задорными. Я весь мучительно встрепенулся, уже ощущая
грядущий ужас. И я не ошибся. Вдруг, покрутив короткой и сильной шеей,
черный буйвол сделал два шага, и двое из ребят, самых близких и
неувертливых, очутились под копытами его передних ног. Мучительный ребячий
вопль разодрал тишину выгона пронзительным звуком, и из-под копыт буйвола,
увязших в раздавленных животах ребяток, просочилась широкая кровавая струя.
Оранжевые тучи заколебались над выгоном, будто извергая клубящийся дым, а я,
выставив вперед обе руки, стремительно бросился к погибающим.
- Свершилось! Свершилось! - сердито гудел ветер.
Пав на колени, я склонило я над бледным личиком одного из раздавленных
и тотчас же узнал в нем моего сына Володечку. Но не таким, каким он был
сейчас, а каким он был двенадцать лет тому назад, когда ему едва исполнилось
восемь лет и когда я сам повел его к первой его исповеди и к первому
причастию. Под черною ногой буйвола он лежал с раздавленным животом. И весь
его нарядный костюмчик, такой чистенький и опрятный, был залит его
младенческой кровью.
- Володечка! Володечка! - крикнул я, поймав на себе мутный и
останавливающийся взор моего ненаглядного сынишки.
- Раздавленный черным буйволом! - шепнул возле ветер. - За что?
- За что? - выкрикнул я, бессильно задыхаясь.
Схватив изо всех сил лоснящуюся, черную и жирную ногу буйвола, до
колена осыпанную кровавыми крапинами, я пытался приподнять ее, чтобы
освободить из-под нее корчившееся тельце умирающего сына.
- П-папа! М-милый! - услышал я в тот же миг его хриплый голосок,
задушенный, похожий на стариковское шамканье. - П-папа!
- За что ты его? Ты такой сильный! - завопил я исступленно, теребя
толстую ногу черного буйвола.
Но эта нога встречала мои усилия как каменная, как отлитая из чугуна.
Непреодолимая!
- А-а-а! - завизжал я в бессильной ярости, корчась и тыкаясь головою в
холодеющее тело сына.
Напрягаясь всеми моими мышцами, я рвал черную лоснящуюся ногу, желая
сдвинуть ее во что бы то ни стало, но буйвол, видимо, даже не ощущал моих
бешеных усилий и принялся медленно и вяло пощипывать хрустящую траву,
выдавливая из младенческого тельца розоватую пену, как последние проблески
жизни.
- П-папа! - опять услышал я слабенький заплетающийся шепот сына.
Черный и жесткий клубок скрутился в моем горле.
Припадая лицом к вздрагивающей грудке сына и все еще теребя черную
ногу, я завизжал пронзительно и медленно, весь корчась, путаясь в портупее
моей жандармской сабли, и звеня шпорами.
И тотчас же проснулся.
В комнате было темно. И ужасно холодно. И странно тихо. Повертываясь
набок, я почувствовал, что моя подушка влажная. Я попробовал рукой: не кровь
ли? Но мое прикосновение не окрасило пальцев. Это были слезы.
Мои слезы.
Я сказал:
- Это мои слезы. А, может быть, Володечкины. Последние. Последние
слезки!
Дрогнув в тупой скорби, я еще раз огляделся, желая убедиться - где я?
что со мною?
Сквозь мутное окошко пустынный двор сельской усадьбы глядел безнадежным
колодцем. Над полями стояли редкие звезды. И лукавая звезда мигала над моим
изголовьем на эфесе моей сабли. Точно смеялась.
Я понуро приподнялся с постели и стал одеваться. Натянул рейтузы; обул
туфли; накинул короткий беличий полушубчик.
И тихонько пошел к Прасковьюшке. Забывая, что на туфлях нет шпор, я
ставил ноги чересчур осторожно, чтоб не потревожить тишины. Пусть ее спит,
как замерзающая вода. Отворив дверь Прасковьюшкиной комнаты, я прошел затем
в угол к окну и с ногами сел там на окованном жестью сундуке.
- Прасковьюшка, - позвал я жалобно и тихо.
После того, как жена, дав мне пощечину и бросив меня и детей, ушла от
меня, Прасковьюшка помогла мне воспитать и старшего сына Семена, и
Володечку. С тех пор она и стала для меня Прасковьюшкой. Она совсем простая
женщина, но вся сотканная из доброты.
- Прасковьюшка! - опять позвал я громко. Она не просыпалась.
В комнате было тихо. Пахло сном. И слышался шорох дыхания.
У образов горела лампадка. И кто-то, весь желтый и высохший, простирал
к небу руки в горячей молитве.
- Прасковья! - крикнул я, испугавшись. Я увидел ее глаза и еще молодую
грудь.
- Ох, Порфирий Сергеевич, - залепетала она испуганно, увидев меня на
сундуке. И ее глаза, серые и такие добрые-добрые, точно пытались войти в
меня, чтобы расторгнуть там тьму и ужас.
- Ох, Порфирий Сергеич, Порфирий Сергеич, как вы себя убиваете! - она
жалостливо закачала головой.
- Прасковьюшка, ты не помнишь: я уволен в отпуск или совсем в отставку?
- В отпуск.
- На четыре месяца?
- Да.
- Двадцать пять лет я в этой самой службе протащил! - воскликнул я,
избегая смотреть в глаза Прасковьюшки.
- Двадцать пять лет!
- Не расстраивайтесь...
- Двадцать пять лет! На жандармском поприще...
- Вот поправитесь, вернетесь опять...
- К службе? Я не о том. А вот о чем. Ты не помнишь, сколько лет прошло
после смерти жены?
- В декабре исполнится пять лет.
- В декабре? Как время-то бежит! - протянул я жалобно, как бы в недуге.
Мои колени вдруг запрыгали от смертельного озноба и, понижая голос до
шепота, я выговорил:
- А сколько дней прошло с тех пор, как Володечку... повесили? - с
усилием произнес я.
- Тридцать два дня, - шепотом же проговорила Прасковьюшка.
Одеяло ниже сползло с ее груди. Она вскрикнула:
- Порфирий Сергеич!
- Ты не бойся, - успокоил я ее. - Ты видишь, нынче я совсем в себе. Но
мне хочется знать. Почему, почему, когда Семен утонул в морском бою, его
смерть, гибель его меньше терзала мое сердце? А Володечка день и ночь -
стоит возле меня. День и ночь! Да не бойся ты, глупая, я ведь совсем, совсем
в себе. Ты вот лучше постарайся со всем вниманием выслушать меня. И попробуй
заглянуть в мою голову. Почему я каждую ночь вижу черного буйвола? Почему от
меня сбежала жена? Почему у меня конфисковали Семена, которого я воспитал
так, как хотел? Почему у меня конфисковали и Володечку, который сам воспитал
себя и так, как хотел сам? Почему? Нет, ты ответь мне: почему? По-че-му?
Прасковьюшка! - выкрикивал я неистово. - Прасковьюшка!
Мои прыгающие колени жестко толкали меня в бритый подбородок; и было
мучительно холодно. Я пополз с сундука на пол, корчась и визжа:
- Нет, ты ответь мне, Прасковьюшка, почему? По-че-му? - вопил я,
обливаясь слезами.
- Почему? - визжал я.
Будто ледяные удары метели сотрясали мой мозг, и кто-то, весь желтый и
высохший, высоко над моей головой простирал к небу руки. Я видел только его
глаза, светившиеся как булавочные головки.
Между холодных стен судорожно билось:
- Нет, ответьте вы все: По-че-му?
* * *
Решено в окончательной форме. Я больше плакать не буду. Я решил не
плакать. Я не хочу плакать.
- Не хочу!
Мои думы текут все в одном и том же направлении, как воды реки, и,
конечно, я догадываюсь о символическом значении моих снов. Беспокойная мысль
беседует со мной во время сна и чертит передо мною свои грозные теоремы. Как
кажется, я недалек от их разгадки. Недаром же я без отдыха ломаю мою бедную
голову. Все думаю и думаю, натруживая мозг.
Как я себя, однако, чувствую?
Сегодня утром я пил кофе, как и всегда, с такими хорошими деревенскими
сливками, но от прекрасных сливок во рту оставался противный привкус
прогорклого масла, смешанного с кумысом. И я все морщился, словно ел
лимон. Но все-таки я упрямо пил кофе и, попивая, беседовал с Прасковьюшкой.
Ее прозрачные глаза глядели на меня с безмятежной кротостью, а уголки
ее губ как-то обвисали в такой покорной и глубокой скорби.
О, деревенская баба, чего ты только не в состоянии простить и забыть!
Я вдруг вспомнил и сказал Прасковьюшке:
- А ты помнишь: Володечка маленьким любил пить кофе с подсушенными
блинчиками?
Прасковьюшка чуть побледнела, и ее глаза стали еще добрее.
- А Семен с базарными кренделями, - ответила она.
Я вздохнул:
- Да-а-а!
Мне пришло в голову: хорошо бы пить сейчас кофе всем вместе. И нигде не
служить бы. Никому не служить.
Я сказал вслух:
- И служить бы только своей семье. Только ей одной!
Светящаяся и благостная мысль метнулась во мне, как широкая молния, но
я не успел понять ее значения, и в ту же минуту мне почудилось, что на
выгоне за оврагом протяжно и сердито заревел черный буйвол. Меня точно
бросило в мутный сон.
- Чего? - переспросила Прасковьюшка; и тотчас же добавила:
- Володечка еще чай с малиновым вареньем любил.
Из ее глаз тихо поползла слеза.
- П-па-ппа! - коснулся моего слуха задушенный, шамкающий лепет,
принесшийся сверху.
Я выронил стакан на пол и, поспешно шагая по его осколкам, пошел вон из
комнаты.
- И служить бы только своей семье! - ответил я на вопрос Прасковьюшки.
Та беспокойно окликнула меня.
А я прошел в сад и опустился на скамью. Увядшие листья тихо шуршали
вокруг, точно переговариваясь о тайнах смерти; синицы беспокойно
перекликались в побуревшем кустарнике, чуя над собою ястреба; и тень,
бросаемая ближней березой, такой стройной и наивной с виду, походила на
эшафот. Я поглядывал то на эту тень, то на осыпающиеся листья, занятый моими
думами, и поджидал поверенного, который должен был заехать в усадьбу с часу
на час. Мне надо было утверждаться в правах наследства после смерти сына,
так как имение принадлежало покойной жене и после смерти ее и Семена стало
всецело собственностью Володечки.
Настойчиво сбив себя на эти мысли, я погрузился было в хозяйственные
соображения. Но тут зашумел ветер, тень от березы заколебалась, и под
перекладиной эшафота судорожно закрутился кто-то, тонкий и длинный.
И жалко беспомощный.
Я вскрикнул каким-то похожим на лай голосом и, сильно извиваясь всем
телом, побежал к балкону.
- Прасковья! Прасковья! - гневно кричал я, с трудом переставляя словно
перебитые во всех суставах ноги.
На ступени балкона мне помогла взобраться Прасковьюшка. Она тотчас же
уложила меня в постель и, прикрыв беличьим полушубком, поила с блюдечка
горячим отваром из богородской травы. Мои внутренности прыгали в мучительном
ознобе, а щеки передергивала гримаса. И хотелось спрятаться от самого себя.
Обжигая о блюдечко губы и стуча от холода зубами, я сказал:
- Володечка рос с характером женственным, нежным и мягким, как воск. Он
был похож на покойную жену, и поэтому-то я так любил его. Семен был груб и
мужиковат. Ты меня слушаешь? Да?
Прасковьюшка горестно всплеснула руками.
- Порфирий Сергеич, измучили вы и себя и меня. До ноготка измучили!
Сдерживаясь и почти холодно, я ответил:
- Что делать. Володечку-то ведь не воскресить!
Поверенный приехал в сумерки, и я целый час беседовал с ним о деле,
советуясь, в каких архивах надо исхлопотать недостававшие бумаги. Тот
справлялся у меня:
- Какой суммой можно приблизительно выразить все наследство,
переходящее к вам после покойного сына?
Сидя в постели, я отвечал:
- Шестьюдесятью пятью тысячами или около этого. Пожалуй, несколько
побольше.
Мои виски поламывало; мозг будто шевелился в голове, желая сбросить с
себя тусклую пелену, как сбрасывает воскресающая вода холодные оковы льдов.
Но я упирался против этих усилий, почему-то тревожась и пугаясь.
Гримаса все еще касалась моих щек, и тусклый свет свечи больно резал
глаза, точно ее оранжевые лучи были отточены для боя.
Томясь тревогой и опасением, я все же продолжал мой разговор с
поверенным, но, когда он протянул мне свою руку, уже прощаясь, будто
огромный вал плеснул мне в самое лицо, обдавая мой мозг горячими и
светящимися брызгами.
Я вскрикнул, чувствуя пламя на моих щеках, и с силой схватил протянутую
мне руку.
- Я понял все! Все, - заговорил я в неописуемом волнении, весь
обволакиваемый горячим туманом.
В глазах моего гостя метнулось смущение или боязнь.
- То есть, что поняли? - произнес он робко.
Его брови приподнялись выше, но, несмотря на его легкое сопротивление,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг