Этот вопрос неотлучно стоял за нашими спинами, как наша собственная
тень. Что мы могли на него ответить?
В улицах вот уже шестой день ревели пушки, и каменные стены домов
сердито сотрясались от этого злобного рева их железных глоток. Железные
чудовища точно с остервенением лаяли на эти каменные глыбы, а каменные глыбы
будто отвечали им сердитым рычанием, сотрясаясь. И сотрясался мозг в моем
черепе. Дважды я видел, как над узким ущельем улицы рвалась шрапнель. Будто
страшный призрак на минуту раскрывал свой кровавый глаз, пролетая над
улицей, и затем дико взвизгивал в дьявольском хохоте. И когда он хохотал,
люди падали, как скощенные, корчась в судорогах.
Помню, услышав впервые этот вой, я вскрикнул что-то нелепое и дикое.
И все помутилось в моих глазах, будто улицы города застлало удушливым
дымом. Я опять вскрикнул, бросаясь к первому прохожему, будто ища у него
защиты. Но тот испуганно отшатнулся от меня. Чего он испугался? Ужели мой
вид в ту минуту...
II
Это меня рассердило. Я резко повернулся от него и быстро пошел домой.
И, переходя из улицы в улицу, из одного мутного русла в другое, как щепка,
влекомая бурным потоком, под этот беспрерывный вой железных псов, под вопли
людей и шорох каменных глыб, будто стучавших зубами, я все думал и думал,
блуждая вокруг одной и той же точки, как соломинка в водовороте. Впрочем, я
все отклоняюсь в сторону, путаясь среди этого жуткого лабиринта. Еще раз
попробую быть последовательным.
Итак, я и жена сидели у маленького столика в этом подвале, в этой нашей
новой квартире, куда мы перебрались после того, как наша прежняя была
разрушена пушечным снарядом.
Мы вполголоса переговаривались и порой беспокойно прислушивались к
тому, что творилось на улице. А наш сынишка беззаботно возился в своей
постельке, пыряясь с подушкой и любовно переговариваясь с нею, как с живым
существом. Дети - не взрослые. Они и мертвых наделяют жизнью, в то время как
взрослые превращают в трупы живых.
Когда пушечный рев стих, мы решились, наконец, зажечь лампу. Лицо жены
несколько просветлело. И вместе с лампой и столиком мы перебрались в уголок
к нашему сынишке. Наш крошка и не думал о сне, отоспавшись за день, и нам
хотелось поболтать с ним немного, чтобы рассеять несколько этой болтовней
зловещий кошмар, окутывавший души наши.
Но тут произошло нечто необычайное. Впрочем, что есть необычайное?
Едва мы только расселись у постельки сына, пушки вновь рявкнули
отрывисто и резко. Вероятно, где-то близко дали залп. И этот рев был так
оглушителен, что стены дома дрогнули, как бы зашатавшись на своих
основаниях, а вещи, загораживавшие одно из окон и постельку нашего крошки,
стремительно посыпались вниз, как камни взорванной скалы. Мы оцепенели на
своих местах; и в тот же миг мы услышали, как где-то совсем рядом щелкнул
ружейный выстрел. Осколки разбитого стекла посыпались на пол, и подле наших
ног ударила в пол пуля. Мы вскочили со своих мест. Жена же тотчас потушила
лампу, а я, как был, бросился в дверь на улицу, чтобы разрешить мучительную
загадку. Беспокойная мысль вновь заклокотала во мне. Мне было ясно, что
выстрел был сделан умышленно. Стрелявший хотел убить одного из нас. Кого
именно? Меня, жену, сына? Для чего? Для каких целей? Ужели стрелявший хотел
совершить бесцельное убийство? Убийство ради убийства? Тихонько потянув к
себе калитку, я выглянул на улицу. Там было темно и холодно. Фонари не
горели. Каменные дома стояли рядами, неподвижные и молчаливые, без единого
огонька в окнах, и их стекла мутно и странно светились в тусклой мути улицы,
как слепые глаза. На улице не было видно ни души. Пушки не ревели больше.
Беззвучная тишина сковывала воздух, будто весь проникнутый каким-то острым
запахом, возбуждавшим во мне беспокойство и тоску. Я весь выдвинулся из-за
калитки, вглядываясь в туманную муть и прислушиваясь. И тотчас же я едва не
отпрыгнул назад.
III
Однако, я заставил себя остаться на месте, напрягая все свое
самообладание. Дело в том, что я увидел в слуховом окне трехэтажного дома
напротив как бы мелькнувший огонек, будто кто-то мне невидимый курил там
папиросу, стараясь быть скрытым от постороннего глаза. И вместе с тем я с
отчетливостью увидел там же слегка и осторожно выдвинутое из слухового окна
ружейное дуло, тускло мелькнувшее в сумраке. Это дуло слегка передвигалось,
то уклоняясь вправо, то перемещаясь налево, будто темная дыра окна
разыскивала кого-то своим хоботом. Я дрогнул. И прежде, чем я успел отдать
себе отчет в том, что происходило, снова резко хлопнул ружейный выстрел.
Пуля ударила возле меня в фундамент дома и, вероятно, делая прыжок в
сторону, протяжно простонала. А темное отверстие того слухового окна снова
втянуло в себя ружейное дуло, осторожно и медленно, как туловище насекомого
втягивает в себя жало.
Я же тихо повернулся и пошел к себе домой в мрачный подвал, похожий на
нору.
- Ишь ты, - шептал я сосредоточенно, одними губами.
То, что я увидел, как бы нисколько не поразило меня. Я, видимо, уже
потерял способность удивляться. И если бы каменные дома улицы скрестили в
дикой схватке, как мечи, свои водосточные трубы, из моего горла все же не
вырвалось бы ни единого возгласа удивления. Однако, когда жена уснула,
примостившись рядом с постелькой сына на двух сдвинутых креслах, я снова
вышел на двор. И, отворив калитку, я выглянул на улицу. Там по-прежнему было
тихо и сумрачно, и по-прежнему на меня пахнуло чем-то жутким и мучительным
от этой необычайной тишины будто бредившего города. Я взглянул туда, на
слуховое окно. И на его темном фоне теперь я увидел бледное лицо человека.
Человек этот, выставив из окна голову и опираясь щекой на ладонь, как будто
напряженно раздумывал о чем-то. Я тихонько кашлянул. И тогда тот медленно
повернул голову, вглядываясь в меня. Я весь шевельнулся под этим взглядом и
тихо двинулся к нему навстречу, не спуская глаз со слухового окна. Впрочем,
на полдороге я остановился, будто скованный внезапной робостью. И тогда я
услышал шепот того, глядевшего на меня:
- Ты чего же стал? Иди же ко мне!
Он несколько помолчал и добавил:
- Я ведь не укушу. Сейчас отошло от меня то! Слышишь?
- Зачем я пойду к тебе? - внезапно спросил и я шепотом же, чувствуя
прилив смертельного озноба.
Губы того как будто криво раздвинулись.
Я услышал:
- Как зачем? Ведь надо же тебе узнать - то, зачем я в тебя давеча
стрелял?
- В меня? А раньше в моего сына? - снова спросил я того, в то время как
мое тело будто все расторгалось клокотавшими в нем ощущениями, острыми и
могучими.
- Ведь ты же? - вскрикнул я. - Сознайся: ведь ты же?
Тот лениво кивнул головой.
- А раньше в твоего сына, - невозмутимо согласился он.
Все мое существо неудержимо сотряслось от этих слов, будто превращаясь
в пламень и бурю.
- Ты же? - снова выкрикнул я, изгибаясь.
- Я же, - ответил тот, равнодушно и холодно, словно вырубая свой ответ
из ледяной глыбы. - Я же!
Я бросился бегом через улицу, проскочил в калитку и по темной лестнице
устремился на чердак, будто увлекаемый неодолимой волной.
IV
Перед дверью чердака, впрочем, я несколько замешкался. Когда, наконец,
я отворил дверь, тот незнакомый мне все так же глядел в окно, не обращая на
меня ни малейшего внимания, будто занятый своими собственными мыслями. Я
сделал несколько шагов, сел на какой-то перевернутый вверх дном ящик и
огляделся. Очевидно, тот, незнакомый, уже давно занимался своим ужасным
делом: охотой на людей. И он приспособил этот чердак себе под жилье. В двух
шагах от меня, у изгиба дымовой трубы, прямо на землю был брошен неряшливый
тюфяк, накрытый до половины шубой из черной овчины. Рядом был поставлен
табурет, на котором размещались: фонарь с зажженной восковой свечкой, краюха
ржаного хлеба и хлебный ножик с отломанным концом. Возле табурета стояло
ведро с водой, так что свет от фонаря мигал на поверхности воды тусклой
звездой. А еще дальше на полу лежали длинное одноствольное ружье и потертая
сумка с патронами. Между тем, я все молчаливо сидел на ящике и с жутким
чувством оглядывал все эти вещи. Все эти вещи охотника за людьми! Охотник за
людьми, - это сознание будто увлекало меня на дно какого-то мучительного
омута.
- Ну, ты, - проговорил вдруг я резко, - охотник за людьми! Чего же ты в
окно-то глядишь? Или не видишь, что я пришел!
- Для ради опроса? - отвечал мне тот равнодушно и вяло, не переменяя
позы и только слегка повертывая голову, так что я увидел кончик его носа. -
Для ради опроса? И ты тоже, - добавил он затем, - чего раньше-то боялся
идти? Во всем доме ни единой живой душеньки нет, только вот я да кошка, вон
там, за трубой. Разбежались все жильцы. От сотрясения вселенной, - опять
добавил он через минуту.
- А ты мне зубы-то не заговаривай, - крикнул я злобно. - Ишь! В людей
стреляет, в людей! И потом будто не он. "Все жильцы разбежались, за трубой
кошка!" Я о кошке пришел тебя спрашивать? Ну?
Тот как будто бы усмехнулся. Из его горла, по крайней мере, вырвался
неопределенный отрывистый звук, точно он поперхнулся от нервного смешка.
- Чудак-человек, - проговорил он, - кто о чем, а он все о том же. И
веришь ли, когда сотрясались Магор и Содома (он хотел сказать, вероятно,
Содом и Гомора), когда Магор и Содома сотрясались, единожды произошел вот
такой же точно случай, как и с тобой...
- Ну? - перебил я его резко.
- Понимаешь ли, храмы богов падали в подземные проруби с треском и
дымом. Храмы богов! А между прочим, один воробей той же минутой жаловался
вот так же, как и ты: "Так и так, у меня в левом крылышке, дескать, два пера
опалило, - почему и за что?"
Меня будто кто толкнул с моего места; я быстро подбежал к тому, схватил
его за шиворот и с силой оторвал от окна.
- А кто дал тебе это право, - кричал я, потрясая его и пригибая к
земле, - кто тебе дал это право приравнивать человека к воробью? Кто?
Я с силой бросил его на землю. Он даже не пошевелился и остался сидеть
на том же месте и в том же положении, в какое поверг его мой толчок. В то же
время свет фонаря ударил ему в лицо, и я увидел желтое с редкой бородкой
лицо, мутные беспокойные глаза и широкий рот, растянутый в какую-то нелепую
усмешку. Весь его вид внезапно и больно толкнул меня в сердце, и тотчас же
мое внимание привлекли на себя его руки. В то время, как он оставался
неподвижным, эти руки беспокойно и беспрерывно блуждали вокруг него, точно
разыскивая что-то. И все, что случайно подвертывалось им, был ли это
лоскуток бумаги или затоптанный окурок папиросы, все немедленно с
беспокойной жадностью разрывалось ими на мельчайшие кусочки и отшвыривалось
затем прочь брезгливым и поспешным движением.
И мне было ясно, что если бы под эти жестокие руки случайно попало
живое тело человека, они так же разодрали бы и его с той же беспокойной
жадностью, а затем брезгливо отшвырнули бы его прочь.
Все во мне безмолвно вскрикнуло:
- Сумасшедший!
Я сказал, склоняясь к его липу, похожему на маску:
- Ты болен, ты тяжко болен!
Он глядел на меня во все глаза, беспокойно выщипывая вату из-под
подкладки своего пальто, и молчал. Я притих тоже, будто завороженный
необычным зрелищем.
V
Наконец, тот заговорил, сводя лоб в поперечные морщины и, видимо, делая
над собой усилие, чтобы привести в порядок свои мысли.
- Когда сотрясается камень, - заговорил он, - мудрено ли, если мозг
человеческий и сердце человеческое дадут трещины, - как ты думаешь? Он
пожевал губами и добавил: - Видишь, я не уклоняюсь от правосудия. Сознаюсь:
бывают минуты, когда мысль треплет бурей. То есть наподобие буквального
недуга. Но бывают и минуты здравомыслящей ясности и полной трезвости
положения. И в эту минуту полной трезвости я скажу тебе вот что. Слушай! Вот
что именно.
Он замолчал, видимо, делая над собою усилие, чтобы сосредоточить свои
рассеиваемые бурей мысли. Его желтое, изнуренное этой бурей лицо, раньше
неподвижное, как картонная маска, теперь все шевелилось, будто на его лице
не было ни единой неподвижной точки. Морщины бегали по нему беспрерывно, как
зыбь на взбудораженном озере. И он сидел и молчал, весь поглощенный своей
работой. На чердаке стало тихо. Железные скаты крыши низко и шатрообразно
висели над нами. Желтый глаз фонаря, не моргая, глядел в мое лицо. Да мутная
звезда шевелилась в ведре с водой.
- Так, - наконец, проговорил тот, видимо, подводя итог своим
соображениям, - так.
Он глубоко вздохнул.
- Исходную точку моих соображений, - витиевато начал он затем, -
обозначу вот таким вопросом. Чем первобытный человек, то есть тот, который
бегает нагишом по лесу и жрет живых ящериц, отличается от человека нашего
времени, состоящего при полной обмундировке, при водопроводе, электрическом
освещении и даже при граммофоне? Чем? Ответь по совести. Слышал: по совести!
Он поднял на меня глаза, усталые и мутные. Я шевельнулся.
- Это я пришел к тебе для опроса, - отвечал я уклончиво, - а не ты ко
мне. Ведь подсудимый-то ты!
Я с язвительностью улыбнулся. Удары бури, беспорядочно трепавшие мысль
того человека, как будто передавались и мне, и я часто говорил не то, что
мне хотелось.
- Отвечай! - крикнул мне тот злобно.
Я сказал с расстановкой, видимо, подчиняясь ему:
- Современный человек отличается от дикаря главным образом вот чем:
наивысшим развитием всех своих духовных сил, знанием и наукой.
- Наукой? - переспросил тот.
- Наукой, - ответил я с решительностью.
Лицо того все задрожало от презрительного смеха.
- Цельный год мы читали сами об этой твоей науке, - проговорил он,
будто давясь от презрительного смеха, в то время как его лицо сводило в одну
брезгливую гримасу. - Читали цельный год о твоей науке, и вот что именно:
"Установлено, что броненосец погиб, натолкнувшись на пловучую мину".
"Отступавшие полки буквально таяли под шрапнельным огнем". "Благодаря
бездымному пороху, батареи противника не были открыты нами и наносили нам
тяжкий урон". А что это значит: "тяжкий урон"? Тысячи исковерканных
человеческих тел, - сам же ответил он себе. - А "натолкнулся на пловучую
мину"? Тысячи исковерканных человеческих тел. А "таяли под шрапнельным
огнем"? Тысячи человеческих тел. Вот что все это собой обозначает. И все это
дело науки, отличающей дикаря от человека "с наивысшим развитием всех своих
духовных сил", - передразнил он мой тон.
И он замолчал, тряся головой и весь захлебываясь от безудержного смеха,
более похожего на нелепый визг. Потом он вдруг встал на ноги, весь склонился
ко мне, опираясь руками в свои колени, и выкрикнул мне в лицо:
- Подлость - твоя наука! Одна беспросветная подлость!
Его будто кто с силой толкнул от меня, и он повалился на тюфяк с
хриплым клокотанием в горле.
VI
Я неподвижно сидел на ящике и смотрел на него, пока он мучился в этом
припадке скорби и злобы. Между тем, он наконец, оправился и сел на тюфяк,
подбирая колени к груди, утомленный и желтый, в то время как его руки вновь
беспокойно зашарили вокруг, разрывая и уничтожая все, что подвертывалось им.
- Человечество бродит во тьме - вот истина, - проговорил он затем,
собирая все свое лицо в складки и, видимо, вновь пробуя сосредоточиться. -
Бродит во тьме. С тех самых пор, когда человек провозгласил за религию
служение своему ближнему, наука должна или стать религиозной же, то есть
служить для ради счастия человека, или отправить себя на кладбище!
- Ты все отклоняешься в сторону, - перебил я его резко и грубо. - При
чем же тут твоя охота на людей? И кто тебе дал это право?
- И вовсе не отклоняюсь в сторону, - возразил мне тот, - сделай милость
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг