Стась даже жмурил глаза от страха и за полу тащил Владека с крыльца.
Лицо у него было такое, какое бывает у ребят, когда они грозят ребятам
же гневом взрослых: таинственное, кроткое, но вместе с тем и строгое.
Его русые, курчавые волосы шевелились на плечах, колеблемые ветром, в
колебалась розовая бумажная корона.
Владек точно заразился от него жуткостью.
Они побежали оба туда, к костелу, где на площадке, обсаженной тополями,
стояла на черном камне Белая Дева, а напротив, на таком же черном камне,
белый ангел, благоговейно кадящий Ей. Стась проворно взобрался на высокий
четырехугольный камень, на котором стоял ангел.
- Вот видишь кровь на плече! Вот! В этом месте у него на плече
выбоинка, словно пулей его ударили или саблей, в плечо. И кровь тут! -
возбужденно говорит Стась, показывая Владеку, объясняя ему жестами. Владек
увидел своими глазами кровь. Действительно, кровь. И выбоинка словно от
удара, и в белой выбоинке алая кровь. Его лицо стало розовым и будто
залихорадило Владека.
- Постой, постой, - забормотал скороговоркой и он. - Я побегу домой.
Достану чистый листик белой пропускной бумаги и соберу эту кровь. И спрячу
на память. Ты слышишь? Все-таки это странно, чрезвычайно странно! Вот у меня
даже зябнут руки!
И Владек побежал за бумагой, а безумный Стась стоял в это время на
коленях и молился Богу.
- Умилостивись, Старый Отец, не истребляй их всех, хотя они и немцы!
Старый Отец, разве они виноваты в том, что они немцы? - молился Стась кротко
и с благоговением.
Между тем, Владек прибежал, собрал бережно пропускной бумагой кровь на
плече ангела и спустился к Стасю. И тут лихорадка точно оставила его и разум
снова вернулся в его голову.
Ласково похлопывая Стася по плечу, он говорил ему:
- Вероятно, все это произошло вот как... Ты знаешь, на эту статую, так
же, как и на костел, часто садились голуби? И вот, когда немцы расстреливали
дядю, одна пуля случайно скользнула по плечу ангела, когда на его плече
сидел голубь, и пуля эта поранила голубя, и эта кровь, которую я собрал -
кровь голубя. Это, правда, - странная случайность, но это так! Иначе что же
может быть?
Лицо у Владека было холодное и строгое, когда он говорил все это, и
выражало глубокую веру в свои слова, но Стась ему не поверил и расплакался.
- Я знаю, ангелу больно, - нашептывал он с глазами, полными слез, -
немцы пролили кровь ангела, и как воздаст Старый Отец немцам!
В этот день Владек все ходил по хуторкам и оглядывал голубей, которые
попадались ему на глаза, - разыскивал раненого голубя, но он такого не
заметил. Лицо у него было печальное и строгое.
А на другой же день Стась опять постучал к нему в окно.
- Ты всю кровь с плеча ангела собрал? - спросил он с грустной
таинственностью.
- Всю. А что?
- А на плече ангела опять кровь, и на том же месте, - сообщит, ему
Стась.
Владек собрал и теперь кровь ангела той же бумагой и снова сказал:
- Значит, тот раненый голубь вновь сидел на его плече. Птицы тоже
подчиняются привычкам. Ничего, Стасик, не бойся!
- Нет, я боюсь за немцев, - ответил Стасик, - увидишь, что будет!
Владек и этот день разыскивал раненого голубя, но не нашел. А через
несколько дней Стась огромными прыжками бежал к Владеку и в испуге кричал:
- Владек! Владек! Владек!
Тот опрометью выскочил из хаты, и у него сразу же захолонуло на сердце.
- Ну? - спросил он.
- Ангел ушел и увел Чистую Деву! - задыхаясь, выговорил Стась.
Владек знал, что Стась никогда не осквернял уста умышленной ложью, но
он воскликнул:
- Ты лжешь, Стась!
- Обереги, Боже! - поднял обе руки Стась и опять заплакал. - Быть худу,
и-и-и, быть худу!
Владек схватил Стася за руку и побежал вместе с ним к костелу. Там
своими глазами убедился он: не было ни Девы Пречистой, ни ангела, кадящего
Красоте Непорочной, их не было на их черных четырехугольных постаментах.
Стась плакал и пел, воздевая руки:
- Аллилуйя, аллилуйя, умилостивись, Старый Отец!
И синие недужные огоньки тлели в глубине его кротких ребячьих глаз. И
слезы его падали, как крупный бисер, на землю.
Ночью долго не мог заснуть Владек. Будто все тмилось в горячей его
голове и обволакивалось туманами. Но ополночь, когда единственный в "Ясном
Вирхе" петух, еще не съеденный немцами, гнал своим криком в темные тартарары
наземную нечисть, будто солнце взошло в голове Владека. Твердо решил он и
сказал вслух:
- Это немцы сняли с постаментов и Обезглавленную Пречистую и ангела,
кадящего Ей, ибо они видели, что народ начинает волноваться и по поводу
обезглавленья, и по поводу крови на плече ангела, и немцы где-нибудь
схоронили их!
И тотчас же уснул крепко Владек.
Но народ заволновался еще более. "Ясный Вирх" шумел, кричал, собирался
в кучки.
- Если Чистая Дева и ангел ушли от нечестивых, уйдем и мы, - шумели
здесь и там.
И все честные ушли из "Ясного Вирха". Одни немцы остались там.
Разбрелись все хуторки по белу свету. Только Владек поселился у старого
пчелинца Антося Чупры, в полутора верстах. Да Стась скитался по окрестностям
в бумажной короне, а ночевал по-прежнему у заколоченного костела возле
запертых дверей. И тогда подошло то страшное и кровавое, о чем давно уже
догадывался Стась. И подошло нежданно и неотвратимо.
Услышал Владек ночью глухие и протяжные взрывы за лесом и выскочил из
хаты вместе с дедом Антосем. И видели они, двадцать багровых факелов
поднялось за лесом, там, где стоял "Ясный Вирх". И ухало там оглушительно, и
скрежетало зубами и визжало страшно неведомое чудовище, и дымом и огнем
взбрасывало к самому небу. А потом только тихие алые факелы остались в небе.
И тлели долго.
И бежали люди какие-то по лесу, и перекликались свистом в предутреннем
тумане. Дед Антось и Владек все стояли, цепенея, смотрели и слушали, и
зябли. А на рассвете пришел Стась с синим огоньком в глубоких глазах, в
бумажной короне, и спросил:
- Видел? Слышал? Сбылось все, что сердце мое чуяло. Не пощадил их
Старый Отец. Всех, с первого и до последнего, предал уничтожению! И-и-я! Как
гневался Старый Отец!
- Как это было? - спросил, пристукивая зубами, Владек.
- Тридцать их пришло ночью, приплыли, как птица-лунь по небу, - не
услыхать! Не увидать! И каждый три бомбы бросил немцам! И-и-и!
- Партизаны? Солдаты? - пристукивая зубами, прошептал Владек. И синие
огоньки затеплились и в его глазах.
Стась опустился на колени и крепко схватил обе руки Владека.
- Не знаю. Они! И-и-и! В лохмотья и мочалу рвал их тела Старый Отец и
скрежетал громовым голосом! И-и-и! Как гневался!
- Так им и надо! - закричал вдруг Владек истошным голосом и, пав на
колени, обнял Стася, и оба они заплакали горько. А Антось все вздыхал,
покачивая старой трясущейся головой.
И, плача оба, те перешептывались.
Сказал Стась:
- Он их привел. Сам видел: Он! Тот, ангел кадящий. Я его сразу
признал...
Он везде первым шел! Он! Он!
- Ангел? - спросил Владек.
- Ангел кадящий, - ответил Стась. - Тот самый! Когда они уходили, я
подошел к нему и спросил: "Как зовут тебя, ангел?" Он поглядел на меня, а
лицо у него такое строгое-строгое, бледное-бледное... как у умирающей
девы...
- Ну? - шепотом поторопил Владек, все еще изнемогая от озноба.
- И он ответил мне: "Гавриил!" - плакал Стась...
Сон после боя
Это произошло в окрестностях Лодзи, бок о бок с волчьими ямами,
переполненными изуродованными трупами; рядом с целой сетью проволочных
заграждений, на острых колючках которых там и сям висели лоскуты
человеческого мяса и человеческих одежд, насыщенных кровью.
Это случилось после ужасного натиска немцев, после дикого боя, под
бешеную пляску рвущегося по земле железа, под исступленный рев пушек, под
истерическое взвизгивание артиллерийских снарядов, под монотонное гуденье
пуль, будто отпевавших кого-то.
Кого-то отпевало в самом деле оно, это монотонное пение? Мечты о мире
или зловещий призрак войны? Кто знает?
Однако, когда враг, наконец, дрогнул и побежал назад в диком ужасе,
прекратив свои бешеные натиски, они расположились на ночлег, наши железные
рати.
Уснул и один совсем еще молодой офицер, с головой завернувшись в бурку.
Но едва лишь он сомкнул глаза, как барабаны вновь затрещали тревогу. Он
услышал чей-то сердитый окрик:
- Снова штурм! О, черти!
Пушки рявкнули, железо заметалось по земле в дьявольской пляске. Кто-то
крикнул ему в самое ухо сквозь невообразимый гвалт:
- Вставайте! Они уже близко! Германцы!
Он пожевал губами, но не мог произнести ни единого слова, будучи не в
силах преодолеть сна. Ему хотелось сказать:
- Оставьте меня в покое. Я уже давно приготовился к смерти, но я устал
от убийств. Я хочу спать.
Несколько темных силуэтов пробежали, прыгая через него, как через труп.
И вдруг что-то рявкнуло ему в самое ухо, что-то отвратительное и безумное,
как хохот самого сатаны. В ту же минуту он увидел, что кто-то бежит к нему,
кто-то удивительно длинный и странный, с искривленным от злобного гоготанья
ртом. Он подумал:
"Смерть моя!"
И тотчас же почувствовал во всем своем теле острые пронзающие мурашки.
Он снова подумал:
"Кровь стынет. Меня убили! Сонного!"
Эта мысль повергла его вдруг в ужас, несмотря на то, что он уже давно
подготовлял себя к ней старательно. Все в нем безмолвно вскрикнуло в
отчаянии:
- Да быть этого не может! Я не хочу этого! Не хочу!
Безмерная жажда жизни внезапно будто спрыснула его на одну минуту живой
водой. Порывистым движением он оторвал несколько от земли свое бессильно
распластанное туловище и схватился рукою за рукоять сабли, пытаясь выдернуть
ее из ножен, чтоб защищаться от кого-то. Но тут он увидел над собой лицо
своей жены, все донельзя взволнованное и мучительно потрясенное, будто
выдвинутое из тьмы стремительной силой. Низко склоняясь к нему и вся
сотрясаясь от клокотавших в ней чувств, та проговорила:
- Этого теперь уже не надо!
И, поспешно сорвав его руку с рукоятки сабли, она с той же
поспешностью, точно боясь опоздать, сложила его холодевшие пальцы в крестное
знаменье.
Он услышал:
- Вот. Вот так! Вот все, что нужно.
И она припала к нему на грудь в безотчетном порыве. В нем будто что
дрогнуло благостно, как единая капля чистейшей живой воды посреди уже
мерзлой глыбы. Ему хотелось сказать:
- Спасибо: не забывай!
Но он не сказал этого. Не мог. Словно непроницаемая пелена постепенно
задергивала его от всего мира, как падающий занавес. По всему его телу
властно разливались тяжесть и оцепенение. Последняя мысль лениво
шевельнулась в нем, как отходящая ко сну птица:
"Вероятно, то же самое чувствует и вода, замерзая в лед; ту же тяжесть
и то же оцепенение. Но вода не исчезает, а лишь изменяет первоначальную
форму. Может быть, и я..."
Он не успел продумать до конца этой мысли.
Его мысль замерзла. Он перестал сознавать себя.
- Он умер! - сказал санитар, прикасаясь к его одеревенелому плечу. -
Носилки капитану Шустрову!
- Хороший был офицер, вечная ему память!
- Вы знаете, он только что перед самой войной женился. Бедный!
- Ишь как! Все внутренности разворотило!
- Где здесь капитан Шустров? Убит? О, Боже!
- Сестричка! Поплакали и довольно. Эх-хе-хе, все здесь останемся!
Соблаговолите оставить ваши слезки и для других прочих! Которые также в свой
черед!
Капитан Шустров не слышал этих отдельных возгласов, однако. Он лежал
вытянувшись, с лицом неподвижным, как восковая маска, и он только
воспринимал их, все эти возгласы, как дерево воспринимает удары молотка.
Сознание молчало в нем, как молчит горное эхо до первого голоса вечно
существующей жизни.
И вдруг он почувствовал, что в его окаменевшем сознании словно
затеплилась слабая искорка. Сознание его дрогнуло внезапно, будто
пробуждаясь от сна, и слабая искорка разгоралась все сильнее и сильнее, как
пламя угля, раздуваемого чьими-то благостными устами, непорочными и чистыми.
Теплые и благодатные, как молитва, чувства наполнили сознание его ароматной
волной. Он ощутил собой вновь движение жизни, впрочем, едва уловимое, как
мелодичное гуденье шмеля в цветочной клумбе, среди тихого сияния майского
дня.
- Кто ты? - безмолвно спросил он в своем сознании того, чьи непорочные
уста раздували в нем светлое пламя жизни.
И он услышал:
- Я - гений жизни. Я - ангел Пославшего меня. Я - летний дождь. Я -
солнечный луч. На светлом венце чела моего начертано:
"Да возродится семя, упавшее в землю, в новой жизни!"
Сознание вновь благодатно дрогнуло в нем, и он внезапно понял, что он
уже не капитан Шустров, но все же кто-то весьма близкий этому последнему.
Мучительные слезы закипели в нем, и он тяжко расплакался, словно все его
сознание исходило одними горькими слезами и мученьями. Тот же голос спросил
его:
- О чем ты? Что видишь ты?
Он отвечал:
- Я вижу изодранные лоскуты тела человеческого на острых колючках
проволок. Капли крови падают с них на землю, как слезы, насыщая почву. Я
вижу туловища, раздавленные в кровавое месиво, и землю, скользкую от крови.
Я вижу зарева пожаров, изуродованные лица и все ужасы войны. Вот отчего мои
муки!
- Что думаешь ты?
- Я думаю, возможно ли, чтобы ужасы эти творились во имя преходящих
материальных благ? Во имя приобретения земель? Во имя успехов торговли?
Он вновь почуял на себе светлое дыхание чистых уст гения жизни и
услышал снова в просветленном сознании своем:
- А теперь? Что думаешь ты теперь?
- Я думаю: человечеству не открыты истинные цели войны; истинные цели
войны направлены лишь к свержению ее кровавого ига.
Голос спросил:
- О чем вспомнилось тебе?
- Я вспомнил. Когда один студент убивал старуху-закладчицу, он думал,
что он убивает ее лишь для того, чтобы воспользоваться ее богатствами. А
вышло, что он убил ее лишь для того, чтобы начертать в сердце своем: убивать
нельзя!
- Какой же вывод делаешь ты в пробужденном разуме своем?
- Я еще раз делаю вывод. Человечеству неведомы истинные цели войны. А
между тем, везде и всегда человечество воюет лишь за идею вселенского мира.
Только ради нее! Иначе сказать: во времени - народ воюет с народом, вне
времени - война истребляет войну.
- Легче ли тебе?
- Со дна сознания моего будто поднимается радостный трепет, как светлое
облако.
- Почему? Кем стал ты теперь? Что раскрылось твоему взору?
- Я - розовое облако светлой зари счастья народного. Я вижу: вот подо
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг