Андрей БАЛАБУХА
ВРЕМЯ СОБИРАТЬ КАМНИ
Такого давно уже не бывало: вместо восьми загруженных контейнеров
наверх ушли балластные болванки. Ганшин даже не поверил себе и снова
взглянул на контрольный пульт: увы, все правильно. Восемь... Он вызвал
дежурного диспетчера.
- Как прикажете это понимать?
- Караван задержался на шесть часов, Николаи Иванович, а ждать я не
мог. - В голосе диспетчера не было ни малейшего сомнения в своей правоте. -
Не останавливать же Колесо...
- Естественно. - Ганшин помолчал, выжидая, пока уляжется злость. -
Естественно. Вот только - кто за это должен отвечать?
- Речники. Опоздали - пусть и отвечают.
- А вы на что? Вы за продвижением каравана следили? Вы их торопили? Вы
резерв контейнеров предусмотрели? На то вы и диспетчер, чтобы все
предвидеть. И спрос потому будет с вас. (А с речниками разговор будет
особый, подумал Ганшин, непременно будет, и пренепрнятнейший, но об этом
тебе, друг мой, знать вовсе ни к чему...) Ясно?
- Ясно, - отозвался диспетчер, и на этот раз в тоне его была полнейшая
безнадежность: он уже знал по опыту, что в таких случаях спорить с
Ганшиным - что против ветра плевать... - Разрешите идти?
Ганшин молча кивнул.
Он несколько минут посидел, собираясь с мыслями, потом надиктовал
график на завтра и уже совсем собрался было уходить, как вдруг вспомнил про
Бертенева. Уходить сразу же расхотелось. Зачем, ну зачем ему это
понадобилось, к чему ворошить старое, отболевшее и умершее?.. Впрочем...
Ганшин вышел из кабинета, попрощался с секретаршей и по лестнице -
эскалаторы уже не работали - спустился к выходу. В холле стояли трое: тощий
Харперс из планового, девица-технолог в струящемся платье (как же ее зовут,
попытался вспомнить Ганшин, но не смог, хоть убей) и давешний диспетчер.
- Хорошо, если выговором отделаешься, - донесся до него поставленный
голос технологнни. - А то и...
- Твоя правда, - уныло отозвался диспетчер. - Педант шутить не любит...
Ганшин сделал вид, что ничего не слышал, и шагнул в распахнувшуюся
навстречу ему дверь. Размеренным шагом он пересек разбитый перед зданием
директората сад и вышел к паркингу. Машин на площадке было уже мало; Ганшин
быстро отыскал свой крохотный черный "тет-а-тет", сложившись чуть ли не
втрое (да, "детям маленького роста рвать цветы легко и просто..."), залез
внутрь. К счастью, часов до трех погода была солнечной, и аккумулятор
оказался заряженным почти полностью. Ганшин вздохнул, щелкнул тумблером -
мотор занудно заныл - и набрал на панельке автомедонта адресный код. Полчаса
спустя он был уже дома.
Дом свой Ганшин не любил. Не то чтобы именно этот дом был ему чем-то
неприятен: случись так, шеф-директор Теплоотводного Колеса уж как-нибудь да
сумел бы его сменить. Дом был как дом, один из многих в поселке колесников,
ничуть не лучше и не хуже других. Просто чувствовал себя в нем Ганшин как-то
неприкаянно. Не при деле, что ли? Не было в нем умения окружать себя
комфортом и уютом, и потому в доме, невзирая на честный труд кондиционеров,
было холодно и уныло, как на только что расконсервированном спутнике.
Ганшин быстро переоделся, принял душ и к семи почувствовал себя гораздо
свежее - как раз к тому моменту, когда тихонько мурлыкнул дверной звонок.
Ганшин сразу же узнал гостя, хотя за двадцать лет в этом высоком,
грузном, каком-то прямоугольном человеке со слегка обрюзгшим лицом почти
ничего уже не осталось от того прежнего Борьки Бертенева, которого он знал и
любил, от вихрастого долговязого парня, чуть заикаясь, кричавшего на все
Синявинские болота слова, так не похожие на нынешнюю гладкую речь.
- Каким ветром... - Ганшин на мгновение замялся, выбирая обращение, но
старое все же пересилило, и он, хотя и с трудом, продолжил: - тебя занесло в
наши края, Борис?
- Попутным, - улыбнулся Бертенев. Улыбка у него тоже была новая - более
надетая и закрытая. - Повидаться захотелось. Как, примешь гостя?
- Долг гостеприимства, - шутливо развел руками Ганшин и вдруг
почувствовал, что это действительно только долг, причем долг нелегкий. И
хотя готовил себя к этой встрече вот уже три дня, с того самого момента, как
получил Борисово письмо, он только сейчас, пожалуй, до конца понял, как мало
у них осталось общего. В сущности, ничего, кроме прошлого, мертвого
прошлого, которое равно принадлежало им обоим и в котором не было места
никому из них сегодняшних. И, преодолевая себя, он сказал, надеясь, что
Бертенев не почувствует в его приподнятом тоне искусственности: - Ну заходи,
Борис, заходи!
Оставив Бертенева в кабинете, Ганшин сооружал нехитрый ужин, комбинируя
полуфабрикаты с произведениями собственного кулинарного искусства,
оставлявшего, увы, желать много лучшего, и упорно пытаясь догадаться, что же
все-таки понадобилось от него Бертеневу.
Оказавшись один, Бертенев подошел к окну. Ему казалось, - впрочем,
вслух бы он в этом никому не признался, - что открывающийся из окна вид
может рассказать о хозяине дома не меньше, чем обстановка или библиотека. Во
всяком случае, с тех пор, как люди стали достаточно свободно выбирать себе
жилье. Но сейчас он оказался в невыгодном положении. Дом был самым обычным,
стандартная жилая чечевица"карат" безо всяких ухищрений в интерьере. А за
окном уже стемнело; стоя на улице, еще можно было что-то разглядеть, но
отсюда, из кабинета, освещенного мягкой люминесценцией потолка, увидеть
можно было лишь собственное тусклое отражение, искаженное выпуклыми тронными
оконными стеклами.
А может, зря он приехал сюда? В самом деле: ведь Ганшин сам сбежал -
сбежал тогда, когда дело еще только-только проклевывалось, сбежал, чтобы в
конце концов прибиться сюда, к колесникам, инженерной элите века. И стоило
бы на этом поставить крест, забыть о нем навсегда, и те годы, что
проработали они бок о бок - и хорошо, славно проработали - забыл бы, но...
Но ведь именно он, Ганшин, подал когда-то идею, которая сегодня привела их
всех - и толстого рыжего Тапио, и весельчака Ланге, химика "божьей
милостью", и его самого к тому порогу, когда не вспомнить о Ганшине было бы
просто подло.
- Ну, пойдем перекусим, Борис. Так ух: повелось, что гостя первым делом
попотчевать положено. Пережиток, конечно, но приятный. - Ганшин стоял в
дверях кабинета, исподтишка наблюдая за Бертеневым.
- С удовольствием, Коля. Традиции традициями, по я и впрямь
проголодался.
- Нашел-то меня легко? - поинтересовался Ганшин, когда они уселись за
стол.
- Легко, - автоматически ответил Бертенев, и тут же пожалел об этом.
Потому что разговор как-то сразу пресекся, а ведь можно было живописать все
перипетии поисков ганшинского дома, можно было рассказать, как, припарковав
машину на окраине поселка, он нырнул в быстро сгущавшиеся сумерки, как
дважды ошибался домом и как его облаял какой-то гигантский пес, черный и
лохматый, облаял без злости, а просто так, во исполнение традиционного
долга, потому что собачьи инстинкты меняются медленнее, чем обычаи людей.
Можно было бы рассказать, как он еще минут десять плутал по поселку, который
и весь-то состоял из полусотни разбросанных по роще "диогенов", "каратов" и
"хеопсов", а потому улиц не было и в помине, да и нужды в них не ощущалось,
ибо разрывы между мощными- в обхват, а то и в два - колоннами сосен
пропустили бы не то что грузовой инимобиль, но и болотный танк класса
"тортила". И про того соседа, который наконец показал Бертеневу ганшинский
дом, можно было сказать, а заодно помянуть, как посетовал этот сосед, что
мало кто заходит к Ганшину, живет, мол, затворником человек, а почему? В
самом деле, почему? Что это за Симеон-столпник, сам себя в пустыню
изгнавший? Так, слово за слово, и мог начаться разговор, ради которого он
приехал сюда. Но момент был упущен, и теперь снова надо было пытаться
сплести нить, так неосторожно порванную единым словом. И Бертенев пытался
плести, все время чувствуя на себе настороженный, выжидающий взгляд Ганшина.
Он передал привет от Ланге и Тапио. Ганшин кивнул: спасибо, очень рад.
Но не было за этими словами радости. Была лишь какая-то невысказанная боль и
тоска. Еще бы, подумал Бертенев, трудно говорить с теми и о тех, кого ты
бросил в не самый легкий час... Но двадцать лет есть двадцать лет, и срок
давности вышел, давно уже вышел, тем более что никакой подлости ведь Ганшин
не совершил. Просто ушел, не веря в успех начатого дела. А это простительно,
хотя и больно тем, кто работал рядом.
Разговор вновь пресекся, не успев еще, по сути, начаться, и Бертенев
попытался воскресить его традиционными "а помнишь?", возрождая в памяти
давно ушедшие годы, магией слов вызывая к жизни фантомы тех, с кем вместе
они начинали когда-то. Несколько раз ему казалось, что мелькнул в ганшинских
глазах живой проблеск, что вслед за односложными репликами, которыми в
основном ограничивал Ганшин участие свое в разговоре, вот-вот прорвутся
настоящие, нужные сейчас слова. Но ничего не менялось, и Бертенев вновь и
вновь обдумывал свой монолог, пока не почувствовал наконец, что он ему не
дается.
- Вот что, Коля, не мастер я дипломатию разводить, - сказал Бертенев,
которому эта словесная игра надоела, а может, просто не по вкусу пришлась
или не по плечу. - Вот что. Ты в курсе наших дел?
- Более или менее, - неопределенно пожал плечами Ганшин.
- Мы получили последний штамм. Прирост массы великокепный - до тридцати
процентов в сутки. Весь базовый бассейн кишит и бурлит. Помнишь базовый?
- Помню.
- Производительность - тоже. И главное - главное получаем не только
кислород, но и уголь. Понимаешь?
- Понимаю, - безо всякого выражения сказал Ганшин и плеснул себе еще
кофе; спохватившись, спросил: - Тебе налить?
- Нет, спасибо. Ты что, в самом деле не понимаешь? Или забыл?
- Ничего я не забыл. Ну так что же?
- То, что нас выдвинули на премию.
- Министерскую?
- Нет. "Золотое облако". - Бертенев против воли улыбнулся, и впервые за
этот вечер Ганшин увидел на миг того, прежнего Бориса с его улыбкой, которую
все "болотники" называли инфекционной, ибо в самом деле не заразиться ею
было крайне сложно.
"Золотое облако" - премия Климатологического Комитета ООН и
Международного института охраны среды, пожалуй, самая престижная в этой
области. На миг Ганшина охватило сомнение. Ведь все-таки он...
- Так что же? - спросил он как можно спокойнее, и кажется, это ему
удалось.
- Я хочу, чтобы в числе группы был и ты.
- Спасибо, Боря. Но ведь, кроме тебя, есть еще Тойво и Оскар...
- Их я уговорю.
- Думаешь?
- Безусловно.
Да, ты уговоришь, подумал Ганшин "Золотого облака: И спасибо тебе. Но
мне не надо, мне этого не надо. Ни ни разговоров этих. "
- Нет, - сказал он. - Я тут ни при чем. Это ваша работа. Ваша, а не
моя.
- Но ведь это же твоя идея! И забыть этого я не могу, не имею права!
Ведь это же ты...
Ну зачем, зачем мне нужно говорить об этом, подумал Бертенев. Не мог же
он забыть, в конце концов! Как тогда, после пожара, когда начисто сгорел
весь третий штамм, и все мы ходили как в воду опущенные, и руки не
поднимались, а он, Ганшин, сказал: "Вот и .хорошо, Боря. Дело-то безнадежное
было. Бесперспективное. Ведь прежде всего нужна самоокупаемость-хотя бы
частичная. Так?" Бертенев тогда мог только устало кивнуть, потому что об
этой самоокупаемости было уже говорено и говорено... Конечно, сама по себе
их идея была прекрасна: вернуть атмосфере безнадежно утраченный кислород,
избавив ее от излишков углекислого газа, давно уже ставшего проблемой века.
Эта проблема родилась вместе с первыми искрами прометеева огня,
зажженного на Земле человеком. Горели дерево, уголь, нефть, горели кизяк и
бензин, горели торф, пропан, спирт и водород - ив атмосфере появлялось все
больше и больше углекислого газа. Огонь создал человечество, став самым
мощным его инструментом, огонь защищал кроманьонца от пещерного льва, и
огонь поднимал в Приземелье сверкающие обелиски первых ракет. И рождал
проклятый СО2. Пока в начале века его не накопилось достаточно, чтобы
окутать всю Землю незримым покрывалом, сквозь которое не могло уйти тепло, а
значит, еще немного - и началось бы таяние ледников, и тогда...
Их было четверо, четверо видевших, что тогда будет, видевших
наступающий океан и отступающее на возвышенности, в горы человечество,
потому что океан поднимется почти на шестьдесят метров, а это значит, что
вся жизнь человечества будет нарушена навсегда. С парниковым эффектом уже
боролись, боролись давно, уже лениво вращались над Землей гигантские
Теплоотводные Колеса, уже запускали в небо контейнеры термоаккумуляторов
беззвучные залпы электрических пушек, но это были просто попытки превратить
курную избу в избу с дымоходом. Человечество вырастало, и теперь уже
отапливало прометеевым своим огнем не только Землю, но и Космос...
И они - горстка, четверка энтузиастов - Ганшин, Бертенев, Тапио и
Ланге, - решили найти иной путь.
Ведь у СO2 был исконный враг. Зеленый враг - хлорофилл.
Леса и рощи, степи и луга, океанские водоросли - все это разлагало
углекислый газ и возвращало кислород атмосфере.
Но леса исчезали с лица планеты, питая ненасытный огонь; они исчезали,
освобождая места для полей и плантаций. Дерево, дерево, дерево - сырье и
строительный материал, пища, бумага и одежда... И океан, медленно
затягивавшийся нефтяной пленкой, он тоже не мог уже работать так, как
когда-то. Всем им нужна была замена, был нужен помощник, некий
квазихлорофилл, суперхлорофилл, и раз он был нужен - он родился. Он родился
в уме химика Ланге, под руками биологов Тапио и Бертенева, и он - бурая,
зернистая масса, больше всего напоминавшая лягушечью икру, - потребляя
углерод из углекислого газа, возвращал кислород в атмосферу.
А потом был тот пожар, и у всех опустились руки. И только Ганшин,
последним присоединившийся к их группе физик Ганшин, сказал тогда Бертеневу:
"Ведь что такое СО2? Углерод и кислород. Вот и надо создать такой штамм,
чтобы он питался солнечной радиацией, кислород возвращал в атмосферу, а
углерод... Представляешь? Болото рождает алмазы, графит, уголь... Ведь это
все - углерод. И это - самоокупаемость. А?.." А через день принес тоненькую
пачку листов, исписанных от руки бисерным, но ровным и четким до педантизма
почерком: "Я тут набросал кое-что. Ты посмотри на досуге, ладно?" Бертенев
смотрел неделю. А потом узнал, что Ганшина нет уже на их болотной станции.
Что уехал он, и никто не знает куда.
Поначалу Бертенев пытался разыскать Ганшина, вернуть, понять хотя бы,
что случилось, но никаких концов не сыскал.
И лишь годы спустя узнал, что перекинулся Ганшин сперва к
энергетикам-международникам, в эксплуатационный отдел, потом перешел еще
куда-то, пока не осел в конце концов в директорате одного из Теплоотводных
Колес...
А из этих его записей, из его идеи родилось то самое, что назвали они
берталаном - суперхлорофилл, созидающий кислород и алмазы, кислород и уголь,
кислород и графит... Потому-то сегодня и пришел Бертенев сюда, ибо нечестно
это было, если думаться - берталан. Бертенев, Тапио, Ланге. А Ганшин?
- Понимаешь, Коля, нечестно это. Я так не хочу.
- Честно, - сказал Ганшин. - Ты можешь спать спокойно, Боря. Я не в
претензии. Не был и не буду. Во веки веков. Потому что все эти двадцать лет
работали вы. А я - сперва крутился сам, а потом крутил Колесо.
- Но идея твоя!
-Идея, идея - оставь ты идеи в покое. Нет ничего легче, чем бросить
идею. А вот осуществить ее - это другое дело. Вы смогли. Я - нет. Я оказался
спринтером.
- Спринтером?.. А в самом деле, почему ты тогда исчез, Коля?
- А ты как думаешь?
- Не знаю. Тойво считает, что ты не верил в успех. Но я так не думаю.
Если бы не верил - не сделал бы тех выкладок...
- Забудь про них. Не в них дело. Ты и сам бы до этого додумался. На
следующий день бы додумался. Через неделю. Через месяц. Так что суть не в
этом.
- А в чем?
- Извини, Боря, но ты не поймешь, пожалуй. Если хочешь - я скажу. Суть
в том, что всему свое время, и время всякой вещи под небом...
Ганшин встал, подошел к окну, прислонился лбом к стеклу.
Бертенев молча ждал.
- Время рождаться и время умирать, - продолжил Ганшин тихо. - Время
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг